Он не переваривает сантиментов, а потому поскорее наливает себе и Шоэлю. Они, мужчины, поймут друг друга и без женского сюсюканья.
– Чтобы было хорошо, Шееле! Только хорошо! – произносит он благословение опытного, пожившего человека.
Сейчас он отправляет этих детей в трудный жизненный путь. Сколько лишений и страданий подстерегают их там! Пусть Хана и Шоэль счастливо минуют эти препятствия!
Шоэль садится за пианино, начинает барабанить по клавишам, революционные песни вырываются из окна на улицу. Звучат "Варшавянка", "Мы кузнецы…", "Молодая гвардия…". Затем, дурачась, молодежь запевает приблатненую песенку: "Отречемся от старого мира и в баню мы не пойдем!" – какие-то озорники придумали легкомысленные слова на мотив "Марсельезы". Не стесняются спеть и "Раввины нам не нужны…"
А потом комната наполняется негромкими звуками песен Сиона – нынче они не в моде, и петь их следует так, чтобы дальше стола слышно не было. Но вот встрепенулся Ицхак-Меир, гордо посмотрел вокруг, опрокинул еще стаканчик. Плевать он хотел на осторожность! Сегодня пекарь ничего не боится, ему сейчас море по колено! И он громко запевает жидким своим тенорком: "О, родная страна, прекрасная страна! Мы, как зеницу ока, будем вечно беречь тебя!"
Вокруг шикают, просят немедленно утихомириться, но куда там – разве остановишь душу, если она жаждет выговориться, выразить себя? Он, старый Ицхак-Меир, не намерен молчать! Жива еще в его сердце надежда, есть еще порох в пороховницах, и мечта еще не задушена!
Софье Марковне от всех этих треволнений сделалось дурно, она побледнела. Встревоженный Ицхак-Меир уводит жену домой. Да и незадачливый претендент на ханину руку Миша Бернштейн как-то незаметно исчез из комнаты. Исчезнет он и из нашего рассказа – что ж, не получилось у него с Ханой Шульберг, но есть и другие достойные еврейские девушки, а такие парни, как Миша Бернштейн, на дороге не валяются.
Молодежь сидит у Шоэля допоздна – и пошумели, и попели – вечер удался на славу. Но пора и честь знать, гости дорогие! Постепенно все расходятся, вот и комната опустела, предрассветные блики выгоняют наружу затаенные мысли и желания… Шоэль и Хана провожают друзей до конца улицы. Хане тоже надо бы домой, родители уже ждут. Но у Шоэля на уме совсем другое: вместо того, чтобы провожать девушку домой, он тянет ее назад, в свою комнату. И она, как будто завороженная – не то его глазами, не то предрассветным дурманом – идет за Шоэлем.
Обнявшись, они поднимаются по ступенькам, заходят в комнату, где царит беспорядок: на столе громоздятся грязные тарелки, остатки еды и питья, пустые бутылки, холодный чай в стаканах. Но глаза влюбленных ничего этого не замечают. Они видят совсем другое. Незаметно блекнет и отступает предрассветный сумрак. Светлеет, усиливается весенний ветер, дующий с моря, гудит на крышах, стучится в окна – то громко, то едва слышно, обещает кому-то радость, кому-то печаль. Бегут часы, настал выходной день, зашумела за окнами улица. У соседей заплакал маленький Вася. Но Шоэля сейчас и пушкой не разбудишь. Хана прижимается к нему во сне, ее руки обвились вокруг его шеи, мягкие волосы рассыпались по подушке. Новый день приходит на Арнаутскую.
Глава 19
Шоэль тем временем не на шутку впрягся в работу. Он и прежде не умел бездельничать, а теперь не меньше восьми часов в день трудился в пекарне. Нужно сказать, что эта работа требовала серьезного внимания, учитывая острый дефицит муки и хлеба. В дополнение к общей разрухе, ряд областей поразила засуха, страна голодала. Революция все еще не вышла из младенческого возраста, в народе продолжалась великая смута.
Однако работа в пекарне не мешала Шоэлю частенько подсаживаться к пианино. Он даже попробовал разыскать свою давнюю учительницу музыки Антонину Дмитриевну, которая, как мы помним, когда-то утверждала, что Шоэль, пожалуй, мог бы добиться неплохих успехов в фортепьянном искусстве. И что вы думаете? – оказалось, что сильно постаревшая учительница все так же продолжает ходить по тем одесским домам, где еще мечтают вырастить из детей достойных продолжателей мастерства Антона Рубинштейна и Яши Хейфеца. Вот уже тридцать лет Антонина Дмитриевна занималась этим неблагодарным ремеслом, терзая своих учеников гаммами и скучными музыкальными упражнениями. Но что поделаешь, если искусство требует жертв?
Теперь старая учительница снова дважды в неделю стала навещать квартиру на Арнаутской. Снова в полный голос зазвучал приунывший было у Поли эпштейновский Беккер. Шоэль занимался не менее часа в сутки, что вызывало естественное недовольство соседей Поли и Мити. Зато маленький Вася внимательно вслушивался в новые звуки. Шоэль подружился с мальчиком и позволял ему находиться в комнате во время занятий – при условии, что тот не будет трогать клавиши.
Софья Марковна полностью и окончательно изменила свое отношение к избраннику Ханы – ушли в прошлое мучительные сомнения и бессонные ночи. Теперь Шоэля встречает в доме Шульбергов радушный прием родственных душ, накрытый стол. Одним словом – жених! Однако уединяться наша парочка предпочитает в комнате Шоэля. Хана сияет от счастья. Если Шоэлю вздумается ее бросить, она сразу же умрет! Но зачем представлять себе подобные глупости?!
Никогда Шоэль не уйдет от своей драгоценной Ханночки – как такое вообще может в голову придти?! Он тоже лишь ею и дышит – постоянно, ежеминутно хочет смотреть на ее лицо!
Этой золотой весной они встречаются каждый день, хотя оба очень заняты: ведь Хана заканчивает среднюю школу. Кстати, свои домашние задания она делает теперь только на Арнаутской. Софья Марковна крайне задета этим обстоятельством: неужели нельзя готовить уроки в родительском доме? Зря, что ли, эти уроки называются "домашними"?! Матери трудно согласиться с мыслью, что ребенок не будет всю жизнь привязан к ее переднику. А ведь дочери уже девятнадцать с половиной лет…
Но материнское ворчание для Ханы – как об стенку горох. Должно быть мать забыла, что у Ханы помимо родителей есть еще и Шоэль, жених! И еще у нее есть ключ от волшебной шкатулки – от комнаты любимого, куда она приходит каждый день со своей школьной сумкой. Запах этой комнаты кружит Хане голову – это запах чудных, головокружительных ночей. Когда девушка заходит сюда, у нее начинают гореть щеки и блестеть глаза.
– Шееле, я пришла! – слышит Шоэль ее голос. – Вот она я!
Шоэль, терзающий свои гаммы и упражнения, срывается со стула – пришла его подруга, любовь его сердца, его звезда. Он берет у нее сумку. Малыш Вася тоже торчит в комнате, он не зря поджидает Хану – вместе с девушкой обязательно приходит какое-нибудь лакомство. Хана протягивает мальчику конфету: а теперь, дружочек, ступай-ка ты к себе…
Влюбленные остаются одни. Вечер еще не наступил, глубокое небо раскинулось над городом и морем. На Хане легкое платье, шелковистые волосы густой тяжелой волной ниспадают на шею. Шоэль нежно обнимает девушку, обеими руками он поднимает водопад ее волос, превращая его в озеро – светлое озеро вокруг головы. Хана закрывает глаза. Ее щека прижата к груди любимого, девушка слышит биение его сердца, в этом звуке сейчас – весь ее мир. Шоэль чувствует, как упругая девичья грудь упирается в его тело, как Хана обмирает в его объятиях. Она принадлежит только ему – вся, без остатка, каждой клеточкой своего существа. Маленький Васька скребется в дверь и пытается ее открыть. Он уже съел конфетку и желал бы получить еще, но дверь почему-то заперта. Отчаявшись пробиться к конфете, мальчик начинает обиженно реветь. Поля успокаивает ребенка, но он продолжает капризничать, и тогда мать слегка шлепает его по попке…
А пока дверь заперта – не написать ли несколько строк о Хоне Павловиче Носинзоне – старом чудаке, снабжающем Шоэля ивритскими книгами? Учитель иврита и поэт, он проживал совсем недалеко от Шульбергов. Шоэль и Хана впервые встретились с ним случайно в конце 1917 года. Вернее, даже не встретились, а столкнулись с ним на улице, и вид этой молодой пары настолько впечатлил Носинзона, что он в тот же день написал стихотворение "Для тех, кто придет после меня…". Оно не было опубликовано, и я не стану приводить его здесь без разрешения автора.
Читатель может познакомиться с уровнем поэтического таланта этого милого человека по следующему отрывку из ивритской баллады Носинзона под названием "Волны разбегаются, крутятся колеса". Он написал ее в Одессе в 1919 году.
Убегают безликие дни – из вчера в безразличное завтра,
И вчерашняя власть
подменяется завтрашней властью,
Лишь дороги пылят ежедневным потоком изгнанья…
Хлеб дороже страдания – голода острые муки
Режут равно больных и здоровых, детишек и взрослых,
Из Одессы сбежали издательства, нет типографий,
И лишь я, одинокий поэт, прихожу со стихами…
Тонкая лирика этого печального отрывка несет отпечаток иных мыслей, но все же, надо думать, ивритские издательства исчезли тогда из Одессы вовсе не потому, что не желали печатать поэтических творений Хоны Павловича Носинзона. Стихи он начал писать еще в юности, когда "Ха-Шахар" и "Ха-Мелец " задавали тон в области ивритского образования. Сам Хаим Зелиг Слонимский прислал тогда молодому Носинзону благожелательное письмо, ставшее семейной реликвией. В письме Слонимский сожалел, что у него в настоящее время нет возможности опубликовать в "Ха-Мелец" произведения столь одаренного поэта, но он просит его продолжать писать и присылать стихи в редакцию.
Что Хона Павлович и делал – и писал, и посылал – к сожалению, безрезультатно. В своих ответных письмах редакция не скупилась на бесплатные советы. Например, рекомендовала присылать стихи в конверте с соответствующей маркой. Хона Павлович долго ломал голову над вопросом, какая именно марка считается соответствующей? Возможно, его произведения так и не попали в печать потому лишь, что поэту так и не удалось найти соответствующую разгадку.
Но довольно о поэтической карьере Хона Павловича. Когда-то он был обычным молодым человеком, работал у тестя – зажиточного торговца шелком. Жена Носинзона постоянно хворала, так что детей у них не было. В конце концов, тестя постигли две беды – возможно, взаимосвязанные: он разорился и приказал долго жить. В результате Хона превратился в бедного учителя иврита, собирателя ивритских книг. Это дело захватило его всецело. Жена умерла во время войны, Носинзон остался один и теперь проживал в двух комнатах, почти до потолка заполненных огромной коллекцией книг на иврите.
Внешность Хоны Павловича годилась в качестве модели для какого-нибудь революционного плаката, изображающего ходячий пережиток прошлого. Маленький, невзрачный, неделями не вылезавший из заношенного серого свитера, он был обладателем лишь одной поистине выдающейся черты – носа, огромного даже по еврейским меркам. Возможно, именно от этой семейной приметы происходила его фамилия – Носинзон. Растрепанная неряшливая борода, полуистлевшая кипа на нечесаной голове… одним словом, внешне Хона Павлович выглядел, как классический нищий меламед.
При всем при том Носинзон был весьма серьезным знатоком священных книг. После ликвидации в Одессе ивритских школ он, как и другие учителя, стал ходить по домам и обучать детей древнееврейскому языку. Все еще немало находилось тех, кто хотел, чтобы их дети знали иврит, поэтому недостатка в учениках у Хоны Павловича не было. А поскольку в столь преклонном возрасте трудно ходить из дома в дом, ученики собирались у него на квартире…
Но, как мы помним, в те времена это было небезопасно. Стоял 1921 год – самый разгар жесточайших мер по разгрому ивритской культуры. Возможно ли, чтобы в этой ситуации какой-то хилый еврей так нагло плевал на постановления евсеков и евкомов? В ту пору содержание подпольного хедера действительно представляло собой открытый вызов всесильным властям. Каждое утро к Носинзону приходил десяток детей, еще столько же – после обеда!
В часы перерыва Хона Павлович выходил подышать свежим воздухом. Вот мы видим его, сидящим в тишине на скамейке – сгорбленный, с глубоко залегшими на лице морщинами одинокий старик. Кому до него дело? – И, однако же, случаются в жизни встречи. Как-то шел мимо него прихрамывающий паренек, показавшийся Носинзону знакомым.
– Извините, молодой человек! Не найдется ли у вас закурить?
Удивленный Шоэль остановился и присел на скамейку рядом со стариком. На свет появился кисет с махоркой, старый и молодой принялись умело сворачивать традиционные тогда "козьи ножки". И тут Носинзон вспомнил: да это ведь парень из той красивейшей пары, которая когда-то вдохновила поэта на одно из лучших его стихотворений! Старик вообще обладал удивительной зоркостью и памятью на лица.
– А где твоя девушка?
– Какая девушка? – удивился Шоэль.
"Стесняется!" – подумал Носинзон. Они затянулись; густой дым на мгновенье скрыл их лица, но налетевший ветерок тут же навел порядок. Апрель был уже на исходе, но мимоза пока не расцвела, а набухшие почки на деревьях едва начали лопаться, выпуская наружу зеленые ростки. В воздухе чертят стремительные линии острокрылые ласточки, звучит их весенний щебет. Не все способны по-настоящему расслышать голос весны – особенно в такие тяжелые годы, но влюбленный Шоэль слышал пробуждающуюся природу каждой клеточкой своего тела.
Сквозь болтовню ласточек едва можно различить тихую ивритскую речь. У старика ашкеназийское произношение, Шоэль же удивляет собеседника своим тель-авивским сефардитом. И пусть он всего год проучился в "Герцлии" – иврит крепко сидит у него в голове. По той же тель-авивской привычке молодой Горовец снисходительно относится к языку ашкеназийского хедера, на котором говорит его новый знакомец Носинзон, но это не мешает ему глубоко симпатизировать старику. Ему давно уже пора домой – сидеть за клавишами пианино и разрабатывать пальцы, но Шоэль вместо этого неожиданно для самого себя отправляется в гости к старику. А там… Господи, какое количество книг, и все – на иврите! Горовец потрясен увиденным. Здесь все – от древних изданий до "Баркаи" – последних сборников, вышедших в Одессе в эти тяжелые годы.
Многие сотни, тысячи книг! Знаток древнего языка, его преданный любитель, Носинзон по мере сил просвещает на иврите еврейскую молодежь. И хотя риск велик, он не отступается от этого дела. Многие годы душа его неразрывно связана с сионизмом. И право читателя верить этому, или, наоборот, скептически улыбаться. Но все же, черт возьми! – в мире существует достаточно большое количество евреев, для которых сионизм – это религия, вера души, основа их существования на этой земле. Такова реальность, которую – хочешь – не хочешь – придется признать даже самым закоренелым скептикам.
Ибо всякий раз, в любые времена появляются люди, мечтающие о Сионе и борющиеся за идею возвращения. Первую дорогу сионизму проложил еще наш праотец Авраам, за ним – древние пророки, и далее – многие сотни поколений. Все они стоят за спиной старого Носинзона, все они оставили ему в наследство часть своего сердца, часть своей незатихающей любви к Сиону. Вот какая встреча ожидала Шоэля на одесской улице: встретились две поистине родственные души! Он вдруг перестал слышать старика и словно перенесся далеко-далеко, туда, где за несколькими морями лежит страна его счастливейшего времени, страна незабываемой "Герцлии"…
Он снова в прошлом – в той весне, в том утреннем счастье, когда на горизонте стремительно расширялась тонкая полоска, отделяющая предрассветный сумрак от дневного света, когда неумолимо всплывал вверх громадный багровый шар, набравшийся за ночь сил – всплывал, чтобы снова по-хозяйски зависнуть над проснувшейся страной, заливая ее светом и жаром. Он вспоминает себя, спешившего по утренним улицам в коротких легких штанах, с сумкой через плечо. Перед ним проносятся тихие субботние вечера – время молитвы, когда кромешная южная темнота накрывает страну своей черной кипой. Рядом шумит Средиземное море, выкатывает громадные валуны волн на притихший ночной берег. А вот пансион Липсона, лица друзей по гимназии, футбольные игры на песчаной площадке в Тель-Авиве, гортанный говор поджарых йеменских евреев с разлетающимися пейсами. Он видит их улыбку, открывающую розовые десна и белоснежные зубы, слышит окрики арабов – они сидят на полусонных ослах, нагруженных корзинами с апельсинами.
– Ой, а парень-то куда-то уплыл! – улыбается Хона Павлович.
Шоэль поднимается, встряхивает головой. Надо идти – Ханеле, наверное, давно его заждалась!
– Бери почитать, что хочешь! – говорит ему Хона.
Но Шоэль не может выбрать – у него разбегаются глаза. Звонят в дверь – это пришли ученики второй смены. Хона Павлович протягивает Горовцу две книжки, выпущенные издательством "Тушия".
– Прочти сначала эти, потом возьмешь другие…
Так нашел себе Шоэль еще одного верного друга в Одессе. Но теперь он торопится на Арнаутскую, где его ждет обеспокоенная Хана.
– Где ты был? Я уже испугалась…
Вася уже получил свою конфетную дань и успокоился. Но Шоэлю надо заниматься – вечером придет Антонина Дмитриевна.
– Я тебе не буду мешать?
Нет, Шоэль нисколько не мешает Хане, главное, чтобы он был рядом. Шоэль играет, Хана готовит уроки. Она уже