Новая культура постепенно укреплялась. Вначале приходилось нелегко: не хватало учителей, журналистов, литераторов. До революции воспитание шло на иврите, и преподавателям трудно было приспособиться к новым условиям, переключиться на идиш. И все же спустя какое-то время еврейская интеллигенция в России повернулась в сторону идиша. Пришли молодые специалисты – выпускники идишских школ – и они уже стали обучать детей в этих новых условиях. Изгнанный, задушенный иврит молчал…
И лишь в одном из переулков Москвы он еще жил. Там шли спектакли "Габимы". Преследуемое ивритское слово, в полный голос звучавшее в этом единственном месте, излучало свет и грело душу. Как такое могло случиться? Дверь с вызывающей надписью "Габима" находилась всего в пяти минутах ходьбы от главного управления евсекций. Почти четыре года минуло с Октябрьской революции, а перед нами по-прежнему "театрончик на иврите"? Как? Почему? И это – после стольких лет борьбы! Неужели мертвец воскрес и выбрался из могилы?..
Иврит в "Габиме" звучит с сефардским произношением, причем актеры говорят так бегло, как будто впитали его с молоком матери. Даже написанные на идише пьесы Пинского и Шолом-Алейхема звучат здесь на иврите! Это уже, извините, чересчур! Обратный перевод с языка народа на язык реакции?! Экая наглость! Если советский строй уничтожил "Тарбут", то почему он терпит "Габиму"? Надо поскорее прикрыть эту лавочку – точно так же, как это было проделано с другими такими же рассадниками контрреволюции!
Тем не менее, "Габима" долго была не по зубам деятелям из Евсекции. Не потому ли, что ее поддерживали Горький, Станиславский, Луначарский? Кто знает! Но вот и другие новости: в Москве открывается Государственный Камерный театр на идише. Во главе его стоит Грановский человек с европейским образованием, там же работает художник Марк Шагал, вливаются в театр и другие молодые свежие силы. А вскоре одна за другой пошли премьеры: "Агенты", "Ложь", "Желаем счастья" Шолом-Алейхема. Свой прекрасный и трагический путь начинает Соломон Михоэлс-Вовси. В литературу и искусство приходят действительно талантливые люди. Начинается период недолгого, но великолепного расцвета языка идиш. Напоминаю: мы находимся в самом начале 20-х годов.
Глава 18
В Одессе Шоэль получил первый паспорт. Теперь он человек уважаемый, его официальное имя – Саул Евелевич Горовец. Но для нас он по-прежнему просто Шоэль, Шееле, Шеилка. Он давно уже не желторотый цыпленок, едва вылупившийся из скорлупы. Жизнь успела потрепать и многому научить парня. Он активно и серьезно ищет свое место в истерзанном мире. А для того, чтобы это место оказалось значительным, необходимо получить высшее образование. Об этом Шоэль знает с раннего детства – как, впрочем, и любой парень из еврейского местечка.
В первые годы после революции дети рабочих принимались в высшие учебные заведения без экзаменов, по одному лишь аттестату зрелости. А у тех, кто еще и отслужил в Красной армии, были дополнительные льготы. Поэтому Шоэль без труда стал студентом Одесской медицинской академии. У него имелись веские причины учиться именно на врача. Начать с того, что Йоэль, шеилкин отец, служил когда-то по медицинской части. Да и сам Шоэль занимался в Красной армии ранеными. Ну и, естественно, не последнюю роль сыграла рекомендация Ханы.
В последнее время между Шоэлем и старым Шульбергом завязалась трогательная дружба. Шульберг чем-то напоминал Шоэлю отца. Приятный в общении человек, трудяга, Ицхак-Меир пользовался уважением и авторитетом как активный деятель профсоюза пекарей. Поначалу он устроил Шоэля на временную работу в пекарню. Эта подработка не требовала от Шоэля чрезмерных усилий и пришлась как нельзя кстати. Учеба в академии начиналась лишь осенью, оставшееся время все равно требовалось чем-то занять.
Теперь Шоэль мог не заботиться о пропитании – в пекарне хлеб сам шел к нему в руки. К тому же больная нога пока не позволяла заниматься тяжелой работой. И вот свежеиспеченный булочник приступает к своим новым обязанностям: получает и взвешивает муку, соль, хлеб, ведет учет, выписывает счета. Работа хоть и не слишком тяжелая, но тоже требует головы на плечах. Слава Богу, трудиться парень умеет: это качество Шоэль унаследовал от отца. Он работает более чем успешно и постепенно завязывает с товарищами по работе дружеские отношения.
В письме к родителям Шеилка в шутливой форме отчитывается о своих одесских достижениях. И вот приходит ответ: вначале пишет Фейга, затем продолжает Йоэль, а в самом конце добавляет свои несколько строчек и сестричка Мирьям. Взволнованный Шоэль держит в руках письмо из родного городка, родины его предков, перечитывает полные тепла и сердечности строки. Родители зовут своего отколовшегося от семьи сына приехать летом домой. "Сколько можно скитаться?!" – сердится Фейга. Йоэль пишет, что дела идут неважно. Правда, поговаривают о какой-то новой экономической политике. Если это окажется правдой, то, по мнению Йоэля, столовую можно будет снова открыть. "Но потребуются помощники!" – многозначительно добавляет он. Свой голос подает и Мирьям, и вот что она пишет: "Шеилка, не забывай, что у тебя есть сестричка, а у нее – подруги, а у подруг – их подруги. Да и много других девушек в местечке, на любой вкус. Так что, давай, приезжай, будет весело!"
Ну, на этот раз Мирьям попала пальцем в небо. Что ему за дело до других девушек? Шоэль уже вытащил свой жребий, и свою двадцать первую весну он встречает в Одессе с Ханой.
Итак, весна, чернеет и тает снег, все больше голубеет небо. Подули свежие ветры – они несут надежду и обещают радость. Эти ветры приходят со стороны моря, рождаются меж волн, чтобы принести нам хорошие вести. А порой налетают степные ветры – такие же мощные, но сухие и пыльные. Мир пробуждается от зимней спячки, отряхивается, как вылезший из берлоги медведь – еще полусонный, но уже готовый к действию.
С праздником вас! Адар и нисан шагают плечо к плечу! Открывается бесконечный простор, слышатся трубные звуки наступающей весны, начала жизни. Молодые чувства обострены, душа готова объять весь мир – от земли до самих небес! На лице играет беспричинная улыбка, ты готов петь и радоваться юности и счастью. Ты весел, как молодой необъезженный жеребец, мчащийся по степи. Жизнь бурлит в тебе, вскипает и выходит из берегов. Душа твоя распахнута миру, земной шар вращается под тобой – быстрее, шар, быстрее! – ты ускоряешь его инертное вращение своими нетерпеливыми ногами, устремляясь еще дальше – к золотой звезде. Потому что весна – смысл жизни! И в самом центре его – Шоэль и Она, его любовь.
Мир исчез, он умолкает и теряется где-то за горизонтом, со всеми своими звуками и красками.
– Ты изменился в лице, Шеилка… Ты спал ночью?
– Нет, я не спал. Я не могу спать, когда Хана – перед глазами, когда она тянется ко мне и ресницы ее нежно подрагивают на моем лице…
– Смотри, Шеилка, ты не ешь, не пьешь и не спишь, и этому нет конца…
– Я ем и пью Хану, я сплю, когда просыпаюсь, я бодрствую, когда сплю, и нет покоя в душе моей…
В воскресенье с утра Шоэль спешит к Хане. Уже на лестнице он слышит ее голос: любимая что-то напевает. Услышав его шаги, она бросается открыть дверь, чтобы опередить свою мать.
– Сколько можно тебя ждать? Почему ты опаздываешь?
Но на самом-то деле он пришел вовремя, даже на десять минут раньше. Ну и что? Кажется, целая вечность прошла после их вчерашней встречи. В последнее время у Ханы вошло в привычку: если должен прийти Шоэль, она до его прихода не притрагивается к еде. Мать сердится: хотя бы стакан чая выпей! Но нет, ни в какую. Вот ведь упрямая какая – жизнь ей не в жизнь без этого Шоэля!
– А если не придет твой Шоэль? – в раздражении спрашивает мать. – С голоду помрешь?
– Я не голодна, мама! – успокаивает ее Хана своим мелодичным, звенящим от счастья голосом.
Она-то знает: придет Шоэль, непременно придет, никуда не денется. А вот и он, тут как тут. Хана готовит завтрак, в голове ее назойливо вертится смешной мотивчик, песенка об одесской свадьбе: "Ужасно шумно в доме Шнеерсона…" – затасканный шансон тех дней, шуточная грубоватая песня.
В доме пекаря Ицхак-Меира не умирают с голоду, но завтрак нынче довольно скромен: эрзац-кофе с молоком и хлеб. Хана выливает в стакан Шоэля почти все молоко, оставляет себе совсем чуть-чуть. Она не отходит от него, пока Шоэль не приканчивает весь свой завтрак. Софья Марковна кисло взирает на это безобразие. У нее ничего не осталось в жизни, кроме Ханеле. И вот она, того и гляди, уйдет к этому парню, у которого за душой ничего нет, кроме темных глаз и больной ноги. Боже, откуда он только взялся на нашу еврейскую голову?
Они кончают завтракать.
– Мамочка, мы уходим! – радостно говорит Хана.
Лицо ее светится. Она бросает на себя взгляд в зеркало: хороша ли? Хороша, еще как хороша, можно идти! Настала пора ее счастья. Весеннее утро, они идут по Херсонской улице. Куда идут? Что значит куда? Куда угодно! На восток, на запад, на север, на юг! Весь мир зовет их, в помощь им – попутные ветры со всех сторон, а из каждого окна выглядывает и подмигивает веселая Одесса-мама! Впрочем, нет, ветер, ты тут лишний – третий лишний. Найдут они и без тебя укромный уголок – много в Одессе удобных скамеек для тех, кого полюбила любовь. Впереди еще длинный-длинный день – до самой полуночи, но даже в полночь, когда Шоэль провожает Хану до дверей ее дома, день кажется им чересчур коротким. Влюбленные прощаются долго, отрываясь друг от друга так неохотно и мучительно, словно расстаются на десятилетия, а не на короткую весеннюю ночь. Души их поют в такт сияющим звездам.
Зато как печально на душе у бедной Софьи Марковны! Ворочаясь без сна в своей постели, она допоздна ждет дочку, прислушиваясь к звукам снаружи. Наконец слышится щелчок замка, дверь тихо приоткрывается, и Хана, стараясь не шуметь, снимает пальто и на цыпочках пробирается в свою комнату. Софья Марковна напрягает слух: так и есть – после долгого дня у дочки разыгрался хороший аппетит. Хана в момент проглатывает оставленную ей еду, затем быстро раздевается и ложится, не помня себя от счастья.
В комнатах тихо. Ицхак-Меир спит праведным сном хорошо поработавшего человека. Обычно он не храпит, а посапывает, издавая звуки разного тембра в определенном ритме: вдох – тонкий свист – громкий выдох, и сноваздорово. Софью Марковну раздражает этот сольный концерт, она вздыхает, охает, и муж просыпается.
– Что с тобой, Соня?
И Соня в который уже раз начинает свою привычную ночную жалобу на злодейку-судьбу, обрушившуюся на семью Шульбергов. Сначала гибель Бори, а теперь вот еще и недостойное поведение дочери. Софья Марковна ругает Шоэля, плачет и клянет его.
– Успокойся, Соня, – зевает муж. – Шоэль порядочный парень!
Но нет покоя разошедшейся Софье Марковне. Она снова заводит ту же пластинку. Не нравится ей этот Шоэль, чует материнское сердце: испортит он Ханеле жизнь. Тут на память ей снова приходит Боря, погибший сыночек, и муж долго еще слышит тихие сдавленные рыдания. Ицхак-Меир вздыхает. Постоянный ночной сюжет, просто наказание! Что же теперь делать? Надо как-то утешить бедную Сонечку! Стряхнув с себя остатки сна, он слезает с кровати и идет к ней – своей подруге в юности и в горе, пытается успокоить и утешить. Наконец в комнату приходят спокойствие и тишина. Ицхак-Меир снова погружается в сон, и снова в том же механическом ритме чередуются вдох – тонкий свист – выдох… Но Софье Марковне уже ничего не мешает – она спит.
Вообще-то, ее можно понять. Ханеле завела теперь моду возвращаться слишком поздно. Да, она счастлива, сердце ее ликует – она любит и любима, пришла лучшая пора ее юности. Хана даже научилась напевать одесские песенки с неприличными словами, которые сочиняют уличные рифмоплеты. Нечего сказать, подходящее пение для молоденькой девушки! Честно говоря, у опасений Софьи Марковны есть весьма веские основания. Уж больно повзрослела Хана, уж больно сильно бурлит в ее венах бешеная одесская весна… Как бы все это не кончилось неприятностями…
Теперь Хана задумала новую затею: она хочет отпраздновать новоселье Шоэля. Вот уже два месяца пролетели, как Шоэль приехал в Одессу и получил жилье на Арнаутской – как же не отметить такое событие? И Хана берет инициативу в свои руки – похоже, она всерьез собралась стать хозяйкой в доме! Но прежде следует получить разрешение родителей. Начинаются прения сторон, разговоры, претензии. Софья Марковна яростно сопротивляется. Ицхак-Меир взывает к ее сердцу, Хана и так и эдак подбирается к матери, пуская в ход все свои средства – но нет! Нет и нет!
Между тем, это уже не та Софья Марковна, которая когда-то столь безоговорочно руководила своей семьей. Что-то сломалось в ней за эти тяжелые годы, и кажется даже, что в последнее время наметились перемены и в ее отношении к Шоэлю. Да, парень явно умеет нравиться людям. Но дело не только в этом. О, Господи! Софья Марковна, умевшая командовать и наставлять, не терпевшая никаких возражений – за прошедшие годы она потеряла не только свой прежний большой живот, но и прежнюю большую силу! Ее словно бы одолела предательская слабость, подчинив женщину себе, превратив ее из всемогущего диктатора в несчастную, похоронившую сына мать…
Так что в итоге сдается и она. Да и куда деваться, если Ханеле так яростно настаивает, а бесхребетный Ицхак-Меир полностью на стороне дочери? И вот она отправляется вместе с Ханой на Арнаутскую. Шоэль в это время в пекарне, но у Ханы припасен свой ключ. Нет, вы видите? Она и в самом деле уже распоряжается здесь! Мать и дочь распахивают окна, и в них стремительно врывается весна, наполняя комнату солнечными бликами и свежестью. В комнату вбегает босоногий Вася, двухлетний сын соседки Поли. Задумчиво ковыряясь в носу, он стоит на пороге и с интересом рассматривает новые лица.
– Простудишься, дурачок! – вошедшая Поля берет мальчика на руки.
Ей тридцать с лишним – не очень уж молодая мама, которую не пощадила жизнь.
– Мы хотим здесь прибраться, ты не возражаешь, Поля? – подмигивает ей Хана.
И в комнате появляются веник, ведро с водой, половая тряпка. Мать и дочь снимают пальто и приступают к работе. Они подметают, моют, чистят, выжимают, снова моют… – много накопилось работы в комнате у неженатого парня, у которого нет в Одессе ни мамы, ни бабушки – никого, кроме Ханы.
Вернувшись с работы, Шоэль не узнает свою комнату: стекла в окнах сияют, пол блестит, красиво застлана постель, на подушке – нарядная наволочка. Все поет и сверкает – прямо дворец какой-то! Шоэль стоит на пороге, не осмеливаясь ступить внутрь в запыленных сапогах. И откуда у этой девушки берутся силы? – Да из того же источника, в котором горит и вечный огонь всей нашей жизни! Шоэль тщательно вытирает сапоги и осторожно заходит в комнату.
Новоселье отпраздновали на исходе субботы. Пришли Шульберги, подружки Ханы, Миша Бернштейн и еще несколько ребят. Недостающие стулья одолжили у Поли. Что касается угощения, то его одолжить, увы, негде. Нет уже тех разносолов, от которых ломились столы в прежние времена! Но воздадим должное и упрямице Софье Марковне, продемонстрировавшей чудеса изобретательности и приготовившей все, что только возможно было сотворить в тех трудных условиях. Все, и даже немножко больше.
Ох, не устояла наша Софья Марковна перед обаянием Шоэля, дрогнула. И, раз дрогнув, тут же преисполнилась к нему нежной симпатией. Ицхак-Меир притащил самогон и вишневую наливку, что позволило гостям то и дело поднимать стаканы – лехаим! И громче всех кричал он сам, потому что этот славный человек никогда не отказывался от хорошей выпивки и закуски. Гости, как это заведено на новосельях, принесли подарки – кто тарелки, кто ложки и вилки…
Виновник торжества, Шоэль, сидит во главе стола, Хана рядом с ним. Уже прозвучало несколько тостов, уже произнесены многие добрые пожелания, и теперь пришла очередь Шоэля сказать пару слов своим дорогим гостям. Рюмки наполняются, и Шоэль встает, не переставая поглядывать на Хану, словно проверяя: здесь ли она?., не ушла ли? "Вот ведь как обкрутила парня, – думают гости. – Он уже без Ханы и пальцем шевельнуть не может!" А та пожирает его глазами с нескрываемым обожанием. Если избраннику сердца нужно, чтобы она была рядом, то вот она здесь, на месте!
Как приятно смотреть на эту пару – олицетворение жизни и молодости! На Шоэле белая рубашка и шелковый галстук довоенных времен. Хана прелестна; ее точеную шею украшает кружевной воротничок. Несколько мгновений они стоят молча, словно впитывая всеобщее восхищение. Затем Шоэль говорит, что безмерно рад всем собравшимся. Он благодарит их за добрые пожелания и за подарки.
– И хотя, – говорит он, – создавать семью я пока не собираюсь, и мог бы обойтись без такого количества посуды, но… – Шоэль на мгновение замолкает и лукаво смотрит на гостей, – …но если уж совершать такую глупость, как женитьба, то жениться я согласен только на этой девушке!
Он указывает на счастливую Хану.
– Вот моя дорогая невеста!
– Вот это да! – ахают гости. – Это уже речь мужчины!
Радостные, подогретые самогоном, они шумно поднимаются со своих мест:
– Мазал тов! Мазал тов!
Правда, бедный Бернштейн помрачнел еще больше, но что уж тут поделаешь! Зато Софья Марковна до того разволновалась, что тут же опрокинула сто грамм, а потом еще и запила рюмкой вишневой наливки, которая стояла перед мужем. Подумать только – и это Софья Марковна, которая почти не пьет! А что это делает сидящий рядом с ней давний ее искуситель? Вы только посмотрите – Ицхак-Меир преспокойно наливает в ее стакан еще сто грамм самогона, и Софья Марковна чисто машинально вливает в себя и это! Потому что когда встает вопрос о счастье дочери, Софья Марковна способна пить хоть жидкое пламя и ничего не почувствовать.
Но зато теперь – и вовсе не под влиянием выпитого, она вдруг распрямляется, как в те давние времена, когда еще была самодержицей и верховной главнокомандующей всей семьи.
– Мазал тов, дочь моя! – целует она Хану, но срывается и слезы заливают ее лицо.
От слез и поцелуев мокры щеки у сияющей невесты.
– Мазал тов тебе, Шоэль! – Софья Марковна целует будущего зятя и смотрит на него долгим и добрым взглядом.
Теперь, когда она отдает этому разбойнику свое единственное сокровище – свою дочь, пусть только попробует не беречь ее! Хана между тем обнимает отца, целует его ввалившиеся щеки, шепотом благодарит…
– Ну, ну, полно, Ханеле! – останавливает ее Ицхак-Меир.