Она обратила ко мне лицо: оно было очень бледным под черным капюшоном; она смотрела на меня, будто видела впервые; прежде я уже видел это выражение на лицах других: это был ужас.
Я повторял: "Что с тобой?" - но я и без того знал.
- Это правда? - спросила она.
- О чем ты?
- То, что сказал мне Бомпар, правда?
- Ты видела Бомпара? Где же?
- Он распорядился доставить письмо в наш дом. Я побывала у Бомпара. Я застала его в кресле, парализованным. Он сказал, что хотел перед смертью отомстить за себя.
Голос ее звучал отрывисто, она смотрела застывшим взглядом. Она подошла ко мне:
- Он прав, на твоем лице нет ни морщинки. - Марианна протянула руку и тронула мои волосы. - Они обесцвечены, да?
- Что он рассказал тебе?
- Все: про Кармону, про Карла Пятого. Невероятно. Это правда?
- Это правда.
- Так это правда!
Она отступила на шаг и вперилась в меня диким взглядом.
- Не смотри на меня так, Марианна, я не привидение.
- Привидение мне было бы понятнее, чем ты, - медленно проговорила она.
- Марианна! Мы любим друг друга, и ничто не может разрушить нашу любовь. Что значат прошлое и будущее? Слова Бомпара ничего не меняют.
- Все изменилось навсегда. - Она упала в кресло и закрыла лицо руками. - Ах! Лучше бы ты умер!
Я опустился подле нее на колени, отвел от ее лица руки:
- Посмотри на меня. Разве ты меня не узнаешь? Это же я, в самом деле я. Я, а не кто-то другой.
- Ах, - возмутилась она, - зачем ты скрыл от меня правду?
- А ты любила бы меня, если бы знала?
- Никогда!
- Почему? Разве я проклят? Или одержим дьяволом?
- Я отдала тебе всю себя целиком. Я думала, что и ты теперь мой в жизни и в смерти. А ты дал мне взамен лишь ничтожную часть твоей жизни. - Ее душили рыдания. - Женщина среди сотен других женщин! Придет день, когда ты даже не вспомнишь моего имени. И это будешь ты, ты, и никто другой. Нет. - Она встала. - Нет, это невозможно.
- Любовь моя, ты прекрасно знаешь, что я принадлежу тебе. Я никогда так не принадлежал никому, и в будущем это невозможно.
Я обнял ее, и она с каким-то равнодушием покорилась; она выглядела смертельно усталой.
- Послушай, - настаивал я, - выслушай меня.
Она согласно кивнула.
- Ты прекрасно знаешь, что до встречи с тобой я был мертвецом и только ты сделала меня живым человеком; когда ты покинешь меня, я вновь стану призраком.
- Ты не был мертв. - Она отстранилась от меня. - И ты никогда не станешь настоящим призраком; ни одной минуты ты не был таким, как я. Все было ложью.
- Смертный человек не мог бы так страдать из-за этих твоих слов, - сказал я. - Никто не смог бы любить тебя так, как я.
- Все было ложью, - твердила она. - Мы страдаем по разным причинам; ты любишь меня, но принадлежишь другому миру. Ты для меня потерян.
- Вовсе нет, - сказал я. - Только теперь мы обрели друг друга, ведь только теперь нас объединяет истина.
- Ничто твое не может быть для меня истиной.
- Моя любовь истинна.
- Чего стоит твоя любовь! Когда двое любят друг друга, их тела и души преображаются любовью, она становится их сущностью. А для тебя любовь ко мне - это… эпизод. - Она уронила голову на руку. - Как я одинока!
- Я тоже одинок.
Долгое время мы просидели в молчании друг против друга; слезы текли по ее щекам.
- Попытайся понять, какова моя участь, - сказал я.
- Да. - В ее лице что-то дрогнуло. - Это ужасно.
- Неужели ты не хочешь мне помочь?
- Тебе помочь? - Она пожала плечами. - Я буду помогать тебе десять или двадцать лет. Что это изменит?
- Ты можешь дать мне сил на многие века.
- И что потом? Другая женщина придет тебе на помощь! Как я хотела бы тебя больше не любить! - воскликнула она с чувством.
- Прости меня, я не должен был обрекать тебя на эту долю.
На глаза мне навернулись слезы. Она бросилась в мои объятия и в отчаянии зарыдала.
- Но я не в силах желать другой, - вздохнула она.
Я толкнул калитку, вышел на пастбище и сел под красным буком. Коровы паслись на залитом солнцем лугу, стояла жара. Я раздавил пальцами пустую скорлупку букового орешка; несколько часов я провел, склонившись над микроскопом, и мне было приятно смотреть по сторонам. Марианна ждала меня под липой или же в гостиной с задернутыми шторами, но мне было лучше вдали от нее: когда мы не были рядом, мы могли представлять себе, что будем снова вместе.
К дереву подошла корова и стала чесаться головой о ствол; я представлял себя этой коровой, чувствовал на щеке грубую ласку коры, а в животе - теплую зеленую тьму; мир был бескрайним лугом, входившим в меня через рот; это могло длиться вечность. Почему мне нельзя было остаться навеки под этим буком, без движения и желаний?
Корова уставилась на меня большими глазами, обрамленными рыжими ресницами; ее живот был набит свежей травой, и она умиротворенно пялилась на этот странный предмет, бесполезно торчавший перед ее носом; она смотрела на меня невидящим взглядом, оставаясь в пределах своей жвачной вселенной. А я смотрел на корову, на безоблачное небо, на тополя, на отливавшую золотом траву, и что я видел? Я был замкнут в моей человечьей вселенной, замкнут навечно.
Я вытянулся на спине и стал смотреть в небо. Мне никогда не попасть по ту сторону небесного свода; я пленник моего бессмертия и никогда не увижу вокруг себя ничего, кроме тюремных стен. Я снова взглянул на луг. Корова улеглась и продолжала жевать. Два раза подала голос кукушка. Этот тихий зов, ни к кому не обращенный, угас в тишине. Я встал и направился к дому.
Марианна сидела в своем будуаре у раскрытого окна. Она машинально улыбнулась мне:
- Ты хорошо поработал?
- Я продолжил вчерашние опыты. Почему ты не пришла помочь мне? Ты совсем разленилась.
- Нам больше некуда спешить, - сказала она. - У тебя впереди вечность. - Ее рот чуть скривился. - Я устала.
- Тебе не стало легче?
- Все то же самое.
Она жаловалась на боли в животе; она очень исхудала и пожелтела. Десять, двадцать лет… Теперь я считал годы и порой начинал думать: уж скорее бы это случилось! С тех пор как Марианна узнала мою тайну, она стала быстро угасать.
- Что мне посоветовать Анриетте? - спросила она спустя какое-то время.
- Ты еще не решила?
- Нет. Я думаю об этом днем и ночью. Все так серьезно.
- Она любит этого человека?
- Если бы любила, то не спрашивала бы моего совета. Но возможно, она с ним будет счастливее, чем с Луи…
- Возможно, - откликнулся я.
- Будь у нее другая жизнь, она была бы совсем не такой, как ты думаешь?
- Конечно.
Этот разговор повторялся у нас уже раз двадцать, и из любви к Марианне я старался выказать к нему интерес. Хотя о чем говорить! С мужем ли, с любовником - Анриетта всегда останется собой.
- Но если она уйдет, Луи оставит малышку у себя. Что будет с ребенком?
Марианна посмотрела на меня, и в ее взгляде вспыхнула навязчивая тревога.
- Ты позаботишься о ней?
- Мы вместе с тобой о ней позаботимся, - отвечал я.
Она пожала плечами:
- Ты прекрасно знаешь, что скоро меня не станет. - Она протянула руку и сорвала за окном кисть глицинии. - Меня могла бы утешить мысль, что ты останешься тут навсегда. А другие, они тоже утешались этим?
- Кто другие?
- Катерина. Беатриче.
- Беатриче не любила меня. А Катерина, несомненно, надеялась рано или поздно вымолить у Бога, чтобы Он отпустил меня к ней на небо.
- Она говорила тебе об этом?
- Не помню. Но наверняка так думала.
- Ты не знаешь? Не помнишь?
- Нет.
- Ты помнишь хоть какие-то ее слова?
- Кое-что помню.
- А голос? Ты помнишь ее голос?
- Нет. - Я тронул руку Марианны. - Я не любил ее так, как люблю тебя.
- О, я знаю, что ты меня забудешь, да оно и к лучшему. Воспоминания - это так тяжко.
Она положила глицинию на колени и теребила цветки своими высохшими пальцами.
- Ты будешь жить в моем сердце много дольше, чем жила бы в сердце смертного человека.
- Нет, - с горечью сказала она. - Если бы ты был смертным, я жила бы с тобой до конца времен, потому что твоя смерть и была бы для меня концом времен. А так я умру в мире, которому нет конца.
Я ничего не ответил. Мне нечего было сказать.
- Что ты будешь делать потом? - спросила она.
- Я постараюсь любить то, что могла бы полюбить ты, и поступать так, как ты поступала бы.
- Постарайся остаться человеком среди людей. Это единственное твое спасение.
- Я попытаюсь, - согласился я. - Теперь люди стали мне ближе, потому что ты из их племени.
- Помогай им. Поставь им на службу твой опыт.
- Я так и поступлю.
Она часто говорила о моем печальном будущем. Но как ей, с ее смертным сердцем, было вообразить его!
- Обещай мне! - попросила она.
Отсвет былого воодушевления блеснул в ее глазах.
- Обещаю.
На лиловую кисть глицинии с жужжанием села оса; вдали промычала корова.
- Возможно, это мое последнее лето, - обронила Марианна.
- Не говори так.
- Какое-то лето будет последним, - отозвалась она и качнула головой. - Я тебе не завидую. Но и ты не завидуй мне.
Мы долго сидели у окна, не в силах ничем друг другу помочь; наша близость была бы теснее, даже если бы один из нас умер; у нас не было общих дел, и мы не знали, о чем говорить. Но мы все еще любили друг друга.
- Поднеси меня к окну, - сказала Марианна. - Я хочу в последний раз увидеть заход солнца.
- Это утомит тебя.
- Прошу тебя. В последний раз.
Я откинул одеяло и взял ее на руки. Она так исхудала, что весила не больше ребенка. Она отвела рукой штору.
- Да, - вздохнула она. - Я помню. Это было прекрасно. - Она уронила шторы. - Для тебя все останется как прежде. - Голос ее дрожал.
Я снова уложил ее в кровать. Ее изборожденное морщинами лицо совсем пожелтело; тяжесть волос утомляла Марианну, и коротко остриженная ее головка стала такой маленькой, что напоминала мне забальзамированные головы, которыми была усеяна поляна посреди индейской деревни.
- Столько всего случится, - вновь заговорила она, - много важных событий. А я ничего не узнаю!
- Ты можешь продержаться еще долго. Твой доктор сказал, что у тебя очень сильное сердце.
- Не лги! - сказала она с внезапным гневом. - Ты и без того довольно лгал! Я знаю, что со мной все кончено. Я ухожу, и ухожу в полном одиночестве. А ты останешься тут без меня навсегда. - Она горестно заплакала. - Я совсем одна! Ты отпускаешь меня совсем одну!
Я взял ее руку и стиснул ее. Как хотелось бы мне сказать: "Я умру вместе с тобой! Нас похоронят в одной могиле, мы прожили нашу жизнь, и ничего другого не существует!"
- Завтра, - сказала она. - Солнце взойдет, а меня уже нигде не будет. Останется только мое тело. И если ты когда-нибудь откроешь мой гроб, там будет лишь горстка пепла. Даже кости истлеют. Даже кости! - повторяла она. - А для тебя все будет продолжаться так, будто меня и на свете не было.
- Я буду жить тобой, думать о тебе…
- Ты будешь жить без меня. И однажды ты меня забудешь. Ах, - всхлипнула она, судорожно глотнув, - как это несправедливо!
- Я хотел бы умереть вместе с тобой.
- Но ты не можешь этого сделать.
Пот градом катился по ее лицу, рука была влажной и холодной.
- Если бы я могла думать: он придет ко мне через десять, через двадцать лет, умирать было бы не так горько. Но нет. Никогда. Ты оставляешь меня навсегда.
Я повторял: "Я все время буду думать о тебе". Но она, казалось, не слышала; она в изнеможении откинулась на подушки и прошептала:
- Я ненавижу тебя.
- Марианна, разве ты забыла, как я люблю тебя?
Она дернула головой:
- Я все знаю. Я ненавижу тебя.
Она закрыла глаза; она, казалось, спала, но во сне иногда стонала. Анриетта сидела рядом со мной; это была крупная женщина с резкими чертами лица.
- Почти не дышит, - заметила она.
- Да. Это конец.
Пальцы Марианны судорожно сжались, углы рта опустились в гримасе страдания, отвращения и упрека; затем она вздохнула, и все ее тело обмякло.
- Как легко она умерла, - удивилась Анриетта.
Похороны были спустя два дня. Могилу вырыли в середине кладбища - камень среди камней, занимавший под небом подобающее ему место, ни больше ни меньше; когда церемония окончилась, они ушли, оставив позади себя Марианну, ее могилу, ее смерть. Я остался у могильного холмика; я знал, что под землей ее нет: там зарыто тело старой женщины с сердцем, полным горечи; но Марианна, с ее улыбками, надеждами, поцелуями, нежностью, теперь стояла на кромке прошлого; я ее еще видел, мог с ней говорить, улыбаться ей, я чувствовал на себе ее взгляд, который сделал меня человеком среди людей; дверь вот-вот закроется, а я хотел помешать ей закрыться. Надо было не двигаться, ничего не видеть и не слышать, отвергнуть окружающий мир, и я лег на землю ничком, закрыл глаза и напряжением всех моих сил держал дверь открытой: я не позволял рождаться настоящему, чтобы прошлое продолжало существовать.
Прошли день и ночь, настало утро. Я вздрогнул: не случилось ничего, но я ясно услышал гудение пчел в кладбищенских цветах, вдали промычала корова, я все это слышал. Внутри меня прозвучал глухой удар: все, дверь захлопнулась, я больше никогда не войду в нее. Вытянув занемевшие ноги, я приподнялся на локте: что мне теперь делать? Я встану, и жизнь продолжится? Умерла Катерина, умерли Антонио, Беатриче и Карлье, все те, кого я любил когда-то, а я продолжал жить после их смерти; я всегда оставался на этой земле, веками оставался все тем же; мое сердце могло подчас сжиматься от жалости и тоски, могло учащенно забиться, бунтуя, но потом приходило забвение. Я вцепился пальцами в землю и повторял в отчаянии: "Я не хочу". Смертный человек мог отказаться продолжить свой путь, он мог увековечить свой бунт: умереть. Но я был пленником жизни, толкавшей меня к равнодушию и забвению. Сопротивление было бесполезно. Я встал и медленно побрел к дому.
Я вошел в сад и увидел, что полнеба затянуто тяжелыми черными облаками, другая половина безмятежно голубела; одна стена дома была серой, фасад сиял нестерпимой белизной, а трава казалась желтой. Временами налетал ветер, пригибая к земле деревья и кусты, потом все стихало. Марианна любила грозы. Может, мне удастся заставить ее жить внутри меня? Я сел под липу, на ее любимое место. Я видел глубокие тени и ослепительную белизну, вдыхал запах магнолий, но ни запахи, ни игра светотени ни о чем мне не говорили; этот день не был моим, он повис в напряженном ожидании, он хотел быть прожитым Марианной. Но она не жила в этот день, и я не мог заменить ее. Вместе с Марианной погрузился во тьму целый мир, он больше никогда не увидит света. Теперь все небесные оттенки смешались, цветы стали неразличимо похожи, а цвета должны были слиться в один: цвет скуки.
* * *
Дверь кафе открылась, и служанка выплеснула на мостовую ведро воды, с подозрением глядя на Регину и ее спутника; на втором этаже хлопнули жалюзи. Регина сказала:
- Может, нам приготовят кофе?
Они вошли. Женщина мыла в зале пол; Регина и Фоска сели за один из столиков, покрытых клеенкой.
- Не могли бы мы чего-нибудь выпить? - спросила Регина.
Женщина подняла голову, отжала мокрую тряпку над ведром с грязной водой и вдруг заулыбалась:
- Могу подать вам кофе с молоком.
- И погорячее, - попросила Регина. Она повернулась к Фоске: - Значит, всего лишь какие-то два века назад вы еще могли любить.
- Всего два века назад, - кивнул он.
- И конечно, вы ее очень скоро забыли?
- Не сразу, - ответил Фоска. - Довольно долго я чувствовал на себе ее взгляд. Я заботился о дочери Анриетты; я видел, как она росла, как вышла замуж, видел ее смерть. У нее был сынишка Арман, я заботился и о нем тоже. Анриетта умерла, когда ребенку было пятнадцать лет; она к тому времени стала эгоистичной и черствой старухой, и она ненавидела меня, поскольку знала мою тайну.
- Часто ли вы вспоминали Марианну?
- Мир, в котором я жил, был ее миром, люди были существами ее племени; работая для них, я трудился и для нее. Так я скоротал лет пятьдесят: я занимался физическими и химическими исследованиями.
- Но не нашли средства вернуть ее к жизни.
- А разве есть такое средство?
- Нет, конечно, - кивнула Регина, - его нет.
Женщина поставила на стол кофейник, молочник и две большие розовые чашки с синими бабочками. Я помню такие с детства, - подумала Регина. Мысль была машинальной, и эти слова уже ничего не значили; у нее уже не было ни прошлого, ни будущего, ни оттенков, ни запахов, ни света. Но она еще могла ощутить быстрый ожог нёба и жаркую волну в горле; она жадно выпила кофе.
- История почти окончена, - сказал Фоска.
- Заканчивайте ее, - сказала она. - Доведем дело до конца.
Часть пятая
Где-то в глубине коридоров раздалась барабанная дробь, и все взгляды устремились к дверям. На глаза Бреннана навернулись слезы. Спинель сжал губы, и кадык заходил вверх и вниз по его худой шее. Лицо Армана в обрамлении черной бороды казалось мертвенно-бледным; он опустил руку в карман. Хотя окна были закрыты, с площади доносились крики; люди кричали: "Долой Бурбонов! Да здравствует Республика! Да здравствует Лафайет!" Было жарко, на лбу Армана выступил пот, но я знал, что по его позвоночнику бежит ледяная дрожь. Теперь я умел читать по их лицам и жестам, как в раскрытой книге; я ощущал холод металла в его влажной руке, моя рука тоже лежала на холодном железе перил. Они кричали: "Да здравствует Антонио Фоска! Да здравствует Кармона!" В ночи полыхала церковь, в небе рдела победа, и черный пепел поражения осыпался мне в сердце; у воздуха был привкус лжи. Вцепившись в балюстраду, я думал: неужели человек ничего не может в одиночку? Он сжимал рукоятку револьвера и думал: я кое-что могу. Он готов был умереть, чтобы доказать себе это.
Вдруг барабан умолк. Раздался звук шагов, появился человек; он улыбался, но был бледен, так же бледен, как и Арман. Губы его пересохли; под лентой-триколором, пересекавшей его грудь, сильно билось сердце. Рядом с ним шел Лафайет. Арман медленно поднимал руку, но я сжал его запястье.
- Бесполезно, - сказал я. - Я разрядил его.
В зале поднялся мощный гул, это был голос моря, ветра, вулкана; человек прошел мимо нас; я сильнее сдавил руку Армана, и она стала совсем влажной. Я завладел револьвером. Он повернулся ко мне, и щеки его покрылись слабым румянцем.
- Это измена, - сказал он.