Какое-то время он стоял в оцепенении посреди своей комнаты. За окном стало немного светлее. Он подошел к тахте, стоявшей у окна, сел и стал смотреть на улицу. Поредевшие, то серебристо-белые, то тяжелые черные облака бежали наперегонки друг за другом.
Так он и просидел до утра.
IV
Оба юноши, которые провели без сна, каждый в своей комнате, всю ночь, думая об одной и той же девушке, встретились на следующий день. В полдень Юсуф направился в лавку Али. Он был внешне спокоен, хотя и знал, как трудно будет сделать то, что он вынужден сделать. Он пытался заранее сочинить фразу, которая разом поставила бы все на свое место. Что-нибудь вроде: "Она не соглашается. Скверны твои дела!" Не надо только вдаваться в объяснения. Он знал, что первыми словами, которые скажет Али, будут: "Значит, вы меня надули!", и при одной мысли об этом покрывался потом. Дойдя до площади, Юсуф, вместо того чтобы свернуть к лавке Али, зашел в кофейню напротив и уселся у окна. В это время дня кофейня была почти пуста. Чуть поодаль два старика, поджав под себя ноги, сидели на широкой, покрытой циновкой скамье и, положив голову на руки, подолгу раздумывая, играли в шашки. Юсуф уставился на лавку Али. В дверь вошли два покупателя. Когда они уходили, на мгновение мелькнуло лицо Али. Юсуф заволновался, словно столкнулся с ним нос к носу. Нет, не так-то просто подойти к этому парню, который не ожидает никакого подвоха, и сказать: "Деньги я у тебя взял, а девушку не отдам. Она будет моей женой!" Али совсем еще юнец. Сможет ли он вынести такой удар, как подобает мужчине? Больше всего Юсуфа страшило, что он просто заплачет - молча, без криков, без ругани. Он не мог себе представить, что ему делать в этом случае, и в нерешительности раскачивался на стуле. Так как было очень жарко, ставни лавки были наполовину приспущены. Юсуфу припомнились те летние дни, которые провел перед этой лавкой вместе с товарищем, которому он сейчас должен будет причинить жестокую боль. Он как бы воочию видел розовощекое пухлое лицо Али, видел, как тот, рассказывая какую-то историю, поднимает вверх обе руки и жестикулирует.
Юсуф вскочил. Он понял, что если еще немного посидит здесь, то вернется, так ничего и не сказав. Он обязан покончить с этим делом сегодня же. Иначе зло, которое он причинит приятелю, с каждым днем будет расти. Самое правильное - пойти и сказать, что ничего не вышло, и молча выслушать обидные слова, которые совершенно справедливо бросит ему в лицо товарищ.
Он вышел из кофейни и решительно зашагал через площадь. Хотя было совсем сухо, ему казалось, что он идет по вязкому болоту, - ноги с трудом отрывались от земли. К горлу подкатывал ком.
Но лавка была уже близко, и Али заметил его. Он вскочил с плетеной табуретки, подбежал к Юсуфу, схватил его за руки, втянул в лавку и обнял.
- Ах, Юсуф! Мой Юсуф!.. Увидишь, какую свадьбу я устрою! Мать очень обрадовалась, и отец не против. Да здравствует жизнь!
Юсуф вывернулся из объятий товарища, поглядел на него и вдруг почувствовал, что вся душа у него перевернулась. Случилось то, чего он боялся. Али плакал. По его розовым щекам, покрытым, как у айвы, пушком, катились слезы, хотя Али и пытался улыбнуться. Он пододвинулся к Юсуфу, и они оба уселись на мешок с рисом. Вытирая слезы тыльной стороной ладони, Али спросил:
- Муаззез уже знает, правда?
- Знает.
- Что она говорит, Юсуф, скажи, ради бога? Вдруг я ей не понравлюсь. Но скажи, Юсуф, разве я дурной человек? Такой, как Шакир?.. Муаззез тебя не ослушается, Юсуф! Ты ей рассказал обо мне. Хорошо? Ты самый лучший друг. Ты это дело начал, ты и доведешь его до конца. Послушай, когда мы вместе ходили на праздники к Чынарлы-чеме, а я в душе мечтал о Муаззез, но не смел и подумать, что она будет моей. Своим счастьем я обязан только тебе. Клянусь головой матери, Юсуф, теперь ты мне дороже отца, дороже брата…
Али положил ему руку на плечо. Он весь дрожал.
- Завтра или послезавтра мать пойдет к вам сватать Муаззез и договариваться о свадьбе. Я ни с кем тягаться не хочу, но говорю тебе, такую свадьбу сыграю, что сорок лет о ней в Эдремите помнить будут!.. Да, разве ты не слыхал? - вдруг спросил он, словно только что вспомнил. - Наш Ихсан, сын Хаджи Рифата, тоже женится. Скоро и у него свадьба. Берет девушку из Чорука. Говорят, свадьба будет пышная!
Юсуф уже слышал об этом. Он кивнул головой.
- Пусть сначала он свадьбу справит, - улыбаясь, проговорил Али, - а потом я свою устрою.
Юсуф встал. Приятель ухватил его за руку.
- Что? Ты уже уходишь? Ладно, ступай, но не забудь поговорить обо мне с Муаззез. Сделай все, что можешь, пусть она меня полюбит.
- Хорошо! - проговорил Юсуф после некоторого раздумья.
С этим он и ушел.
Неужели сама судьба уготовила ему после счастливейшей в его жизни ночи несчастнейший день?! Какую горькую печаль испытывал он, глядя на голубое небо, на лицо любимой! Это было так ново, необычно для Юсуфа.
И все случившееся так мучило его, что хотелось биться, метаться, чтобы вырваться из тесной клетки, в которую он попал.
Счастье, казалось бы, выраженное, в сущности, в глубине его сердца, было недостижимым, и это вызывало в нем не только смятение, но и ярость.
Ничто в жизни до сих пор не имело для него цены, ничем он не увлекался, ничего не добивался. Он смотрел на все со стороны и ни от кого не желал зависеть, довольствовался гордым одиночеством. Теперь он впервые чего-то желал, желал с неодолимой силой. Почему же он должен душить это могучее желание, которое, наверное, и раньше жило в его душе, в самых глубоких ее тайниках, а теперь вырвалось наружу. Почему?! Ради кого?!
Перед глазами Юсуфа встал Али, и его губы скривились в полупрезрительной, полусочувственной улыбке. Какой это недалекий простак. Он подумал, что и раньше-то Али ничего не интересовало, кроме школьных учебников, а теперь вот уже несколько лет его голова забита лишь ценами на картошку или оливковое масло. Собственно говоря, Юсуф уже много лет никого не любил и понимал, что сможет полюбить кого-нибудь, только если будет восхищаться им. Разве мог он полюбить окружающих его людей, если он не уважал их, если смотрел на них свысока и даже гнушался ими? Если он и любил немного Саляхаттина-бея, то лишь потому, - что, кроме бесившей Юсуфа беспомощности, у того было еще удивительно доброе сердце.
С первого дня Юсуфа поразило поистине ангельское терпение этого человека по отношению к такой бестолковой, болтливой, не отдающей отчета в своих действиях, жене.
Но к Муаззез он испытывал совсем другие чувства. Он думал о ней не как о постороннем, чужом или отдельно от него живущем человеке, а как о частице самого себя: как о своей руке, глазах или сердце. Здесь не могло быть и речи о том, любить или не любить, нравиться или не нравиться, восторгаться или презирать - это ни разу ему не приходило в голову. Чувство, проснувшееся в нем к Муаззез и дошедшее до его сознания, ощущалось как страшная боль при мысли, что ее могут от него оторвать.
Но неотвратимый ход событий, накатывавшихся на Юсуфа одно за другим, вынуждал его теперь к самым невероятным поступкам. И, несмотря на возмущение, кипевшее в его душе, он знал, что должен будет покориться, что ни ум, ни сила его тут ничем не могут помочь.
Пока все эти смутные мысли, как лента, разворачивались у него в голове и он, закинув руки за голову, лежал на мягкой подстилке, уставившись в потолок, дверь тихонько скрипнула. Юсуф приподнялся, и, увидев входившую в комнату Муаззез, вскочил на ноги и пошел ей навстречу.
Сердце Муаззез забилось, словно готово было разорваться. Но Юсуф, вместо того чтобы обнять ее, поцеловать глаза, лицо, подошел к двери и, обернувшись с порога, сказал удивленно глядевшей на него девушке:
- Я ухожу, у меня спешное дело!
- Юсуф!
- Завтра-послезавтра мать Али придет тебя сватать: погляжу, сумеешь ли ты показать, что ты дочь каймакама!
- Юсуф!
- Не очень-то слушай свою мать. Али неплохой парень. Деньги есть, состояние есть, порядочность известна…
При этих словах лицо Юсуфа исказилось иронической улыбкой. Заметив ее, Муаззез попятилась, раскрыла было рот, но ничего не могла вымолвить. Она снова попыталась что-то сказать, но из горла у нее вырвались лишь какие-то нечленораздельные звуки. Она думала, что произнесла нужные слова, но они застряли у нее в горле.
У Юсуфа шумело в голове, но, все так же держа себя в руках, он подошел к Муаззез и проговорил поприветливей:
- Молчи, моя девочка, так надо!
V
После описанных нами событий прошло две недели. Юсуф мало бывал дома и почти все время проводил в оливковой роще. Он приходил домой после полуночи и уходил на заре. Ясно, что он не хотел встречаться с Муаззез. Несколько дней назад мать Али приходила ее сватать и получила ответ: "Подумаем!" Здесь такой ответ считался успехом. Это означало, что дело решено. Каждая из сторон, для пущей важности, как можно дольше тянула время, и они очень редко ходили друг к другу. Но в доме Али начались приготовления к обручению, было даже выбрано красное тюлевое покрывало для подноса с баклавой, который по обычаю посылают при обручении.
Когда были уплачены триста двадцать лир, Саляхаттин-бей после сильного нервного напряжения впал в апатию и ко всему утратил интерес. Очевидно, чтобы вознаградить себя за ночи, проведенные в бесконечных думах, он ничем не хотел забивать голову и даже на самые простые вопросы домашних только пожимал плечами.
Шахенде-ханым по-прежнему обходила соседей и занималась болтовней и развлечениями. Она бывала даже в доме Хильми-бея, хотя между ними пробежал холодок, но никогда не заикалась о том, что Муаззез обещана другому. Зато в других домах она говорила: "Я не знаю, мы еще не решили, но, говорят, зять очень богат… И чист, как ангел!" Она не ограничивалась похвалами в адрес Али и, называя его зятем, давала понять, что сватовство уже порядком продвинулось вперед.
Но ума у нее ни на что не хватало, а Саляхаттин-бей и Юсуф все эти дни были заняты только собой, и никаких приготовлений к обручению не делалось.
Больше всего такое положение мучило Муаззез, которая не понимала, что происходит и как собираются с ней поступить. Каждое утро и каждый вечер она принимала решение поговорить с Юсуфом с глазу на глаз, но это ей все никак не удавалось: то у нее самой недоставало смелости, то Юсуф, придя домой полумертвый от усталости, сразу же валился в постель. Несколько раз, когда отца с матерью не было дома, она ждала Юсуфа допоздна и однажды, выйдя ему навстречу, даже начала было:
- Юсуф, брат…
Но Юсуф тут же оборвал ее:
- Ты еще не ложилась, Муаззез? Кто же выходит зимой так легко одетый в прихожую? Скорей в постель, я тоже сегодня очень устал и сейчас лягу!
И, не дожидаясь ее ответа, он пошел к себе.
Первое время Муаззез была вне себя от гнева, она даже возненавидела Юсуфа, но постепенно ее злость превратилась в глубокую печаль, а в последнее время она стала бояться его. Нет, Юсуф вовсе не был спокоен, как это казалось. Однажды вечером, строго оборвав начавшийся было разговор, он вдруг протянул руку и погладил Муаззез по щеке. Она заметила, что рука его дрожала, как у больного лихорадкой. Иногда он слушал ее, не перебивая, минут десять и больше, в его глазах светилось понимание и даже ответное чувство, но как только она переставала говорить, он, точно очнувшись от сна, отделывался сухим, холодным, ничего не значащим ответом и тотчас же удалялся.
От этого Муаззез впадала в еще большее уныние. Проводя целые дни одна в пустом доме, она привыкла говорить сама с собой. Ни с того ни с сего на нее вдруг нападали слезы, а потом на губах появлялась легкая улыбка.
Кюбра и ее мать жили в доме каймакама, как привидения. Они исчезали, когда в них не было нужды, а когда их искали, вдруг появлялись, точно из воздуха. Было похоже, что они, как и Саляхаттин-бей, погрузились в спячку, чтобы дать отдых своим нервам, слишком долго находившимся в напряжении.
Хотя Кюбра и пришла немного в себя, лицо ее по-прежнему сохраняло болезненную бледность. Не раз она поднималась днем наверх, входила к Муаззез, чтобы перекинуться с ней несколькими словами, но та, погруженная в свои думы, лежала ничком на тахте, и они не находили, что сказать, и только в тягостном молчании глядели друг на друга.
В последние дни Муаззез стала совсем избегать Кюбру. Сама не зная почему, она в душе как будто сердилась на девочку. Даже сейчас, когда она больше всего нуждалась в общении с людьми, Кюбра ни разу не пришла ей на память: она не могла сблизиться с ней, хотя та сама искала этого. Какое там сблизиться! Когда они молча смотрели друг другу в глаза, Муаззез замечала во взгляде Кюбры странный блеск. Если бы Муаззез могла, она убегала бы днем из дому или пряталась где-нибудь в темном углу.
Но, к счастью, как и все девушки, воспитываемые взаперти, подобно домашним животным, только еще более бесцельно, она обладала способностью ждать долгие часы и дни, а может, месяцы и годы, ничем не занимая ни своего ума, ни своих рук, ни о чем не думая и ничего не делая.
И когда мысли, сжигавшие ее душу, заходили в тупик, она отдавалась во власть пустоты.
VI
Одна случайность, вернее, несчастье вдруг все переменило.
Ихсан вот уже целую неделю праздновал свадьбу. В среду вечером веселье и всеобщее возбуждение достигли предела. Двор их дома в районе Чайджи заполнили женщины, а площадку перед воротами - мужчины.
Женщины в тонких цветастых платках уселись рядком вдоль стен двора, часть домочадцев вместе с близкими друзьями расположились на ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж. Несмотря на довольно холодную погоду, вероятно, осмелев от приближения весны, свадьбу устроили на вольном воздухе. Посередине двора, на выложенной камнем площадке, пели, приплясывая с бубнами в руках, несколько цыганок. Молодые женщины и девушки из соседних домов, мелко перебирая ногами, обутыми в желтые башмаки и бабуши, опустив глаза, плясали под их пенье местные танцы.
Невеста в феске, увешанной монетами и нитками жемчуга, прикрытая тонким тюлевым покрывалом, спускающимся до плеч, восседала на резной деревянной скамье, предоставленной ей в честь этого торжественного дня. Длинные золотые нити свешивались вдоль ее щек, ниспадая на грудь. Она изредка обводила окружающих растерянным, неподвижным взглядом, но чаще сидела, опустив глаза, вероятно, ожидая той минуты, когда кончится свадебное веселье. Расшитое золотом темно-вишневое бархатное платье с рукавами, почти закрывавшими кисти, и широким подолом, складками спускавшимся до земли, придавало лицу невесты розоватый оттенок. Свет факелов, горевших по углам двора, поблескивал на ее влажных ресницах. Мать невесты, стоявшая рядом, беспрерывно утирала глаза краем платка, к ней то и дело подходили женщины-родственницы со стороны жениха и что-то шептали на ухо.
Невесту тоже выводили несколько раз танцевать, и тогда цыганки начинали громче бить в бубны, и их отрывистые напевы звучали еще выразительнее, еще сладострастней. Выйдя на середину, невеста останавливалась на минуту, точно растерявшись, а потом медленно, будто оттаивая, начинала двигаться. Подол ее платья, скользнув раза два по большим черным камням, маленькими рывками, похожими на прыжки, начинал кружиться по двору.
Платье из толстого бархата с поблескивавшим золотым шитьем не могло скрыть детскую худобу ее тела. Ее руки, тонувшие в широких рукавах, поднимались только до груди, а пальцы прищелкивали тихо, почти неслышно. Волосы, заплетенные в тоненькие, доходившие до плеч косички, раскачивались под тюлем в такт ее движениям; полузакрытые глаза были устремлены в землю; широкий пояс, низко охватывающий талию, выдавал легкие движения ее бедер и отбрасывал искрящиеся блики. Весь танец невесты состоял из незаметных, но удивительно ритмичных, сливающихся друг с другом движений.
Выстроившиеся в сторонке женщины удовлетворенно кивали головами. И они, и дети, смирно сидевшие рядом с ними, поджав под себя ноги, следили за невестой с таким вниманием, словно боялись пропустить малейшее ее движение. Даже мать Ихсана остановилась у деревянного амбара под лестницей, перестала отдавать приказания служанкам и, одобрительно следя за танцем, думала о том, что взяла своему молодцу достойную невесту.
Что до мужчин, толпившихся на улице, то их веселье было отнюдь не таким спокойным и степенным. По краям широкой и пыльной площади шла железная решетка, воткнутые в нее факелы довольно ярко освещали площадь. Оркестр, расположившийся в сторонке и состоящий из двух барабанов, зурниста и кларнета, беспрерывно наигрывал разнообразные мелодии; красные, раздутые, точно зобы, щеки зурнача лоснились. На деревянных колодах, расставленных вокруг площади, заняла места почти вся именитая молодежь города. Пришли все друзья Ихсана - от ухарей, разодетых в голубое сукно, до благонравных эфенди в костюмах из темно-зеленой чертовой кожи. Все были пьяны, и Ихсан с огромной трехлитровой бутылью и жестяной кружкой в руках неустанно обходил гостей.
Смуглое лицо жениха не выражало ничего, кроме тупой усталости. Его тонкие, редкие усики, все в капельках пота, казались еще реже, когда он подходил к приятелям и улыбался им бессмысленной улыбкой.
Сдвинутая на затылок феска с кружевным платком^, из-под которой выбивались расчесанные на прямой пробор курчавые черные волосы, приоткрывала выскобленное бритвой темя. В этот вечер он думал только о том, чтобы угодить своим товарищам, как следует повеселить их, и поэтому, как только затихали зурны, он с руганью обрушивался на музыкантов, но при этом приказывал своим людям, чтобы они не забывали наполнять для них водкой бутыли, которые очень быстро опустошались изнемогающими от усталости цыганами.
Как только музыканты начинали играть общий свадебный танец, со своих мест поднимались человек десять и, выстроившись в затылок, медленным, мерным шагом начинали кружиться по площади, то соединяя руки над головой, то снова опуская их вниз. Танцоры то и дело дотрагивались до земли пальцами, чтобы они лучше щелкали, вслед за пьяной отрыжкой из их глоток вырывались визгливые выкрики.
Али пришел пораньше и уселся в углу. Он был не очень пьян. Для приличия, чтобы не обидеть Ихсана, он выпил всего два глотка, глядя на своих приятелей, которые вертелись посредине, припадая на колени, и в то же время внимательно посматривая по сторонам, чтобы на своей свадьбе сделать все еще лучше.
Несколько раз к нему подходил Ихсан. Как-то, присев рядом, он спросил:
- Ну, как дела? Когда твоя свадьба?
- Что ты, дорогой, еще ничего не известно. Ихсан смерил его недоверчивым взглядом:
- Значит, и от нас скрываешь? По правде говоря, обижаешь ты меня, Али.
Али промолчал. Ихсан вскочил. Глядя ему вслед, Али увидел, что к площади приближается Шакир с Хаджи Этхемом и остальной компанией.
Шакир, как всегда, был пьян, и Хаджи Этхем держал его под руку. На Шакире были зеленоватые шаровары, голубая куртка и жилет.