Сестричка
Наша община весёлая чтит и щадит тебя, дочка,
Ссоры и гомон смолкают, когда ты находишься с нами,
Новая ты на земле и священна тем самым; не зная
Речи родной, ты задумчиво слушаешь, как мы болтаем,
Смотришь надмирно, и всё-таки неотделима от близких,
Укоренившихся в мире, в котором бушует застолье;
Чуть возвышаясь над полом, в малюсеньком кресле
сидишь ты,
Что до колена нам, взрослым, едва лишь вершиной доходит,
Там в уголке восседаешь чуть наискось и прислонившись
К спинке, и каждый, склоняясь, свой голос слегка
приглушает;
Ты поднимаешь глаза и тогда, от души улыбаясь,
Вслушаться хочешь в любовь, доверяясь и силясь
постигнуть
Нас, изначально знакомых. Но хрупкое это созданье -
Старости полный двойник. Точно то же беззубье, того же
Взгляда пытливость и эта же дрожь головы, не нашедшей
Твердой опоры в хребте, предвещают конец человечий;
Дивный, однако, расцвет наше сердце умеет растрогать,
Одушевить, а вот позже бессилье, которое тоже
Бережно чтим и лелеем, дыхание склепа овеет
Жутью, и холодом нас и обдаст, и скует леденящим.
Ты, о святое дитя! - так я часто тебя называю.
Чувствуя сердцем, как чудно достоинство ты сохраняешь.
Пища невинна твоя и чиста; и очерчены губки
Пухлою дужкой, как в ангельских образах с древних
полотен.
Не осквернило ещё ни одно эти губы нечистое слово,
Тлел бы в котором и умысел злой, и обман, и сомненье.
Вспомнил я тут же, как давеча, в день мой рожденья
последний
В шутку родные тебя принесли мне, чтоб ты, как большая,
Тоже поздравила папу. Но видел тебя я доселе
Только в пелёнках. Теперь же ты в праздничном пышном
наряде,
В платье из белого шёлка, что ног твоих ниже свисало,
В воротничке белоснежном и свежекрахмальном,
со вставкой,
И подбородок держала со строгостью грандов испанских.
Вдруг показалась мне новой ты, словно одухотворённой.
В доме зовёшься ты близкими именем странным -
"Сестричка".
Некогда "сёстрами" звали в родных нам с тобой палестинах,
Где островерхи фронтоны, тех, в серое скромно одетых,
Чётки избравших с чепцами. Эти невесты Христовы
Жили в домах, где петляла безмолвная темь коридоров.
Сёстрам послушные старшим, ухаживать были готовы
И за отцом умирающим, и за ребёнком, который
Мечется в злой лихорадке. Тихонько она появлялась,
В сторону сумку поставивши, спутницу в дальней дороге,
Серую скинув накидку и серый чепец развязавши,
В белом, в оборках оставшись, и в туфельках белых ходила,
Тихо готовя компрессы, больным подавая лекарства;
Только лишь чётки стучали чуть слышно на поясе девы.
Долгими сидя часами у изголовья больного,
Мучимого лихорадкой, ему терпеливо читала
Наши любимые саги, где всяческих страхов в достатке.
И, избегая дурного, когда уж нельзя не промолвить,
Просто коверкала слово и "фёрт" говорила иль "явол".
Мы её очень любили. О нет, не была ни служанкой
Нам, ни хозяйкою дома, ни дамой она, ни плебейкой,
Ни благоверной женою, ни уличной девкой бесстыжей.
Грешного мира земного как будто она не касалась,
Но, удивительно, всё-таки в обществе нашем вращалась,
Помощь даруя в страданье и смерти смягчая томленье.
Мир человечий оставив, неслышно несла человечность
В мир тот без устали. Если ж она иногда улыбалась,
То белоснежные зубы её открывала улыбка,
Чуть напряжённая: жилка (иль ниточка тонкая нерва?)
Тотчас на лбу проступала под белой монашьей оборкой,
Неописуемо добро. А волосы спрятаны были,
Я их не видел ни разу. Ни женского не было вовсе
В ней, ни мужского ни капельки. Ангельским был её образ.
Звали её мы "Сестра!" - когда пить нам хотелось,
и странно:
Чопорно-нежно звучало то имя и одновременно
Благочестиво-прохладно и вея родным и священным.
Так и тебя мы "сестричкой" зовём, или звали, точнее,
покуда
Имени ты христианского не обрела по крещеньи…
Всё же я слышу иное в "сестричке" в сравненьи с "сестрою",
Дышит оно озорным и дремучим языческим мифом.
В речи родной этот маленький суффикс - как в "сказ-к-е" -
имеет
Странную силу тепла и сердечности. Так же когда-то
Предки заботливо чтили народец мифический цвергов,
Равно и кобольдов, к ним относящихся, духов жилища.
Их, шалунов, бедокурящих вечно, тогда называли
Домовичками, водячками, крысками, лесовичками,
Чтобы отвадить-привадить чудных, непонятных дружочков.
Пусть же "сестричка" игриво и по-бесенятски ласкает
Слух мой, когда ты, качаясь на стуле, глаза поднимаешь
Молча-приветливо, сидя скорей под столом, чем меж нами,
Ты, до сих пор не примкнувшая к нам, но вошедшая тайно
В круг наивысших существ, мудрой речи владеющих даром.
Забавы
Среднего рода дитя ты ещё, существо из сказанья,
Но пробивается маленькой женщины сущность живая
В неугомонном характере, в бойкости взгляда на вещи
Зримого мира. Наставник ведёт тебя, ты ж благодарно
Сразу, с утра этот мир постигаешь напористым духом,
Мальчикам ты не чета: стороной мир обходит сонливцев.
Девочка-дитятко! Тешить тебя мне отрадно и видеть,
Как ты смеёшься, когда я, на корточках сидя, играю
С куклой пузатой, её наклоняю, и, гирькой ведомый,
Тут же встаёт, хохоча и держась за живот, ванька-встанька,
Или когда, за макушку схватив неваляшку, пускаю
Кругом её, и, как маятник, пляшет враскачку бедово
Наш бесшабашный толстяк, точно пьяный фламандский
крестьянин.
Ты в восхищеньи, но знаешь, что это лишь хлеб твой
насущный.
Есть интереснее вещи: тебя поднимаю со стула
И уношу, чтоб открыть пред тобой мирозданья просторы.
Вот мы идём по ступеням под сенью испанских полотен,
Вот мы в прихожей, где видишь ты люстру с камином,
Библиотеку мою. Ты, мордашку свою запрокинув,
Ротик открыв, изумляешься новым покоям и стенам.
Гостья моя ты сейчас, посещаешь мои ты владенья.
Прямо тебя я держу на руках, но обычно, однако,
Льнёшь ты к виску моему неустойчиво-шаткой головкой -
Тёплая, милая. Сердце смеётся умильно. Смотри же,
Вот они, мира предметы и вот тех предметов названья.
Ты неотрывно на вещи глядишь. Будто пробуя чувства,
Образ сплавляешь со звуком, его лопоча осторожно,
Словно пытаясь нащупать своим языком неокрепшим.
Это вот красная книга, а это - блестящая миска.
Свет отражает она. Посмотри - голова из металла
На постаменте и глобус. Но самое дивное диво,
То, от которого ты оторваться не можешь и тянешь
Ручку к нему и головку, елозя в отцовских объятьях,
Это живые часы, что на шкафчике из палисандра
(Встроен меж полок для книг он, в углу), вознеслись они
мощно
Храмом столетним. Квадрига колонн их изогнута плавно,
Цоколь же, строгий карниз - из эбена, что чёрен,
как ворон,
И весела фурнитура, а снизу, из-под циферблата
Бронзового меж колоннами маятник, грузно свисая.
Лироподобный вверху, завершаясь массивной розеткой,
Ходит и ходит, как будто для нас повторяя игриво:
Тики и таки, и тики и таки, и, переглянувшись,
Снова на маятник смотрим с тобою и дружно смеёмся.
Тут я берусь за цветистый шнурочек, свисающий сбоку
От циферблата, тяну его вниз осторожно, и тотчас
Корпус часов оживает в таинственном, скрытом движеньи,
И рукотворное чудо его механизма послушно
Нам возвещает красивым, размеренным звоном металла
Меру его продвиженья во времени - четверть ли часа,
Полчаса, час отбивает. Счастливым испугом горишь ты.
Ручки подняв, направляешь ладошки молитвенно к чуду
И исторгаешь короткие, страстные звуки восторга,
"Вот!" - говоришь ты как будто, - "Бог мой!",
"как прекрасно!", - и взглядом
Ты вопрошаешь настойчиво чудо и экскурсовода.
И, отвернув с неохотой головку, приют покидаешь.
Болезнь
О, как я счастлив, что чувства твои пробуждаю и душу,
Тихо вплетая её в многоцветие вещного мира,
Зримым её возбуждая. Но больше мне всё же услада
Мир приносить тебе в душу, тревоги твои побеждая,
Тайным посредником оборотясь меж тобою и дрёмой,
Благословенной и сладкой, которую, не сознавая,
Жаждешь, к которой стремишься, но всё-таки плачешь,
противясь
И беспокойно ворочаясь, хочешь прогнать ты. И если
Мне удается тебя успокоить (а тщетными были
Прочих попытки), горжусь хитроумным искусством немало.
Так, ты недавно болела, когда до тебя дотянулся
Грипп, этот отпрыск войны, пожирающий малых и слабых,
Чтоб ни одно существо, хоть невинно оно и имеет
Право святое остаться свободным и неуязвимым,
Не избежало страданий, посеянных жуткой эпохой.
Тельце пылало твоё, страшный насморк измучил малютку,
Вот и познала впервые ты гнусное боли мученье.
В гневе на боль, в состраданьи к тебе не могли
распознать мы
В жалобных криках твоих, где источник жестокой болезни.
В ухе гнездилась она. И ощупав тебя осторожно,
Диагностировал врач воспаление среднего уха,
Следовать он приказал аккуратно своим предписаньям:
Перекись капать, которая вдруг зашипит пузырями,
Страшно тебя оглушит, и в испуге ты глазки заводишь,
Масло закапывать в ушко, в котором болезнь окопалась
И распирает его (не должно быть холодным тут масло,
Но и горячим, избави нас Боже, оно не должно быть),
И наконец оберечь наше ушко, прикрыв его мягонькой
ваткой.
Няня тебе подбородок и щёку платком обернула
И завязала узлом на затылке - пусть шерсть согревает.
Личиком этим своим, искалеченным старческой мукой,
Ты походила на бабку убогую из богадельни.
Плакала ты, и улыбку сквозь муку послала нам жалость!
Боль причиняло ужасную прикосновенье любое,
Как бы ни бережно было оно, и сама не могла ты
Сон приманить животворный в кроватке, и ночью глубокой,
Взяв тебя на руки, взад и вперёд я ходил терпеливо,
Комнату меряя мерно привычным маршрутом коротким,
Час или дольше, своим бормотаньем шаманя и ровным
Шагом и словом покойным сверлящую боль побеждая.
Сильно рука затекла, на которой лежала ты, снизу
Нывшую руку другой я поддерживал. Но до чего же
Счастлив я был, если видел, как таяла пытка страданья
И наконец расслаблялись уставшие члены, и тяжесть
Чувствовал я на руках существа, покорённого дрёмой.
Но не спешил я расстаться с тобой, чтоб коварная смена
Бури покоем и чтоб перемена внезапная ритма
Сна долгожданный блаженный туман отогнать не посмели.
Должен покой углубиться, окрепнуть, тогда лишь
в кроватку
Я наконец-то решаюсь тебя опустить, наклонившись,
Выпростать руки свои, что накрыла ты тельцем, и тихо,
Тише тишайшего, лба твоего дорогого коснуться губами.
Ночи спокойной тебе. Этот сон твой стократ мне дороже,
Я покорил этот сон, оградив им святую невинность.
Из страны восходящего солнца
Женщины знают, как сделать и слабость отцов плодоносной:
То в суете по хозяйству, а то - совершая покупки,
Мне оставляют тебя на какое-то время, прекрасно
Зная, что я отказать не сумею, поскольку мечтаю
(В этом-то вся их уловка!) с тобой провести безмятежно
Часик-другой посреди моих мирных и тихих занятий,
Чувства отвлечь от работы, наполнив их нежным уходом.
На постаменте, покрытом ковром, небольшая корзинка -
Точно такая когда-то спасла Моисея. Лежишь ты
В ней под навесом, в ногах закреплённом на шёлковой
ленте,
И занавески из тонкого шёлка тебя защищают.
Их я раздвину, чтоб, книги забыв и писанье оставив,
В крохотный лик твой всмотреться, когда безмятежно
он дремлет
Иль улыбается мне. И, на спинку откинувшись, стану
Пристальным взглядом смешение черт изучать, постигая,
Как ты в себе воплотила исходных основ сочетанье.
Родина встретилась, дочка, в тебе с фантастической далью,
Запад и Север в тебе сочленились с глубоким Востоком,
Край невысокого солнца с тем краем, где солнце восходит,
Личика нежная нижняя часть и арабский твой носик
Мне повествуют о жёлтой пустыне. Смеёшься глазами?
Хоть и сияет в них северный лёд, но порой ощущаю
Сердцем пытливым своим, как очей твоих бездны темнеют
Сладко-нездешней печалью, чужою печалью; и всё же
Светлые брови твои - это метина предков ганзейских
(Я без улыбки не в силах глядеть на знакомые брови),
Вижу, как с трезвым достоинством к ратуше гордо шагают,
Круглобородые, как предлагают иным табакерку,
Судовладельцы, купцы, бороздящие дали морские…
Знай же, что ты на Востоке зачата, тебя породила
Кровь мореходов суровых, охочая до приключений,
Ты родилась от союза Германии с краем далёким.
Так же мой город родной наблюдаю я с чувством двояким:
Порт - это Балтики серая готика, он же - как чудо,
Даль восхождения в стрельчатых арок арабских чертоги,
В той изначальной Лагуне - родное наследие детства,
Что баснословно далёко, как бремя несбыточной грёзы…
Мальчик испуганный, в важной гондоле впервые качаясь,
Видит каналы, дворцы и с опаской, нетвердо вступает
На изумительный двор, завершающий здание-сказку.
Пёстрый и в золоте весь этот храм византийский, и всюду
Башенки, арки, колонны; вознёсся он ввысь куполами
В синий небесный шатер, продуваемый ветром солёным.
Разве, вдыхая воды этой запах родной, не узнает
Мальчик иное в дворце, где внизу коренастые арки
Видели дожей, а сверху, под сенью листвы грациозной
Ратуши реют аркады, в которой находится биржа
Бюргеров вольного града. О нет, эта связь неразрывна!
Тайные нити роднят эти порты республик торговых,
Родину, милую сердцу, с манящей мечтою Востока.
Мальчик вкушал восхищённо в давнишней рождественской
сказке
Блюдо, которое знали все немцы: везде деловито
Торт возводили в четвертый адвент кулинары, как будто
Города символ - ворота и башни - лепили из сласти.
Лакомства клейкая манна явилась, конечно, с Востока.
Сахар, циндаль золотистый и розы настой благовонный:
Вот она - пища гаремов, которая хлебом святого
Марка в Венеции стала. Зовём мы её марципаном.
Он "масапан" для испанцев, и он же "маспен"
для французов,
Он же "масох" для евреев (названье пасхальных лепёшек),
Племени жаркой пустыни и племени горьких кочевий,
Скрепой Заката с Восходом в рассеяньи ставшем извечном.
Так же и лет через десять вдруг обмерло юное сердце:
В зале, сияющем золотом, девы увидел я образ,
Той, что теперь твоя мама, столь близко знакомый
мне ныне.
Там же, в чертоге, была она дивной принцессой Востока -
Черные кудри в венке золотистом спадали на плечи,
Словно из кости слоновой точёные в древности, плечи
Девочки хрупкой, загадочной, плечики нильской
флейтистки,
И на пурпурное платье. Сей лик, и чужой, и серьёзный,
Бледностью веял жемчужной, и будто глаголили молча
Что-то огромные очи. О дивная сказка Востока!
Край восходящего солнца, он пряною дышит мечтою!
Знай же, хранимая мною, что в это мгновенье свершилось
Предначертание неба; и я в молодом опьяненьи
Глаз не сводил с незнакомки, вот тут-то и выпал твой
жребий,
Голос, воззвавший к тебе, возвестил свою волю. Усердно
Я добивался её и добился согласия девы,
Ввёл её в дом, как желало того полюбившее сердце.
Так что, тебя созерцая, кочую по родинам милым,
Крошка с бровями германских отцов и горбинкой
от мавров.
Родины нет сокровенней, исконней и глубже Востока,
Родины душ человеческих, мудрости древней и нежной.
Разве не там, на Востоке, когда-то могучую книгу
Гений ганзейский создал, представленьем и волей желая
Мир объяснить, сопрягая германскую силу мышленья
С Упанишадами, тайну вселенной хранящими мудро?
Так, замечтавшись, в объятия чувств забираю я нежно
Ту, что дороже всего на планете, тебя, моя детка,
Вместе с тобой обнимаю я крепко и духа наследство,
Что приобрёл и храню, утешение в жизни и смерти,
Так я у нильской корзинки сижу и держу неотрывно
Ручку твою и гляжу на загадку лица дорогого.