- Молодой человек, вы должны мне заплатить за новую шляпу. Они ее сломали. И не покидайте меня, молодой человек. Я слишком стар, чтобы идти с моими седыми волосами на Боу-стрит, да еще по вашей вине. Не покидайте меня, молодой человек.
- Ваше счастье, если вам удастся отделаться меньше чем семью годами арестантских работ, - сказал я полицейскому.
Движимые боязнью, не переусердствовали ли они действительно при исполнении своих обязанностей, двое полицейских оставили меня в покое, и печальная процессия тронулась вперед по опустевшему Странду. Как только мы повернули на запад от Адельфи, я убедился, что нахожусь в знакомой мне части города, - убедился в этом и полицейский, потому что, когда я с гордым видом - несколько впереди катафалка - проходил мимо другого полицейского, тот сказал мне: "Доброй ночи, сэр!"
- Теперь вы видите сами, - заметил я снисходительным тоном. - Не желал бы я быть на вашем месте. Честное слово, мне было бы очень приятно заставить вас обоих прогуляться на дворе Шотландской тюрьмы.
- Все может быть, если только этот господин ваш друг, - сказал тот полицейский, который нанес удар и размышлял теперь о последствиях.
- Может быть, вы доставите мне удовольствие - удалитесь и не будете болтать обо всем этом, - сказал я. В это время вдали показалась фигура м-ра Демпсея, констебля, в блестящем клеенчатом плаще; мне он показался ангелом света. Я уже несколько месяцев был знаком с ним; он был мой друг, которого я очень уважал и с которым мы вели длинные разговоры по утрам. Глупец старается приобрести доверие принцев и министров; но дворцы и кабинеты оставляют его на произвол судьбы. Умный человек старается установить союз между полицией и экипажами, так что его друзья выскакивают навстречу ему из участков и из рядов кэбов.
- Демпсей, - сказал я, - полиция, кажется, опять забастовала. Они поставили на посту около Св. Клемента какие-то темные личности, которые хотели отправить меня на Боу-стрит по подозрению в убийстве.
- Господи, боже мой! Сэр! - с негодованием воскликнул Демпсей.
- Скажите им, что я не убийца и не вор. Ведь это же просто срам, что порядочный человек не может прогуляться по набережной без того, чтобы эти негодяи не расправились с ним по-свойски. Один из них употребил все старанья, чтобы убить моего друга; и, как видите, я везу его тело домой. Поговорите с ними, Демпсей.
Если бы проступки обоих полицейских были изображены в еще более искаженном виде, то они все же не имели бы времени хоть что-нибудь возразить на это. Демпсей заговорил с ними в таком тоне, который способен был внушить страх. Они старались оправдаться, но Демпсей пустился в пламенное восхваление моих добродетелей, какие он мог заметить в часы наших утренних разговоров, при свете газовых рожков.
- И, кроме того, - прибавил он с жаром, - он ведь пишет также в газетах. Не желаете ли вы, чтобы он вас изобразил в газетах, и, может быть, даже в стихах, как он обыкновенно пишет? Оставьте его в покое. Уже несколько месяцев, как мы с ним друзья.
- А как же быть с покойником? - спросил полицейский, который не наносил удара.
- Я сейчас расскажу вам о нем, - медленно проговорил я, и тут я с полной точностью и очень пространно передал трем полицейским все приключения этой ночи, начиная с обеда на "Бреслау" и кончая происшествием около полицейского поста, близ Св. Клемента. Я изобразил грешного старого разбойника, лежавшего в тележке, в таких выражениях, что он должен был корчиться на месте, и я думаю, что никогда еще столичная полиция не находила предлога, чтобы так хохотать, как хохотали эти трое полицейских.
Странд вторила им громким эхом, и нечистые птицы ночи останавливали свой полет и с удивлением прислушивались.
- О, господи! - сказал, наконец, Демпсей, вытирая мокрые от смеха глаза. - Я дорого бы дал, чтобы посмотреть, как этот старик бежит за вами, размахивая мокрым одеялом! Вы извините меня, сэр, но вы бы должны были каждую ночь отправляться на прогулку, чтобы доставить нам счастье послушать вас.
И он снова разразился громким смехом.
За этим последовал звон серебряных монет, и два полицейских с поста близ Св. Клемента торопливо вернулись на место стоянки, не переставая смеяться по дороге.
- Оставьте его на станции, - сказал Демпсей, - а завтра утром они отошлют тележку обратно.
- Молодой человек, вы называли меня всякими позорными именами, но я слишком стар, чтобы отправиться в госпиталь. Не оставляйте меня, молодой человек. Отвезите меня домой к моей жене, - произнес голос в тележке.
- О, да ему еще не так плохо? Ну, и влетит же ему здорово от жены, - заметил Демпсей, который был женат.
- Да, где вы живете? - спросил я.
- В Бруггльсмите, - был ответ.
- Это что еще такое? - спросил я Демпсея, который был лучше, чем я, знаком с простонародными названиями улиц.
- Брук Грин Хаммеремит, - быстро перевел Демпсей.
- Ну, разумеется, я так и знал, - сказал я, - это как раз такое место, которое он должен был выбрать себе для жилья.
- Вы хотите отвезти его домой, сэр? - спросил Демпсей.
- Я бы с удовольствием отвез его домой, где бы он ни жил, хоть бы… в раю. Он, по-видимому, не собирается вылезать из этой тележки, пока я здесь. Он способен довести меня до убийства…
- Так связать его ремнем, это будет вернее, - сказал Демпсей, и он очень ловко перевязал два раза ремнем тележку поверх неподвижного тела человека. Бруггльсмит - я не знаю его настоящего имени - спал крепким сном. Он даже улыбался во сне.
- Все в порядке, - сказал Демпсей, а я покатил дальше свою проклятую тележку. Трафальгарский сквер был совершенно пуст, за исключением немногих людей, спавших под открытым небом. Одно из этих жалких существ поднялось и пошло рядом со мной, прося милостыню и уверяя, что и он был когда-то джентльменом.
- Точь-в-точь как я, - сказал я. - Но это было давно. Я дам вам шиллинг, если вы поможете мне толкать эту штуку.
- Он убит? - спросил бродяга, пятясь от меня. - Но ведь я к этому непричастен.
- Нет еще, но он, может быть, будет убит… мною, - отвечал я.
Человек нырнул в темноту и исчез, а я поспешил дальше через Кокспер-стрит и вверх к цирку Пикадилли, совершенно не зная, что мне делать с моим сокровищем. Весь Лондон спал, и неподвижное тело пьяницы было единственным моим обществом в этой прогулке. Но оно было безмолвно, как сама целомудренная Пикадилли… Когда я проходил мимо красного кирпичного здания клуба, из дверей его вышел знакомый мне молодой человек. В петлице его костюма виднелась увядшая гвоздика, поникшая головкой; он играл в карты и собирался до рассвета вернуться домой; в это время мы встретились с ним.
- Что вы тут делаете? - спросил он.
Я совершенно уже утратил всякое чувство стыда.
- Это - на пари, - отвечал я. - Помогите мне выиграть его.
- Молодой человек, кто это такой? - раздался голос из-под навеса.
- Господи, боже мой! - воскликнул мой знакомый, перебегая мостовую. Вероятно, карточная игра подействовала на его нервы. Мои нервы были словно из стали в эту ночь.
- Господи, Господи! - послышался изнутри бесстрастный, равнодушный голос. - Не надо богохульствовать, молодой человек! Он придет и к вам когда-нибудь в свое время.
Молодой человек с ужасом взглянул на меня.
- Это все входит в пари, - отвечал я. - Помогите мне толкать тележку.
- Ку… куда же вы хотите ехать? - спросил он.
- В Бруггльсмит, - сказал голос в тележке. - Молодой человек, вы знаете мою жену?
- Нет, - сказал я.
- Это хорошо: она ужасная женщина. Молодой человек, я бы хотел выпить. Постучитесь в одну из этих пивных, и за свои труды вы можете поцеловать дев…вушку.
- Лежите смирно, или я принужден буду заткнуть вам глотку, - грубо сказал я.
Молодой человек, с увядшей гвоздикой в петлице, перешел на другую сторону Пикадилли и кликнул единственный кэб, который был виден издалека. Что он думал при этом, осталось мне неизвестным.
Я же поспешил, катя перед собой тележку, - путешествие казалось мне бесконечным - по направлению к Брук-Грин-Хаммерсмиту. Здесь я думал оставить Бруггльсмита под опекой богов этой печальной местности. Мы провели столько времени вместе, что я не мог решиться покинуть его связанным на улице.
Но, кроме того, он бы стал звать меня, а ведь это такой позор, когда ваше имя выкрикивают на рассвете в пустоте лондонских улиц.
Так двигались мы вперед, прошли мимо Апелей, дошли до кофейни, но в ней не было кофе для Бруггльсмита. Затем я покатил свою тележку с телом Бруггльсмита по величественной Найтсбридж.
- Молодой человек, что вы хотите сделать со мной? - сказал он, когда мы очутились напротив казарм.
- Убить вас, - коротко отвечал я, - или сдать вас на руки вашей жены. Сидите спокойно.
Но он не желал слушаться. Он болтал без умолку, перемешивая в одной и той же фразе чистый диалект с какой-то пьяной неразберихой. На площади Амберта он сказал мне, что я ночной грабитель из Хаттон-Гардена. На Кенсингтон-стрит он заявил, что любит меня, как сына, а когда мои усталые ноги дотащились до Аддисон-Род-Бриджа, он со слезами умолял меня освободить его от ремней и бороться с грехом тщеславия. Ни один человек не побеспокоил нас. Казалось, что между мной и всем остальным человечеством была воздвигнута перегородка до тех пор, пока я не покончу счетов с Бруггльсмитом. Небо стало проясняться; темная деревянная мостовая вдруг окрасилась в багряный цвет вереска; я не сомневался, что до наступления вечера мне будет дозволено отомстить Бруггльсмиту.
В Хаммерсмите небо было свинцово-серое, - начинался пасмурный день. Волны меланхолии после бесполезно проведенной ночи рвали душу Бруггльсмита. Он горько заплакал, потому что вокруг было так холодно и неприятно. Я вошел в ближайшую харчевню - в вечернем туалете и в ульстере я подошел к стойке - и дал ему виски с условием, чтобы он не колотил руками о верх тележки. Тут он заплакал еще горше от того, что я довел его до кражи денег и сделал его своим соучастником.
Был бледный и туманный день, когда я пришел к концу своего путешествия и, откинув верх тележки, попросил Бруггльсмита объяснить мне, где он живет. Его глаза уныло блуждали по рядам серых и красных домов, пока не остановились на вилле, в саду которой висела доска с надписью: "Сдается внаем". Казалось, только этого и недоставало, чтобы окончательно сломить его, и вместе с этим исчезло все красноречие его гортанного северного говора: вино все сглаживает.
- Все пропало в одну минуту! - зарыдал он. - Все пропало. Дом, семья, прекраснейшая семья, и жена моя… Вы не знаете мою жену! Я так недавно оставил их всех. И теперь все продано, все продано. Жена, семья - все продано. Пустите меня, я побегу вперед!
Я осторожно развязал ремни. Бруггльсмит спустился с тележки и, шатаясь, побрел к дому.
- Что мне делать? - сказал он.
Тут я понял самые низменные глубины замыслов Мефистофеля.
- Позвоните, - сказал я, - она, может быть, на чердаке или в погребе.
- Вы не знаете мою жену. Она спит на софе в спальне, поджидая, когда я вернусь домой. Нет, вы не знаете моей жены.
Он снял свои сапоги, покрыл их своей высокой шляпой и, крадучись, как какой-нибудь краснокожий индеец, стал пробираться по садовой дорожке, тут он ударил сжатым кулаком по звонку с надписью "посетители".
- И звонок продали!.. Продали великолепный звонок!.. Что мне делать?.. Этот звонок не действует, я не могу с ним справиться! - с отчаянием простонал он.
- Да вы тяните его посильнее, тяните хорошенько, - повторил я, украдкой посматривая на дорогу. Время мщения пришло, и я не желал иметь свидетелей.
- Да я уж и так тяну изо всех сил, - он вдохновенно хлопнул себя по лбу. - Да я его вытяну совсем!
Откинувшись назад, он обеими руками ухватился за ручку звонка и потянул его к себе. В ответ раздался дикий звон из кухни. Поплевав на руки, он возобновил усилия со звонком, в то же время громко призывая жену. Потом, приложив ухо к ручке, он послушал некоторое время, покачал головой, вытащил огромный зеленый с красным платок, обернул им ручку, повернулся спиной к двери и стал тянуть через плечо. Ни платок, ни проволока упорно не желали поддаваться. Но я забыл о звонке. Что-то треснуло в кухне, и Бруггльсмит медленно покатился вниз по ступенькам лестницы, мужественно не выпуская из рук рукоятки звонка; три фута проволоки тащилось следом за ним.
- Тяните же, тяните! - выкрикнул я. - Сейчас он зазвонит!
- Отлично, - сказал он, - теперь я сам буду звонить.
Он нагнулся вперед, натягивая зазвеневшую проволоку и прижимая ручку звонка к своей груди, что вызвало такой страшный трезвон и шум, словно вместе со звонком в кухне оторвалась часть деревянной стенки и фундамента.
- Вы можете ее продать! - крикнул я ему, и он стал еще сильнее тянуть хорошую медную проволоку, оборачивая ее вокруг самого себя.
Я вежливо приоткрыл калитку сада, и он вышел из него, плетя себе собственный кокон. Звонок все время торопливо звонил, и проволока тянулась без конца. Он вышел на середину дороги, кружась, как майский жук на булавке, и призывая, как безумный, свою жену и семью. Тут он наткнулся на тележку; звонок внутри дома издал последний отчаянный трезвон и перескочил из дальнего конца дома к дверям передней, где и застрял прочно. Но мой друг Бруггль-смит не последовал его примеру. Он бросился плашмя в тележку, обнял ее, и в этот миг тележка перекувырнулась, и они покатились вместе, запутавшись в сетях проволоки, из которой никаким образом невозможно было его освободить.
- Молодой человек, - с трудом выговорил он, задыхаясь, - не могу ли я получить законного лекарства?
- Я пойду и поищу вам его, - сказал я и, отойдя немного, встретил двух полицейских.
Я рассказал им, что восход солнца застал в Брук-Грине грабителя, который пытался унести медную проволоку из пустого дома. Может быть, они позаботятся об этом босоногом воре. Он, по-видимому, находится в затруднительном положении. Я направился к площади и - о, удивление! - в блеске восходящего дня я увидел знакомую мне тележку, перевернутую колесами вверх, и передвигавшуюся на двух ногах, колеблясь взад и вперед в четверти круга, радиусом которого была медная проволока, а центром - основание звонка из пустой квартиры.
Помимо поразительной ловкости, с которой Бруггльсмиту удалось прикрепить себя к тележке, констеблей особенно заинтересовало то обстоятельство, каким образом тележка с поста св. Клемента очутилась в Брук-Грин-Хаммерсмите.
Они даже спросили меня, не знаю ли я чего-нибудь об этом? Не без труда и возни им удалось, наконец, освободить его. Он объяснил им, что оборонялся от нападения грабителя, который продал его дом, жену и семью. Что касается звонка и проволоки, то он уклонился от объяснения, и полицейские, подхватив его под мышки, повлекли за собой.
И хотя ноги его на шесть дюймов возвышались над землей, он быстро перебирал ими, и я видел, что он воображал себя бегущим, бегущим со страшной скоростью.
Вспоминая об этом случае, я не раз спрашивал себя, - не захочет ли он когда-нибудь разыскать меня?
Барабанщики "передового и тыльного"
В армейском списке этот полк все еще значился как "Передовой и прикомандированный к собственной королевской легкой пехоте принцессы Гогенцоллерн-Сигмаринген-Ауспах-Мертир-Тайдфильдшайрской, полкового округа 329А", но армия по всем своим трактирам и казармам звала его просто "Передовым и Тыльным". Может быть, со временем люди этого полка сделают еще это прозвище почетным, но теперь они считают его позорным, и человек, назвавший так полк при них, рискует поплатиться собственными боками.
Если уж малейший намек на оскорбление, произнесенный едва слышным шепотом в конюшнях такого полка, мог вызвать его солдат на улицу с щетками, швабрами и невообразимой руганью, то на прозвище "Передовой и Тыльный" они все могли ответить винтовками.
Единственное, что их оправдывает, это то, что они вернулись назад и дали отпор врагу штыками. И все-таки всем кругом было известно, что они были разбиты, испугались и постыдно бежали. Это знают солдаты, знает конная гвардия и будет знать враг в ближайшей войне. Есть два-три таких полка, имеющих темные пятна на своей репутации; они жаждут смыть эти пятна, и непоздоровится тем, за чей счет будет восстановлено доброе имя.
Мужество британского солдата официально предполагается безукоризненным, и, как общее правило, оно, действительно, таково. Исключения тщательно затушевываются и только изредка обнаруживаются в неосторожном полуночном разговоре за офицерским столом. В этих случаях можно услышать и не такие странные и ужасные истории. Здесь могут рассказать, например, о солдатах, отказавшихся следовать за своими офицерами, или о распоряжениях, данных людьми, не имеющими на то никакого права и посрамленными, в конце концов, к вящей славе британской армии. Такие истории невесело слушать, и офицеры рассказывают их друг другу на ухо, сидя у пылающего камина, а молодые офицеры низко опускают головы и думают про себя, что, Бог даст, их солдаты никогда не поступят подобным образом.
Конечно, британский солдат в массе не может отвечать за случайные оплошности единиц, хотя руководствоваться таким соображением он и не должен. Если среднего ума генерал потратит не меньше шести месяцев, чтобы овладеть силами войска, которое поведет на войну, если любой полковник может ошибиться в оценке боеспособности своего полка после трехмесячного командования им и если даже простой командир роты может запутаться в тех или иных распоряжениях, отдаваемых горсти своих солдат, так как же можно осуждать за какой-либо промах солдата, и особенно солдата нынешнего времени? Он может быть потом расстрелян или повешен, чтобы другим неповадно было, но говорить об этом нужно с большим тактом и спустя много времени.
Скажем, например, солдат был на службе четыре года. Еще через два года он уйдет уже в отставку. Он не унаследовал соответствующей морали, четыре года недостаточны даже для укрепления его мускулов, а уж не только для того, чтобы внедрить ему понятие о значении чести полка. Он любит выпить, насладиться благами жизни - в Индии хочет скопить денег, - и ему вовсе не улыбается быть раненым или искалеченным. Он воспитан ровно настолько, чтобы понять половину значения получаемых распоряжений или отличить рану огнестрельную от резаной или рваной. Но если роте прикажут развернуться под неприятельским огнем в ожидании атаки, солдат будет знать, что подвергается большому риску, и постарается выиграть минут десять времени на размышления. Рота может развернуться с отчаянной быстротой, или запутаться, или разделиться, в зависимости от дисциплины, к какой привык солдат за четыре года службы.