Крещение
В будущем чтобы ты знала, тебе расскажу о крещенье
Славном твоём, ты о нём прочитаешь, когда повзрослеешь.
Тщательно ход торжества был продуман, в деталях.
И близко
К сердцу отец его принял, и предусмотрительным духом
Всё охватил он: и пастора выбрал, и крёстных достойных,
Зная, как важно, чтоб каждый отмечен был чем-то особым.
Много пришлось хлопотать и писать всевозможные письма,
Дату торжеств уточняя, чтоб всем подошла эта дата.
Трудно мне было уладить вопрос расписанья, поскольку
Крёстного я пригласил издалёка и пастора тоже.
Пастор в Саксонии служит, он юный пока что викарий,
Но сочетает в себе этот доктор вселенскую мудрость
И поэтический дар; в переписке мы были уж долго;
И предпослал моё имя из дружбы одной он сердечной
Дельной работе своей, что дала ему званье и славу.
Выбрал его я крестителем, ибо кто знает, кого там
Нам лютеранская церковь пришлёт, если дело пустить
самотёком,
Глядь, и прибудет какой-нибудь рохля елейный, который
В фарс превратит торжество. Избежать мне хотелось такого.
С этим уладили дело. О крёстных чуть ниже обмолвлюсь.
Вот и назначенный день наступил, день осенний,
прекрасный.
Комнату мы в возбужденьи счастливом убрали цветами,
Теми, которые осень нам дарит. Купил хризантемы
Я на базаре у ратуши - и белоснежно-лилейных,
И разномастно-цветистых (поскольку в саду нашем только
Зелень осталась да плющ), чтоб дополнить парадность
убранства.
Дальше расставили мы все цветы по стаканам и вазам
В трёх помещеньях, а самый букет благолепный украсил
Стол твой крестильный, стоявший до этого в комнате мамы.
Мы разместили его у окна, твой алтарь предстоящий,
Тонким дамастом льняным застелив, отыскав самый лучший.
Всё засверкало серебряной утварью. В церкви мы взяли
Всё для крещенья: Распятье Святое, кувшин и подсвечья.
Только купель у нас издавна в доме хранится, в которой
Крестятся наши четыре уже поколения кряду.
Ты - из четвёртого. Очень красива она, благородна,
Формы предельно простой, серебро её гладко, изящно.
Ванна стоит на овальной подставке, внутри позолота
Старозаветная где-то поблекла. По верхнему краю -
Ясный орнамент, из роз он и листьев зубчатых, начала
Прошлого века купель и во вкусе исполнена строгом.
Блюдо же, то, что подставкою служит, гораздо древнее.
Это семнадцатый век, а точнее - его середина.
Ровная дата указана в рамке помпезной, гравёром
Сделанной так, как тогда полагалось, с гербом благородным
(Герб в прихотливо-разбухшем витье арабесок, где звёзды
Переплелись в геральдическом танце с цветами). По кругу
На обороте - чреда гравированных шифров семейных.
Тех имена там, кто были владельцами вещи прекрасной,
Предков твоих имена, тех, чьи брови взяла ты, малютка.
В центре стола мы поставили эту купель, от налёта
Всюду отмыв. Над купелью Распятье висело, пред ней же
Мы положили старинную Библию, тоже наследство,
Древнюю, как и подставка, которая также бессменно
Ныне дошла и до нас по могучей цепи поколений.
Из Виттенберга печатни она появилась, поскольку
Разрешена благосклонно саксонско-курфюрстерской волей.
Тяжек её корешок, шириною вершковой, мерцает
Временем не истреблённый обрез с позолотою тусклой.
Убран довольно умело был стол, и на данное время
Сделал отец всё, что мог. Но хозяйке ещё предстояло
Множество разных забот - приготовить гостям угощенье:
Вечером, в пять, в полусумерках ранних осенних явились
Гости в нарядах умеренно-праздничных поочерёдно,
Руки и нам, и друг другу в приветствии жали, беседы
Неторопливо вели и в прихожей, и в комнате тоже,
Дети и взрослые - вместе. Сестрёнки твои и братишки
Тут находились. На них были лучшие платья, жилеты.
Порозовели их щёки. Смышлёные люди стремятся
К необычайному и проживают его вдохновенно,
Каждую мелочь вбирая. Священнослужитель же юный
Раньше других подошел, драгоценный наш гость
и почётный.
К нам он, явившись с визитом вчера, в пиджаке был
коротком,
Нынче ж наряжен в сюртук, что заменит в дальнейшем
служебным
Тем облаченьем, которое служка уже подготовил.
Книжник, в пенсне, такой мирный и ласковый взгляд
его карий.
В тихом своём возбужденьи ходил я по дому в заботах,
Мой это день был - и твой, и, ответственность чувствуя
остро,
Спешно бросаю гостей и к тебе поднимаюсь, где руки
Споро в крестильное платье тебя одевают, и дальше -
К пастору. Тот перед зеркалом брыжи свои закрепляет,
Порозовел, и чуть пальцы дрожат, принимает покорно
Полу священнослужителя добросердечного помощь.
Вместе со служкой, округлобородым и чёрносюртучным,
В кухню мы вместе спускаемся, чтобы наполнить водою
Тёплой кувшин для крещенья, ведь холод тебя испугает;
Снова спешу я к гостям, чтоб твоё, моя дочь, появленье
Не пропустить: не простил бы себе я такого вовеки.
Всё, началось… Раскрываются двери, и все обращают
Взор просветлённый туда, где у няни сидишь на руках ты,
Трогательна и невинна… не то, чтоб крестильное платье,
Сей неизбежно-наследный участник обряда, чудесно
Шло тебе: коротки слишком рукавчики и старомодно,
Сплошь почти чопорными до подола кружевами обшито, -
Словно твою обступило фигурку. Над ним же - головка
Милая, светлая, шаткая чуть, синевою сияют
Глазки, раскрытые в страхе, и ротика пухлая дужка,
И у виска дорогого пылает знакомая метка,
И в беспорядке причудливом светлые волосы. Ручки
Тянешь ты, как исперва, изначально тянуть приучилась:
Вывернув кисти наверх и ладошки наружу, как часто
Изображают на благочестивых картинах Младенца,
Благословляющего все народы земные и землю.
Вот ты и в нашем кругу: беспокойных, и грешных,
и взрослых,
Слышатся тихие возгласы радости, благоговенья.
Нечто подобное чует, сливаясь с бессчётной толпою
Даже и в ересь заблудший, когда по подкуполью плавно
Старец плывёт в паланкине, от святости слабый и белый,
Царь и отец, неустанно рукой восковою рисуя
В тысячеглавом пространстве спасительный знак покаянья.
Головы люди склоняют смиренно до праха земного,
Неудержимые слёзы глаза их в тот миг источают…
Все обступили тебя и здоровались ласковым словом.
Нет, ты не плакала (хоть очевиден испуг был), ведь нежность
Неустрашима, и там, где вульгарная грубость стремится
Вывалить всё поскорее, отважная нежность сжимает
Губы, берет себя в руки и терпит. Покуда восторги звучали,
Я поспешил к дорогому служителю Слова, который
Медлил ещё наверху. Очевидно, готовый, стоял он
В опочивальне и, сад неподвижно в окне созерцая,
Действо неспешно обдумывал то, что ему предстояло.
Вниз попросил я спуститься его, потому что готово
Всё, и немедля вперёд пропустил его, как подобает.
Благожелательно общество встретило пастора, он же
Полон смущения был и не меньше достоинства полон.
Донизу ряса струилась его, под худым подбородком,
Юным и выбритым тщательно, свежие брыжи лежали,
Вид придавая нарядный. И делал он всё, как учили:
Чёрный свой требник с крестом золотым прижимал
осторожно
Левой рукою к плечу. И сопутствовал пастору служка.
Вместе прошли мы в соседнюю комнату. Окна в ней были
Глухо зашторены. И освещались покои свечами.
Вот к алтарю проповедник подходит, становится сбоку,
Сзади становится служка, с другого алтарного края
Няня с тобой на руках, рядом - мать, в глубине помещенья
Прочие заняли место, на креслах внесённых ли сидя,
Стоя ли - как получилось. И вот в тишине благодушной
Юного пастора строгий над нами возносится голос.
Тщательно крёстные выбраны были твои, дорогая,
К радости нашей взаимной. Они, как и пастор наш юный,
Оба мужчинами были ещё молодыми довольно.
Старшему - чуть лишь за тридцать, но имя его уже веско
В мире звучит образованном, каждый почтительно брови
Тут же поднимет, заслышав его, потому что известен
Он как творения славного автор. Стоит, прислонившись
К створке дверной, и внимательно внемлет, мой верный
товарищ.
Он в сюртуке, ладно сшитом, по-бюргерски чист,
благороден.
Детски учтиво его жизнелюбье, но всё же страданье
Знает он близко и духом отмечен, знакомый с болезнью.
С ней он помолвлен пожизненно, часто она истязает
Бедного друга. Исполнен любовью и благоговейным
Страхом, дерзнул изложить он легенду о самом последнем
Из Икаридов, о доле смертельной его, да и сам он
Жребий такой отвоёвывал, Фауста сын и Елены,
Знак Виттенберга несущий и мету страстей Элевсина,
Заповедь смерти храня терпеливо душой раздвоённой,
Той, что опасно парит в равновесии жутком над миром,
Где неизменно прошедшее спорит с грядущим, и воля
С музыкой спорит, и тайна - со словом, и логика галлов -
С духом германским. И ринулась всё же душа без оглядки
В ночь роковую. Но к ясному небу уже воспаряет
Светлый, в лучах ореол, этот образ извечно священный.
Вот написал он о чём, двадцать глав описания длятся,
Или, вернее сказать, изменения, метаморфозы:
Ибо они вариации суть на единую тему,
Тему смертельно застывших весов. Этот труд философский
Облагородил он чувством глубоким и очарованьем
Каждую часть наделил в описаньи тончайшем предметов.
Книгу я эту люблю больше всех из написанных ныне,
Издавна близок её мне ландшафт многогранный, который
Есть часть меня, как и я его часть, и тайком улыбаюсь,
Если услышу, как хвалят её приобщённые к теме.
Вот что скажу про него я. Другой же в течение действа
Прямо стоять был не в силах, сидел он торжественно
в кресле,
Руки бескровные на набалдашник большой поместивши
Трости, похожей на посох. Её наконечник упёрся
Плотно в ковёр. И сей лик двадцатипятилетний
Бледен был слишком и слишком серьёзен. В немом
напряженьи
Спину держал он, как старец, усильем осанку хранящий.
В серо-зелёном был платье. На фронте четыре провёл он
Года, за родину храбро сражаясь. Поэтом, студентом
Был только-только. Но вот раскалённым металлом зубчатым
Ногу ему раздробило. В карман угодивший осколок
В месиво страшное всё раскурочил: ключи и монеты,
Что там ещё… Пролежал в лазарете он долго, и чудом
Ногу спасти удалось. Нет, мы не были раньше знакомы.
Но до ранения страшного с ним завязалась у нас переписка.
Сердцем я всем оценил его чистую смелую душу.
И когда время пришло твоего поручителя выбрать,
Тут же подумал о нём. Глубока, благородна по сути
Мысль, что найдёшь ты опору, рождённая временем
смутным,
В том, кто был времени этого юным борцом беззаветным.
Знал я, что в радость ему это будет. И вот он решился,
Не до конца от болезни оправившись (выйти в отставку
Намеревался он), тут же приехал, собрав свои силы,
Дабы торжественно-клятвенно-благоговейно промолвить
"Да". Это слово так искренне любит горячая юность.
Любит его и кто верою доброй исполнен. То слово
Многие годы назад прошептал он в душе, ещё детской.
С родиной он обручился, кровавою клятвой скрепивши
Право своё ей служить. Это право казалось священным.
Может, его обманула священная вера? Ведь круто
С верой, с любовью судьба поступила. Германия в прахе,
Попрано право её, и бичует себя безутешно
Бедное сердце германца, а страны, стяжавшие лавры,
Жуликоватой своей добродетелью громко бряцая,
Думают, как, сохраняя невинность, продлить наказанье.
Юноша бедный! За то, что отвергнуто, ты поручился,
Было уже опозорено раньше оно, поднималось
В мощи своей безграничной и эхом в тебе вырастая,
Смелости полное, чтобы сдержать ненасытную ярость
Мира безумного, свято уверен ты был в своём сердце:
Видит судьба твоё мужество (а не пустую браваду).
Но неподдельное мужество всё ж обернулось бравадой!
Так показаться могло, ведь суров приговор был судейский
И окончателен: выбрал он сторону вражеской силы.
Может, достойнее враг, раз десницей своею арбитр
Выбрал его как избранника рока, народ же немецкий
Ввергнул в кромешную ночь?.. Но не будем вопрос этот
ставить.
Это не важно, достоин ли наш неприятель победы,
Ибо душа мировая порой, вознеся лицемера,
Трезвость внесёт пораженьем, спасая важнейшие души.
Коль и не лучше был враг, так уж мы были плохи, конечно,
Подлым тогда было время, и слишком народ твой
германский
Времени верно служил. Но, мой юноша бедный, сказавши
"Да", ты другое душой произнёс! В твоём искреннем сердце
Билась иная Германия, подлинный образ отчизны,
Клялся ты родине мудрой, глубинной, которая прочим
Чужда всегда и всегда раздражает, но всё-таки вечно
Манит надеждою тайной и ужасом благоговейным.
"Да" ты не этой отчизне сказал, что себя позабыла и грозно
Силой телесной играла, восставши, чтоб миропорядок
Свой навязать, и теперь поплатилась жестоко за это.
Вот он, исход. Хоть и кажется ясным, решающим, может
Он подвести. Что такое победа и что - пораженье?
Где они? Можно ль о них говорить? Да расставлены ль
точки?
Разве победа в борьбе за владычество над обречённой,
Гаснущей, мертвенной ветхостью - это и вправду победа?
Ведь к завершенью приходит эпоха, и хочет отринуть
Новь человечества вовсе не эту победу, что спорна,
Но вопиющее зло и бесчестие. Взглянем открыто,
В скромной надежде, без шуточек и преждевременных
гимнов -
Что будет дальше. Ведь разве известны народам их судьбы?
Что твою родину ждёт? И какие нас ждут измененья?
Всё в руце Божьей, и верно Германия чувствует сердцем
Волю Его. Мы же все - лишь орудье, так будем смиренно
Этим орудьем и выполним всё, что предложит нам время,
Чтобы дела наши людям на пользу пошли, хоть немного.
Верить нам надо: искусство, хоть кажется делом отдельным,
Объединяет, способно смягчить наши души, свободу
И чистоту нам несёт, никогда не препятствуя людям
В их тяготении к лучшему. Кто же в стремлении стоек,
Целью избрав совершенство, тот делу добра помогает.
Плавною речью вёл юноша службу. Из уст его детских
Евангелических слов изливался поток. И когда проповедник
Речь прерывал, не найдя, что сказать, - всё равно
говорил он.
Слово в словах обретая, и в этом искусство и опыт
Он обнаруживал явные. Но, вне сомнения, всё же
Было ему что сказать. Это лучшее, суть его речи,
Прямо из сердца та речь исходила, она называлась
Словом "л ю б о в ь", и удачнее выбора сделать не мог он.
Слушали мы с одобрением, как, восприимчивый духом,
Юноша славил губами подвижными дар ещё больший.
Вовсе неплохо слагал он слова и использовал умно
Все преимущества той обстановки, всё зримое, чтобы
Дух человечности, нежно-беспомощный пред ритуалом,
Впитывал проповедь. В чёрном своём платоническом
платье
Властно сердца направлял к своему он предмету и чувства
Нежные в душах людских воскрешал, горячо увлекая.
Те же, кто слушал, и так восприимчивы были. Жестокость
Времени страшного сделала их уязвимее, мягче.
Ты, о дитя моё, символом стала тогда драгоценным,
Явленным чувствам людей, устрашённых и опустошённых
Вечным смятеньем. И люди тянулись к тебе благодарно,
Радуясь этой возможности вырваться хоть ненадолго
Из жесткосердного мира и в кратком застыть умиленьи.
* * *
И среди речи крещаемой голос раздался высокий.
Видимо, долгая речь со звучаньем её монотонным
Так напугала её, что малютка забилась, заплакав
И протестуя. В сторонку её отнесли, успокоив.
Но, не смутившись вторжением этим наивным, священник
Всё продолжал говорить то, что важным сказать полагал он,
Голос на плач возвышая, что было, считал он, уместным.
Как подобало по сану, торжественно он обратился
К крёстным с вопросом, клянутся ль они, что поддерживать
будут,
Верной и твёрдой опорою став, обращённого в веру
Маленького человечка, с любовью храня его душу
От всевозможного зла. И промолвили тут же согласно
"Да" дорогие избранники. Голос пристоен, негромок
Был их, серьёзен, в нём было почтенье к достоинству сана
Юного пастора и к торжеству этой краткой минуты.
Первый - чуть глухо, поскольку он долго молчал, это слово
Стоя промолвил, второй же, склонившийся к посоху, -
с кресла.
Слово от них получив, за священное действо немедля
Принялся юноша-пастор, водой окрестил он ребёнка,
Вновь принесённого. Тут ты затихла, позволив охотно
Древнему чину свободно свершиться. К концу ж ритуала
Мама держала тебя, передав после этого бережно в руки
Старшему, мастеру, автору книги той самой. Тебя он
Взял неумело, поэт и мыслитель, на левую руку.
Так же беспомощен был он, как груз его малый, но -
браво!-
Не уронил, удержал и подставил тебя под крещенье.
Пастор его на тебя изливал из горстей, изрекая
Формулы те, что с сим действом союзны, а служка в ладони
Тёплую воду ему перед тем выливал из сосуда,
Крупного, взятого в церкви. Вода же с головки стекала
Милой твоей в золочёное лоно купели, как раньше
Так же стекала она и с моей, и с головок братишек
Славных твоих и сестрёнок. И знаком приветствия свыше
Имя твоё прозвучало впервые торжественно. Так же
Имя твоё прозвучит у могилы как знак отпущенья.
Имя Элизабет дали тебе. И решение было
Это моё, ибо чистое имя такое встречалось
В нашем роду очень часто. Носили его неизменно
Матери наши и тётки. И сердце моё возжелало,
Чтоб ты вошла в вереницу сих путниц старинного рода.
Властно взывали глубины времён к сокровенным истокам,
К дальним корням человеческой сути моей. Ощущал я
Внуком себя. И не подлым, зловольным зову в себе мужа,