Ну и вот, дни шли, река вернулась в берега, и едва ли не первое, что мы сделали, - насадили ободранного кролика на крюк перемета, поставили его и изловили сома величиной аж в человека - шесть футов два дюйма, а весу в нем было больше двухсот фунтов. Понятное дело, вытащить мы его не могли, он бы нас запросто в штат Иллинойс зашвырнул. Поэтому мы просто сидели на берегу и смотрели, как он дергался и рвался, пока не пошел на дно. В животе у него мы нашли медную пуговицу, круглый шар и множество всякой дряни. Шар мы разрубили топориком, смотрим, а в нем катушка. Джим сказал, что она, видать, долго в животе пролежала, коли успела так обрасти и в шар превратиться. В городе мы бы за этого сома хорошие деньги выручили. Там такую рыбу несут на рынок и на вес продают и каждый покупает по куску, - мясо-то у сома белое, как снег, и жарится хорошо.
На следующее утро я сказал, что мне как-то скучно стало, тупею я тут помаленьку, надо бы встряхнуться. Сказал, что, пожалуй, переплыву реку, прокрадусь в город и выведаю, что там творится. Джиму моя мысль пришлась по душе, однако он сказал, что реку мне лучше переплыть в темноте и вообще держать ухо востро. А потом подумал-подумал и говорит: может, тебе стоит подобрать в нашей добыче какую-нибудь подходящую одежду и девочкой переодеться? Это тоже была хорошая мысль. Укоротили мы с ним одно из ситцевых платьев, я подвернул штанины выше колен, влез в него. Джим застегнул сзади крючочки - в самый раз мне это платье пришлось. А еще я напялил летнюю шляпку и завязал ее тесемки под подбородком, так что заглянуть в лицо мне стало не проще, чем в печную трубу. Целый день я практиковался, осваивал новый наряд и понемногу привык к нему, - правда, Джим сказал, что походка у меня какая-то не девчачья и что зря я все время задираю подол и руки в карманы штанов сую. Я принял его слова к сведению и скоро совсем освоился с платьем.
А как только стемнело, отплыл в челноке к иллинойскому берегу.
Пересекать реку я начал неподалеку от переправы, и течение снесло меня к низовой окраине города. Я привязал челнок и пошел вдоль берега. В окне домишки, который долгое время оставался нежилым, горел свет. Я подкрался к окну, заглянул в него. Женщина лет сорока вязала при свете стоявшей на голом сосновом столе свечи. Не знакомая мне женщина - выходит, приезжая, ведь в городе не было человека, которого я не знал бы в лицо. Ну, это мне было на руку, потому как я уже начал побаиваться, что кто-нибудь признает мой голос и разоблачит меня. А эта женщина, если она провела в нашем городке хотя бы два дня, сможет рассказать мне все, что я хочу узнать - и я стукнул в дверь, сказав себе: главное, не забывай, что ты девчонка.
Глава XI
За нами вот-вот придут!
- Войдите, - сказала женщина, и я вошел. А она говорит: - Возьми стул.
Я присел. Она оглядела меня маленькими, блестящими глазками и спрашивает:
- Ну, и как же тебя зовут?
- Сара Уильямс.
- А где ты живешь? Здесь рядом?
- Нет, мэм. В Хукервилле, в семи милях отсюда вниз по реке. Я оттуда пешком шла и очень устала.
- И проголодалась, я полагаю. Сейчас я что-нибудь найду.
- Нет, мэм, я не голодна. Дорогой на меня такой голод напал, что я зашла на ферму, милях в двух отсюда, так что есть больше не хочу. Я потому так и припозднилась. Матушка моя заболела, а денег у нас нет, да и ничего нет, вот я и иду, чтобы рассказать об этом моему дядюшке, Эбнеру Муру. Матушка говорит, он здесь живет, на верхнем конце города. Вы его знаете?
- Нет, да я пока и никого из здешних не знаю. Я тут еще и двух недель не прожила. До верхнего края города путь не близкий. Ты лучше заночуй у меня. Снимай шляпку.
- Нет, - говорю, - отдохну у вас немного и пойду. Я темноты не боюсь.
Но женщина сказала, что одну меня не отпустит, а вот скоро вернется ее муж, может быть, часа через полтора, и она попросит его проводить меня. А потом принялась рассказывать о своем муже, и о родне, которая живет вверх по реке, и о той, что живет вниз по реке, и о том, что раньше они с мужем были людьми зажиточными, и что не стоило им перебираться в этот город, от добра добра не ищут, - и так далее, и так далее, я уж решил, что зря к ней зашел, ничего я от нее про городские дела не узнаю; но в конце концов, она добралась до моего папаши и до убийства, и я вмиг навострил уши. Она рассказала, как мы с Томом Сойером нашли шесть тысяч долларов (правда, по ее словам выходило - десять), и про папашу рассказала, какой злосчастный он был человек, и про меня, тоже злосчастного, а там и до места, где меня убили, добралась. Я и говорю:
- А кто же это сделал? У нас в Хукервилле про это много разговоров ходило, но только мы не знали, кто убил Гека Финна.
- Ну, я так понимаю, что и здесь многим тоже хотелось бы узнать, кто его убил. некоторые считают, что сам старый Финн и убил.
- Да что вы… неужели?
- Поначалу почти все так думали. Он и не подозревает, как близок был тогда к виселице. Однако через день все передумали и решили, что это дело рук беглого негра по имени Джим.
- Так ведь он…
Я примолк. Решил, что лучше сидеть тихо и слушать. А она продолжала, даже и не заметив, что я ее перебил:
- Негр сбежал в ту самую ночь, когда убили Гека Финна. Так что за его поимку объявили награду - триста долларов. А заодно и за старика Финна - двести. Понимаешь, утром после убийства он приехал в город, рассказал обо всем, и на пароходе, который труп искал, сплавал, а после вдруг исчез. Его, видишь ли, как раз в тот вечер линчевать собрались, ну, он и дал деру. Вот, а на другой день выяснилось, что и негр тоже сбежал и что в последний раз его видели в десять вечера, совсем незадолго до убийства. Тогда уж, сам понимаешь, все на него думать стали. А на следующий день, когда все только о негре и говорили, возвращается старый Финн, идет к судье Тэтчеру, закатывает скандал, денег требует, чтобы устроить на него облаву по всему Иллинойсу. Судья дал ему немного, так он в тот же вечер напился, и таскался по городу с парочкой очень неприятных на вид чужаков, а потом куда-то запропал вместе с ними. Ну и с тех пор не возвращался, и многие теперь думают, что и не вернется, пока шум не уляжется, что сам же он сына и убил и подстроил все так, чтобы свалить вину на грабителей, а после получить деньги Гека без всякого затяжного суда. Кое-кто говорит, правда, что у него на такое ума не хватило бы, а я себе думаю: ну и ловкач же он. Отсидится где-нибудь с годок, а после вернется - и дело в шляпе. Доказательств-то против него никаких, знаешь ли, нет, а к тому времени все стихнет, вот и получит он деньги Гека, как пить дать.
- Да, наверное. Он же в своем праве. Значит, на негра никто больше не думает?
- Ну нет. Многие думают, что это все же его рук дело. Ну да его скоро поймают, а там прижмут как следует, может, он всю правду и выложит.
- А что, его все еще ищут?
- Ну, ты совсем глупенькая. Разве три сотни долларов что ни день на дороге валяются - бери не хочу? Многие считают, что далеко уйти негр не мог. И я среди них, только вслух об этом не говорю. Несколько дней назад я разговаривала со стариками, мужем и женой, которые тут рядышком живут, в бревенчатом домике, и они обмолвились, что на остров, который лежит немного ниже по течению, остров Джексона, так они его назвали, никто никогда не заглядывает. Я спрашиваю: там что же, и не живет никто? Нет, говорят, никто. Я больше ничего говорить не стала, но призадумалась. Я, видишь ли, почти уверена, что за день-другой до того, видела дымок, который поднимался над верхним краем острова, ну и говорю себе: уж не там ли тот негр и прячется - ну, так оно или не так, а обыскать этот остров стоит. Правда, с тех пор я никакого дыма там не видела, так что, может, он оттуда и ушел, если это был он, однако муж собирается сплавать туда и посмотреть, - а с ним и еще один мужчина. Муж уезжал вверх по реке, а сегодня вернулся, часа два назад, так я ему сразу все и рассказала.
К этому времени мне уже было до того не по себе, что я не мог спокойно сидеть на месте. Ну и решил занять чем-нибудь руки - взял со стола иголку и попытался вдеть в нее нитку. Однако ничего у меня не вышло - уж больно сильно руки тряслись. А женщина вдруг умолкла, - я поднял на нее глаза и вижу, она смотрит на меня с большим любопытством и слегка улыбается. Я положил иголку с ниткой на стол и, сделав вид, что меня сильно заинтересовал ее рассказ - да так оно и было, - сказал:
- Триста долларов это большие деньги. Вот бы у моей матушки такие были. Значит, ваш муж прямо нынче ночью туда и отправится?
- Ну да. Он пошел в город с тем мужчиной, о котором я говорила, чтобы раздобыть лодку и попробовать занять у кого-нибудь ружье. А после полуночи оба поплывут на остров.
- Может, им стоит дождаться рассвета, днем-то все лучше видно.
- Это верно. Но днем ведь и негру все лучше видно, так? После полуночи он, скорее всего, уже спать будет, и они смогут спокойно обшарить лес, поискать костер, если негр его разжигает, а костер, опять же, в темноте проще найти.
- Об этом я не подумала.
Женщина продолжала с любопытством вглядываться в меня, и мне стало совсем неспокойно. А она вдруг спрашивает:
- Как, ты сказала, тебя зовут, милочка?
- М… Мэри Уильямс.
Я тут же сообразил, что, вроде бы, раньше назвался не так - не Мэри, а Сарой, - и отвел взгляд в сторону; мне стало казаться, что я сам себя в угол загнал, и что она заметит это по моим глазам. Очень мне хотелось, чтобы женщина сказала хоть что-нибудь, - чем дольше она молчала, тем неуютнее я себя чувствовал. Ну, она и сказала:
- Милочка, по-моему, в первый раз ты назвалась Сарой.
- Да, мэм, конечно. Сара Мэри Уильямс. Сара это мое первое имя. Одни зовут меня Сарой, другие Мэри.
- Ах вот оно что?
- Да, мэм.
Мне стало малость полегче, но все равно хотелось побыстрее убраться отсюда. А взглянуть ей в лицо я так и не решился.
Ну вот, а женщина заговорила о том, какие трудные нынче времена, как бедно им с мужем живется, какую волю взяли себе здешние крысы, решившие, видать, что этот дом им принадлежит, - и так далее, и так далее и, в конце концов, я успокоился. Насчет крыс это она правду говорила. Одна из них то и дело выставляла нос из дырки в углу. Женщина сказала, что ей приходится держать под рукой всякие штуки, чтобы бросаться ими в крыс, когда она остается дома одна, иначе они бы ее со света сжили. И показала мне завязанный в узел свинцовый прут, сказав, что обычно ей удается попадать в цель, но пару дней назад она потянула руку и теперь не знает, как у нее это получится. Все же, дождавшись, когда крыса показалась опять, женщина метнула в нее эту штуковину, но здорово промахнулась и вскрикнула "ой!" от боли в руке. А потом попросила, чтобы в следующий раз я попробовала. Мне-то больше всего хотелось убраться отсюда, пока не вернулся ее старик, но я, конечно, виду не подавал. Я взял свинчатку и запустил ею в первую же крысу, какая из дыры нос высунула, и если б она малость задержалась на месте, ей долго пришлось бы здоровье поправлять. Женщина похвалила меня за меткость, сказала, что в следующий раз я уж точно попаду. Она встала, прошла в угол, подняла свинчатку и вернула ее на стол, а потом принесла моток пряжи и попросила меня помочь его размотать. Я поднял перед собой руки, и она принялась обвивать их пряжей, продолжая рассказывать о своих и мужа делах. Но вдруг прервала рассказ и говорит:
- Ты за крысами-то приглядывай. И пусть лучше этот свинец у тебя на коленях полежит, под рукой.
Бросила она свинец мне на колени, я сдвинул ноги, поймал его, а женщина вернулась к своему рассказу. Но всего на минуту. Сняла она с моих рук пряжу, взглянула мне прямо в глаза, ласково так, и говорит:
- Ну, и как же тебя на самом деле зовут?
- Че… что, мэм?
- Настоящее-то твое имя какое? Билл, Том, Боб? Или как?
Я аж затрясся, прямо как лист на ветру, - вконец растерялся и что делать, не знаю. Но все же говорю:
- Пожалуйста, мэм, не смейтесь над бедной девочкой. Если я вам мешаю, так я лучше…
- Нет, не лучше. Сиди, где сидишь. Я тебе ничего плохого не сделаю и доносить на тебя не стану. Ты просто доверься мне, открой твою тайну. Я сохраню ее, больше того, я тебе помогу. И муж мой поможет, если захочешь. Ты же беглый работник, только и всего. А это пустяки. Ничего тут дурного нет. С тобой худо обходились, вот ты и сбежал. И благослови тебя Бог, дитя, я тебя не выдам. А теперь, будь хорошим мальчиком, расскажи мне всю правду.
Ну я и сказал, что больше не хочу притворяться и откроюсь ей, как на духу, но только пусть и она свое слово сдержит. А после стал рассказывать, что родители мои умерли, а меня суд отдал в опеку старому скареде-фермеру, который живет в тридцати милях от реки, и обращался он со мной так паршиво, что я не выдержал и надумал от него сбежать, а тут он уехал на пару дней, и я этим воспользовался - украл старое платье его дочери и смылся, и прошел за три ночи тридцать миль. Я, дескать, шел ночами, а днем прятался где попало и спал, а еще я прихватил с фермы мешочек с хлебом и мясом, ими и кормился, как раз на дорогу хватило. И добавил, что надеюсь на помощь моего дядюшки, Эбнера Мура, потому и пришел сюда, в Гошен.
- Гошен, дитя? Но это не Гошен. Это Санкт-Петербург. До Гошена отсюда десять миль вверх по реке. Кто тебе сказал, что это Гошен?
- Да я сегодня на рассвете повстречал одного дяденьку, как раз перед тем как забраться в лес и поспать, он и сказал мне: как дойдешь до развилки, бери налево и через пять миль будет тебе Гошен.
- Пьян, наверное, был, вот все и перепутал.
- Вообще-то, его и вправду покачивало, ну да что ж теперь. Надо идти. Как раз к утру до Гошена и доберусь.
- Подожди минутку, я соберу тебе немного еды, перекусишь дорогой. Наверняка же есть захочешь.
Ладно, собрала она мне еду, а после и говорит:
- Скажи-ка, если корова на земле лежит, на какие ноги она опирается, чтобы подняться, на передние или на задние? Ну, не задумываясь - на какие? Передние или задние?
- Задние, мэм.
- Хорошо, а лошадь?
- Лошадь на передние, мэм.
- А с какой стороны дерево мхом обрастает?
- С северной.
- Ладно, а вот если пятнадцать коров пасутся на склоне холма, сколько их в одну сторону смотрит?
- Все пятнадцать, мэм.
- Ну хорошо, похоже, ты и вправду на ферме работал. А то я думала, что ты меня опять за нос водишь. Так как же тебя зовут-то, по-настоящему?
- Джордж Питерс, мэм.
- Ладно, Джордж, только ты уж постарайся это запомнить. А то назовешься, прощаясь со мной, Александром, а когда я поймаю тебя на вранье, заявишь, что тебя Джорджем Александром зовут. И старайся не показываться женщинами на глаза в этом твоем старом платьице. Девочка из тебя никудышная, хотя мужчину тебе одурачить, может быть, и удастся. Благослови тебя Бог, дитя, и если снова будешь нитку в иголку вдевать, то не держи кончик нитки неподвижно, и не пытайся надеть на нее игольное ушко, - женщины обычно держат неподвижно иголку, а нитку в ушко вставляют, а мужчины делают наоборот. И когда бросаешь что-нибудь в крысу или еще в кого, привставай на цыпочки, а руку над головой заноси да промахнись футов на шесть-семь. Рука должна быть прямой от плеча, как будто в нем шарнир какой сидит, это только у мальчиков в броске и запястье, и локоть участвуют и руку они при этом за спину заводят. Да, и еще запомни, если девочке бросают что-нибудь на колени, она ловит это, раздвигая их, а не хлопая, как ты, одним о другое. То, что ты мальчик, я поняла еще когда ты нитку в иголку вдевал, все остальное было проверкой - для верности. А теперь топай к своему дядюшке, Сара-Мэри-Уильямс-Джордж-Александр-Питерс, и если попадешь в какую беду, пошли весточку миссис Юдит Лофтус, это я, и я постараюсь тебя вызволить. Держись все время берега реки, да когда отправишься бродяжничать снова, не забудь чулки с башмаками прихватить. Дорога вдоль реки идет каменистая, боюсь, собьешь ты ноги, пока доберешься до Гошена.
Я прошел вверх по реке ярдов пятьдесят, а потом вернулся назад - челнок мой сильно ниже дома стоял. Запрыгнул я в него и давай грести что было мочи. Поднялся вдоль берега вверх по реке, чтобы меня потом на верхний край острова вынесло, а там и пошел поперек течения. Шляпку я выбросил, она мне по сторонам смотреть мешала, точно шоры. Почти добравшись до середины реки, я услышал, как в городе начали бить часы. Я остановился, прислушался, звук был негромкий, но на воде различался ясно - одиннадцать. Высадившись на верхнем краю острова, я, хоть и здорово вымотался к тому времени, но передышки себе не дал, а побежал в чащу, на прежнюю мою стоянку, выбрал там место повыше да посуше и развел на нем большой костер.
Проделав это, я снова запрыгнул в челнок и, вовсю работая веслом, спустился на полторы мили вниз, к нашему лагерю. Выскочил на берег, взобрался по лесистому склону на пригорок и влетел в пещеру. Джим спал. Я растолкал его и говорю:
- Вставай, Джим, да поскорее! Нельзя терять ни минуты. За нами вот-вот придут!
Джим ни о чем спрашивать не стал, даже и слова не произнес, но по тому, как он в следующие полчаса выбивался из сил, видно было, до чего я его перепугал. Через полчаса все наше мирское богатство уже лежало на плоту, оставалось только отплыть из закрытой ивами заводи, в которой он стоял. Горевший в пещере костер мы загасили в самом начале, а после этого даже свечу не зажигали.
Я забрался в челнок, отошел немного от берега, огляделся, однако, если к острову и шла какая лодка, я ее не увидел, да в темноте и при звездах многого не разглядишь. Потом мы забрались на плот и поплыли в безмолвных тенях к окончанию острова, - так и не сказав друг другу ни слова.
Глава XII
"От добра добра не ищут"
Было, наверное, около часу, когда мы, наконец, оказались ниже острова, - плот наш полз еле-еле. Если бы лодка нагнала нас, мы перескочили бы в челнок и рванули к иллинойскому берегу, но лодка не появилась, и слава Богу, потому как мы даже не подумали уложить в челнок ружье, донки, еду какую-нибудь. Мы так спешили, что вообще ни о чем не думали. Хотя держать все на плоту, было, конечно, глупо.
Я рассчитывал, что те двое, как приплывут на остров, наверняка найдут разведенный мной костер, а после просидят всю ночь невдалеке от него, поджидая Джима. Ну, так или иначе, за нами они не погнались и, если мой костер их все же не одурачил, то я в этом не виноват. Я сделал, чтобы надуть их, все что мог.
Едва начало светать, мы пристали к стрелке у большого изгиба иллинойского берега, нарубили тополевых веток и завалили ими плот, чтобы он казался издали заросшей впадиной в песке. Стрелка - это такая длинная наносная коса, и наша поросла тополями, частыми, как зубья бороны.