Но у меня был план, и в этом, пожалуй, заключалось различие между мной и волком. Там, где горы крутой стеной обрывались у страны низких холмов, переходящих затем в бесконечную низменность тундр, было ущелье. "Ворота Тундры" - так оно называлось, и к ним лежал путь похитителей, указанный мне Зигмаром. Известными только мне перевалами и проходами я должен был опередить их там.
В напряженном беге вперед я не помнил счета дней - несколько раз зарево восхода загоралось предо мной, пока я достиг нужного места.
Почти целый день я провел на каменистой вершине у Ворот Тундры, ожидая, когда в другом конце ущелья замаячат запрокинутые рога ездовых оленей моих врагов.
Только с наступлением сумерек я увидел их: далеко-далеко, черной узловатой нитью восемь груженых саней переползли перевал. Впереди точками двигались несколько фигур на лыжах, и одна за другой исчезли из виду, спустившись в ущелье.
Я знал, что времени у меня еще много, так как ущелье тянулось на несколько верст, но, тем не менее, скачками бросился вниз.
Там, в кустарнике, я разложил перед собой стрелы на камне, с расчетом сначала убить переднего оленя, чтобы загородить узкую тропу остальным, которые в этом случае бросятся в сторону и увязнут в сугробах, а я тем временем успею еще выпустить несколько стрел, пока меня не заметят… О дальнейшем я не думал: оно должно было выясниться само собой…
И вот только там, сидя в засаде, я впервые стал ощущать время, потому что оно остановилось, тропа предо мной оставалась пуста, никто не показывался… А кровь моя бунтовала… Я не мог усидеть и вскакивал в бешеных порывах, и волк вскакивал вместе со мной, и шерсть его щетинилась, потому что он инстинктом чувствовал приближение великой охоты. И я сердился так, как никогда в этой жизни, и туман ярости начал застилать мои глаза.
Но тут я заметил зарево костра за поворотом ущелья и понял, что враги располагаются на ночлег. Первый план рухнул.
Собрав свои стрелы, я покинул засаду и заскользил на лыжах к зареву. Первой, кого я увидел, была Валгунта: связанная, она полулежала на санях, близко к огню, и свет падал на ее лицо. Это было хорошо: она увидит, как бьется тот, кого она призывала. А разве мужчина не храбрее всех, когда на него смотрят глаза женщины?
Похитители возились поодаль, около других саней, а один из них, с темным лоснящимся лицом цвета прошлогодних листьев, подводил в это время к освещенному пространству коней. Судя по приготовлениям, он собирался зарезать животное на мясо, потому что народу тундр нечего делать с лошадьми.
Я узнал этого коня: это был один из похищенных в доме Валгунты - ее любимец. Его золотистая шея искрилась при свете костра, когда разбойник задирал ему голову повыше и приставлял нож к глотке.
Тут я уже ни о чем не думал - тетива в моих руках натянулась точно сама собой, и стрела дзинькнула в воздухе. Она вонзилась глубоко в бок человека с темным лицом, и он, выпустив коня, обеими руками вырвал ее и изломал на куски, но тут же рухнул и сам.
Теперь я выпускал стрелу за стрелой по остальным и, хотя спешил чрезвычайно, зная, что время теперь дорожке всего, все-таки взглянул на лицо Валгунты: мне хотелось удостовериться, гордиться ли она моим удачным началом и верит ли в меня и в мою силу… Мне показалось, что она потянулась навстречу моим стрелам, и ее глаза заблистали…
Еще трое моих противников упали, но зато остальные сделали то, что должны были сделать. Все четверо, они разом испустили гортанный клич и, делая на ходу зигзаги, побежали к тому кусту, откуда летели на них поющие жала.
Не помню, кто из нас первым выскочил им навстречу, - волк или я. В первые секунды мне врезалась в память только серая дуга прыгнувшего Гишторна, который повис на шее одного из бегущих к нам и вместе с ним покатился по снегу. А я в это время рубил и скакал, вертясь волчком среди нападавших. И это было очень трудно, потому что снег был глубок и ноги увязали в нем, - трудно, как всякая великая охота.
Маленькие люди тундр были проворны на снегу, ведь снег их стихия. Они набегали и отскакивали, нанося раны, от которых теплые струи стекали по моему телу. Но я был силен, и волк тем временем уже освободился от своего противника.
Пришло время, когда мы уже только двое против двух продолжали плясать на утоптанном снегу самую древнюю из всех плясок - танец охоты и смерти… И наскоки этих двух становились все реже и слабее, потому что волк, не давая опомниться, вихрем кружил около них, наскакивал сбоку и сзади, вместе с одеждой отрывал куски тела.
А женщина смотрела на нас и была горда, потому что находилась при своем деле, которое назначила ей Природа, - вдохновлять мужчин на борьбу, чтобы они воевали и охотились, были мужественны и могли бы стать достойными отцами поколений, долженствующих утвердить власть человека на земле и повести его к конечной цели - в храм красоты и Духа…
Пал еще один из противников… Оставшийся оглушил Гишторна ударом по голове, но в это время я успел нанести ему рану в бедро: теперь он мог сражаться, только стоя на коленях. Тогда я отступил шаг назад и сосчитал в уме, сколько слуг было убито в доме старого Валгута; вышло, что долг крови дому моей будущей жены был покрыт с лихвой, потому что слуг было только четверо, а здесь - восьмой человек ожидал моего удара.
- Бери оленя с санями и уходи в свою тундру: ты храбро сражался! - сказал я своему противнику. Он покачал головой:
- Я не вернусь с охоты с опозоренной головой к женщинам своего племени. Я хочу туда, где теперь мои братья: мы все из одного рода!
Я понял тогда, что предо мной был очень хороший человек: он знал закон великой охоты, был верным братом и не хотел сносить позора поражения. Поэтому я быстро опустил секиру на его голову. Великая охота была кончена.
3
В моем рассказе не хватает еще двух моментов, которые делают мой сон особенно дорогим для меня. Обыкновенно он всегда приходит мне в голову, когда, после целого дня беготни по конторам, я, мелкий комиссионер, вечером возвращаюсь домой к женщине, которая делит со мной житейские невзгоды, а их в городе машинного века, пожалуй, немногим меньше, чем в первобытном лесу…
Сразив последнего врага, я шел к Валгунте. Только в этот момент, когда оборвалось дикое напряжение борьбы, я стал ощущать боль ран и нечеловеческую усталость.
Но я шел к ней гордо и прямо. Одним взмахом перерезал я ей путы и сел у костра. Я ничего не говорил: я был мужчина и победитель, а женщина сама должна знать, как ей поступить в подобных случаях.
И она знала… Костер запылал ярче, и пока на нем жарилось мясо, Валгунта снегом смыла с меня кровь, она ощупала все мои раны и приложила к ним истертый в порошок мох, который тут же высушила на огне. И когда она притащила и положила со мной рядом Гишторна, который, слабо повизгивая, зализывал при огне следы битвы на теле, тогда я начал ощущать счастье, о котором не умел говорить…
Насупившийся лес чернел по скатам ущелья и молчал так же, как я. Мороз крепчал, но я его не чувствовал и ел мясо, приготовленное руками Валгунты. Потом я спал, укутанный в шкуры, а ее тело согревало меня.
Так стала она моей женой.
Обратный путь был труден, потому что ударило весеннее тепло, и снег стал таять буквально на глазах. Все полно было шума одуревших от стремительности потоков, брызг и крутящейся пены у подмываемых скал. Мы слышали гул в горах и оттуда, в реве ломающего стволы ветра, скатывались камни. Один из них чуть не задел пенногривого коня Валгунты, которому теперь было предназначено стать первым в моей пустовавшей до сих пор конюшне, потому что я был единственный и бедный отпрыск когда-то могущественного рода.
Прошло больше месяца, пока мы добрались до хижины.
Зигмар, все-таки был там: мальчик добывал себе пищу самостоятельной охотой.
Потянулась опять полная тревог и опасностей жизнь, но у меня было приятное сознание, что я не один. И это сознание и в то же время ответственность за благополучие семьи, которой предстояло приумножаться, удваивало мою отвагу, когда я с ножом в руке бросался на медведя. Полный физической силы и здоровья, я любил мир, как он есть, и ничего не думал в нем изменять. Мысль, что в мире не все хорошо и могло бы быть лучше, пришла в мою голову гораздо позже. Теперь я понимаю, что хотя я был только дикарем, но прирожденное человеку томление духа по прекрасному и стремление к неосознанным тогда еще идеалам уже просыпались во мне.
И - странно! - в этом опять сыграла роль та же Валгунта, из-за которой я проливал кровь у Ворот Тундры.
Это произошло в тот последний вечер, на котором оборвалось мое сновидение.
Мельчайшие детали этой картины до сих пор необыкновенно свежи в моей памяти, доказательством чему может послужить хотя бы песня Валгунты, которая - строчка за строчкой - сохранена моим сознанием.
Я возвращаюсь из похода, предпринятого мною совместно с рыбаками взморья против разбойников, которые грабили поселения и уводили в плен жителей нашей свободной страны.
Поздним летним вечером я, усталый, ехал домой по горным тропам на коне Валгунты. Туманом курились ущелья в ночной прохладе и зловеще хохотали совы в лесу. Туман поднимался все выше и седыми клочьями повисал над серыми впадинами.
Такая же мгла суеверия клубилась во мне; я опасался духов гор и темного бора, и грозно нахмуренные очи лесного царя чудились мне меж замшелых стволов. Я вспомнил, что тропа, по которой ехал, считалась заколдованной, и в облако страха укуталась моя смятенная душа.
Тогда я задумался: почему вся жизнь полна страха и тревог? Почему сильный всегда поедает слабого, хотя бы последний и был прав?
Так я и не нашел ответа и стал думать о доме, потому что уже подъезжал к нему. Слабый свет лился из оконца хижины, и я услышал пение своей жены.
Валгунта пела:
Ночь над скалами - стихла кровавая свалка…
сырость от пропастей веет;
В чаще лесной хохочет русалка,
Месяц над бором в облаке реет.
С дальней дороги муж мой домой
Заколдованной едет тропой.
Глуше топот в ущельях гор,
Всадник спешит к родному огню.
Чисто сегодня я вымела двор,
корму насыпала в ясли коню;
Венок сплела из березовых веток;
Мягко настлала ложе из шкур.
Будет сон твой крепок, крепок -
На груди у меня ты забудешь про бури…
С дальней дороги муж мой домой
Заколдованной едет тропой.
В темной душе моей произошло какое-то движение, точно там замерцал слабый свет. И мне показалось, что я получил ответ на свои вопросы, но не хватало соображения сделать вывод.
Тихо я слез с коня и стал отворять двери. И вместе с тем в моем сознании стала открываться другая дверь, ведущая меня обратно в нынешний век - в спальню скромного комиссионера, и я проснулся…
Я теперь часто задумываюсь о блуждающем по заколдованным тропам человечестве и стараюсь развить мысль, запавшую в смятенную душу дикаря Останга, не была ли женская и материнская любовь тем семенем, из которого - из века в век - росла и развивалась мысль о любви всечеловеческой?
Тропа
Мшистая, затененная папоротником
и усыпанная прошлогодними листьями
тропа уводила к неизвестному источнику.
О. Марш
1
Рассказ о тропе мог бы одновременно называться историей похождений Агнивцева в неизведанной глуби маньчжурского леса. Интересно, что в передаче лиц, участвовавших в охоте в день исчезновения Агнивцева - причем последний пробыл в отсутствии больше недели, вызвав немалую тревогу усвоих компаньонов, а больше всего в маленьком, но трепещущем большой симпатией к исчезнувшему сердце Мари, - в передаче этих лиц, преимущественно подрядчиков и инженеров железной дороги, история Агнивцева лишена самого существенного и превращается в малоинтересное описание блужданий по лесу, где вскользь и небрежно упоминается о каком-то племени - только и всего!
Но действительно существенным в этой истории было то, о чем может свидетельствовать странное поведение Мари: она и не пыталась скрывать своей безумной радости, когда Агнивцев вернулся на станцию целым и невредимым, но через несколько дней, узнав все подробности его путешествия, за исключением одной, о которой Агнивцев предпочел умолчать, несмотря на то что любил Мари искренне, девушка значительно изменила свое отношение к нему и заметно дулась. Со временем это прошло; надо полагать, она наконец превозмогла недоверие к этому искреннему человеку, который, право, заслуживал лучшего отношения…
И Агнивцев был прав, утаив существеннейшую часть своих похождений от других участников охоты, ибо то были люди меры и веса, прозаики жизни, неспособные понять многого в поведении юноши. Но - пусть говорят за Агнивцева голоса чащи, трепет листьев и его собственные поступки.
- Ты, горе-охотник, оставайся тут, у кедровника, и смотри в оба: мы двинемся падью, и если встретится кабан, то не иначе он помчится прямо в твою сторону! - сказал Агнивцеву инженер Кареев, отец Мари, удаляясь вместе с прочими охотниками. Наставление было произнесено с такой убедительностью, что даже исключалась тень сомнения, что для кабана могут существовать и другие направления.
- Ладно, ладно! - отозвался Агнивцев и в первые минуты, оставшись один, действительно стал чувствовать себя чем-то вроде охотника, серьезно решившего убить зверя.
По причине присущей ему мечтательности такое состояние напряженного выжидания не могло продолжаться долго. Скоро его внимание привлек огромный жук, барахтающийся между двумя стеблями у ног охотника; несчастное существо было опрокинуто на спину и при всем несомненном желании и отчаянных попытках никак не могло перевернуться обратно.
Агнивцеву пришла совсем далекая от охоты мысль: что теперь должен испытывать жук? Не кажется ли ему, что он скользит крючьями своих лапок по голубому небу, которое должно ему представляться скользкой и непонятной землей, ибо - видел ли жук когда-либо небо, если допустить, что он сегодня перевернулся в первый раз?
Агнивцев нагнулся к трепетному узору теней на лужайке и положил жука на ладонь, но тот неожиданно выпустил скрытые под броней крылья и улетел, наполнив воздух густым гудением, точно провели смычком по струне контрабаса.
"Вот тебе раз!" - улыбнулся Агнивцев, следя за полетом и прислушиваясь к тиши леса, которая, по существу, вся была соткана из еле уловимых таинственных звуков.
В пади прозвучала пара торопливых выстрелов, затем еще дальше столько же: стало быть, охотникам подвернулся зверь, который теперь улепетывал в противоположном направлении. Агнивцев выругался: считая мальчишкой, его нарочно оставили позади, и сюда, конечно, никакая дичь, имеющая хоть каплю разума, ни за что не побежит - не прорываться же ей через цепь охотников!.. А теперь придется ждать часа два-три, пока Кареев и другие, окончив преследование, возвратятся к нему.
Чем бы заняться тем временем?
2
Сделав несколько шагов по мшистой лужайке, где вязли ноги, он вдруг ощутил под ногами твердый грунт: тропинка! Прихотливо извиваясь среди кустарника, узким коридором она уходила куда-то в сторону. Агнивцев двинулся по ней вперед, и в его мозгу сформировалась стройная мысль.
"Большая проезжая дорога, - резюмировал он, - это одно дело: человек знает, куда идет и что будет впереди; другое дело - лесная тропинка, уводящая в волнующую неизвестность: она может никуда не привести, раздваиваться, свернуть внезапно в сторону, но зато все время она будет держать двигающегося по ней в настороженном напряжении, неизвестности, и в том - ее восхитительная прелесть!.."
Изгиб за изгибом, тропа развертывалась перед Агнивцевым и награждала его неожиданностями: то в виде гигантской спрутообразнои коряги вывороченного дерева, которая из мистического сумрака чащи зловеще простирала к путнику угрожающую длань из мелко перевитых корней с повисшими на них клочьями земли, то приводила к тинистым и запутанным зарослям камыша, верхушки которого шепотом вели легкомысленную беседу с ветерком - не хуже школьниц на балу в гимназии…
Тропа становилась шире, и на ней даже как будто появились колесные следы. Это дало еще один толчок исследовательской наклонности Агнивцева, и если он вначале еще придерживался кое-каких соображений насчет времени, то под конец окончательно забыл о нем. Он вздрогнул и остановился лишь тогда, когда ухо уловило слабый "паф" - выстрел, по своей отдаленности напоминающий еле слышный чих. Взглянув на часы, он испустил раскаянно:
- Ой! Я опоздаю к месту сбора! - и бегом пустился назад.
Вскоре началось непонятное: ему показалось, что бежит он уже по другой тропе - она определенно изменила направление. Запыхавшись, весь в поту, но с неприятным холодком в сердце, Агнивцев остановился и констатировал факт, что таких мест не видал, когда проходил тропою в первый раз.
"Та тропа осталась правее", - решил он и, храбро покинув дорожку, стал пересекать поле кустарника направо. К удивлению, кустарник перешел в высокоствольный лес, где не имелось и признака какой-либо тропы. Тогда он поступил, как поступает большинство людей, заблудившихся и охваченных страхом в лесу: пошел наугад, не разбирая, где правая, где левая сторона, - лишь бы вперед.
Стемнело, мрак уже окутал лес, когда он, совсем изнеможенный, увидел за деревьями красноватые отсветы пламени. Обрадованный, ни о чем не раздумывая, он помчался прямо к огням.
Прежде чем собаки, охраняющие табор кочевых солонов, успели броситься на пришельца, Агнивцев уже стоял у самого костра, представив свою фигуру и раскрасневшееся лицо взорам полудюжины женщин, нескольких ребятишек с обликом лесных гномов и одного древнего старика. Несколько арб с крытым верхом стояло в стороне, а из-за одной из них выставлялась морда задумчивой лошади.
Юноша со светлой, необветренной кожей, Агнивцев был красив. Он обладал статной фигурой - результат систематического занятия спортом - и мог вызвать лестную оценку женщины. Почем знать, какое впечатление он произвел на ту, которая сидела впереди всех, у самого огня, жену главы рода, смуглую, с монголо-индийскими чертами лица Тур-пи? Она первая раскрыла рот и испустила ряд гортанных звуков, указывая старику на Агнивцева. Но патриарх уже сам успел подняться навстречу прибывшему.
Агнивцев подвергся краткому допросу старика, который страшно коверкал русские слова, но тем не менее смысл был понятен. Через короткое время пришелец ел недурно изжаренное мясо, после чего ощутил непреодолимый приступ сна. Он уснул тут же, около костра, на голой земле. Чья-то смуглая рука, когда все уже спали, набросила на него облезлый мех, чтобы было потеплее. Рука принадлежала женщине.