Марианна заперла дверь и легла в постель. Каждый вечер она возвращалась настолько усталой, что раздевалась почти в полусне и как только ложилась в постель, сразу засыпала. Внизу мужчины буянили, играли и проклинали кого-то. Это вплеталось в ее сны, и она спала тяжело и часто тревожно просыпалась. Утром она замечала, что ночью у нее был жар, потому что волосы и подушка были влажны; ее знобило, и она чувствовала себя еще более усталой, чем накануне, когда ложилась спать.
Разговор в нижней комнате скоро возобновился. Мартин рассказывал о том, как он днем был "наверху, в конторе". Он собирался поговорить с самим консулом и пожаловаться на оклеветавшего его капитана, но пробиться к консулу не удалось; вместо этого один из конторщиков - "какой-то проклятый наглец в пенсне" - вышел к нему и объявил, что он, Мартин, не получит места ни на каком корабле фирмы, если зимой не поступит в штурманское училище и не бросит пить.
Когда он все это рассказывал, молнии сверкали в его глазах. Они были такие же большие и блестящие, как глаза Марианны, но более проницательные и суровые; на бледном лице его был тот же отпечаток болезненности, что и на лице сестры, но Мартин был высок и угловат, с большими крепкими руками. Рассказывая, он размахивал ими, то и дело ударяя по столу. Раздражение разгоралось в нем всегда, когда он пил и бранился. Он не желал идти в какую-то "школу" по приказу Гармана и Ворше, а то, что он пьет, вообще не касалось консула. Но придется ведь подчиниться! - и с крепкими ругательствами он грозил кулаком в сторону Сансгора.
- Это все верно, парень! - воскликнул Том Робсон, смеясь. - Ах, черт тебя побери! Ну посмотрите-ка! Ведь он молодец! - Мистер Робсон бывал особенно доволен, когда ему удавалось довести Мартина до крайней ярости. Добиться этого было нетрудно.
Мартин еще с детских лет отличался горячим нравом и всегда был чем-нибудь недоволен. Из школы он вынес репутацию самого способного, но и самого непокорного ученика. С того времени он только и делал, что действовал наперекор всем и всему.
Они нередко собирались здесь втроем, чтобы выпивать, а Торпандер - чтобы находиться вблизи любимой. Обычно говорил Мартин. Клопа оставляли в покое, потому что он был трудный человек; когда мистер Робсон, который был чем-то вроде председателя этих сборищ, изредка предлагал ему взять слово, Клоп употреблял в своей речи столько иностранных оборотов, что никто его не понимал.
Карл Юхан Торпандер не имел обыкновения говорить много. Единственным значительным событием каждого вечера было для него возвращение Марианны, а затем он обычно сидел тихо, в безмолвном восторге. Но в этот вечер он поддержал Мартина в его яростном нападении на Гарманов, которых Торпандер тоже ненавидел, и даже произнес тираду о тирании капитала и тому подобном.
- О! Черт тебя подери с твоим проклятым шведским языком! - вскричал председатель. - Давайте послушаем, что там бурчит про себя Клоп!
- Видите ли, господа, - вдруг начал Клоп, - права пролетариев… права класса…
- О каком классе вы говорите! - воскликнул Мартин.
Клоп не слышал этого восклицания и продолжал говорить свое, переводя внимательный взор глухого на каждого из присутствующих, стараясь уловить, слушают ли его.
Но Мартин не мог больше молчать; он снова принялся ругать и проклинать Гармана и Ворше, и капитал, и капитана, и весь мир, непрестанно прихлебывая пиво и прикуривая трубку на лампе.
Старик Андерс сперва сидел у двери кухни. Но нынче вечером, как ему показалось, было совсем тихо. Притом он любил послушать, когда разговор шел о фирме; поэтому он придвинулся поближе к столу. Том Робсон освободил ему место на скамейке и предложил свою кружку.
- Спасибо, господин Робсон! - сказал старик и выпил.
Том Робсон был не только председателем, но еще и заведовал запасами - он распределял напитки. Около него на скамейке стояла бутылка рома, из которой он время от времени подливал в стаканчики всем сидевшим вокруг стола. В свой стакан пива он также наливал хорошую порцию рома, "чтобы заглушить привкус воды", как он выражался. Теперь он сидел и крошил кусочек табаку для своей трубки.
- Замечательно тонкий табак, мистер Робсон! - сказал старик Андерс.
- Пожалуйста, набивайте свою трубку, if you please, - ответил добродушно Том.
- Спасибо, господин Робсон, - обрадованно сказал старик и протянул трубку. Чубук был всего в полтора пальца длиной, а трубка смолисто-черная, как все, что принадлежало Андерсу.
Он прижал влажный табак в трубке как можно плотнее, - надо было набрать побольше, чтобы хватило денька на два! Затем он разыскал горящий уголек в печке и положил его сверху. Не так-то легко было раздуть трубку, но зато какой получился чудесный и крепкий вкус дыма! Так он и сидел, сгорбившись, на скамейке, старательно повторяя каждый раз, как Том подносил ему кружку: "Спасибо, господин Робсон!" - и потом сплевывал, утирал рот и пил.
А Мартин все больше и больше раздражался.
- Разве недостаточно, - кричал он, - что мы изнуряем себя непосильным трудом для этих людей? Они хотят еще контролировать каждый кусок, который мы съедаем, каждый стакан, который мы выпиваем! Поглядите только, как они живут! Как они живут-то там, наверху! И кто все это для них создал? Да мы же, отец, мы, которые ездим на север рыбачить, ежегодно уходим в море на их кораблях - из поколения в поколение, сыновья вслед за отцами! Мы изнуряем себя, сражаясь по ночам с волнами и ветром под градом и снегом, чтобы привозить к ним, в их пристани, их богатства. И посмотрите, что получается? Мы живем рядом со свинарниками, да и то наши домишки нам не принадлежат. Ничто не принадлежит нам, а те, наверху, - те владеют всем! Им принадлежит все: наше платье, обувь, еда, питье, дом, тело и душа… every bit!
Старик Андерс покачивался взад и вперед, сплевывал и потягивал из трубки.
- Собственность - это кража, - начал Клоп, заметив, что наступила пауза.
Но Мартин не хотел, чтобы его остановили:
- Нет ни одного человека в мире, - закричал он, - ни одного человека в мире, который стерпел бы это! Почему мы не придем к ним и не скажем: разделите, разделите все это с нами, с теми, кто работал на вас! Довольно пить нашу кровь! Так нет же! Мы просто старые, болтливые бабы! Мы не мужчины! Разве в Америке такое бы стерпели?..
- Ха-ха-ха! Ну, тут уж ты увлекся! - засмеялся Том Робсон. - Ты, может, думаешь, что в Америке люди делятся между собой по-братски? Нет, мальчик мой! Там ты заговорил бы уже по-другому!
- А что, разве рабочие в Америке живут так же, как и мы? - спросил Мартин немного нерешительно.
- Нет, но они делают то, что ты не умеешь, - отвечал Том.
- Ну так что же они делают? - спросил Мартин.
- Они работают, голубчик! А этого ни ты, никто из твоих земляков не умеет! - воскликнул Том Робсон и крепко ударил кулаком по столу. Он начал пьянеть.
- В каком смысле работают? Я, черт меня побери… - начал швед.
- Придержи язык! - воскликнул Том. - Пусть скажет свое слово старик.
- Ты грешишь, Мартин, - заговорил Андерс, не заикаясь. Он уже несколько раз выпил, и старые глаза его были влажны. - Ты жестоко грешишь, когда говоришь о фирме! Здесь и отец и дед твой имели хороший, верный заработок; и ты мог бы иметь, если бы вел себя лучше. Старый консул был, можно сказать, первый человек на свете, да и младший консул человек честный, дай ему бог здоровья!
- А! - вспыхнул Мартин. - Я не знаю, о чем ты говоришь, дед! Мне кажется, что тебе-то их не за что особенно расхваливать! Что сталось с моим отцом, и с дядей Свеном, и с дядей Рейнертом? Ушли в море на кораблях консула? А что ты получил за это? Две праздные руки и немного пищи, чтобы поддержать жизнь! Или, может быть, тебе кажется, - прибавил он с неприятным смехом, - что мы приходимся им родственниками из-за Марианны?
- Мартин, я тебе не поз… не поз… не поз… - старик покраснел до корней волос, он встал, словно боролся с непокорным словом, но от этого ему становилось только хуже.
- Выпей, старик, - добродушно сказал Том Робсон и протянул ему кружку.
Старый Андерс утих и перевел дыхание.
- Спасибо, мистер Робсон! - сказал он и глотнул из кружки.
- Что сказал прародитель? - спросил Клоп с притворной серьезностью.
Но эта шутка оказалась чересчур тонкой для остальных, и Клопу пришлось смеяться одному.
Том Робсон делал знаки всем остальным, чтобы старика оставили в покое. Старый Андерс положил трубку в карман жилетки, встал и пошел в маленькую комнатку рядом с кухней, где он спал. Крепкий ром на миг разбудил в нем юношескую горячность, но никогда его бессилие не казалось ему таким тяжелым бременем, как в этот вечер.
Долго еще все сидели и пили, пока на столе ничего не осталось. Лампа начала чадить, потому что масло все выгорело. Тогда все разошлись. Клоп пошел по направлению к "West End", Том Робсон вскарабкался по тропинке, которая вела вверх по обрыву, позади хижины Андерса. Он жил у вдовы в шкиперском поселке, примыкавшем к Сансгору.
Торпандер пошел с Робсоном, отчасти потому, что он опасался идти один через "West End", а отчасти - потому, что хотел бросить последний взгляд на окно любимой, которое выходило на обрыв.
Мартин закрыл за ними дверь и стал вытирать тряпкой скамейку, на которой собирался лечь. Он не заметил, что на скамье лежало несколько пустых бутылок: они покатились по полу и ударились о раковину. Тряпка выпала у него из рук, и, не пытаясь раздеться, он упал на скамью, словно в мягкую постель.
Остаток масла окончательно выгорел, последнее голубое пламя вспыхнуло и погасло. Затем густой серый дым заволок стены, веселыми спиралями завился около окон и тонкими нитями протянулся на полу комнаты, в которую уже проникали слабые блики рассвета.
Ничего не было слышно, кроме глубокого дыхания спящих. Старик дышал часто и размеренно, Мартин метался по скамейке, то смеялся во сне и хрипел, то вскакивал, разгоряченный всем выпитым и сказанным.
Долго еще красный уголек фитиля лампы светился во мраке, и дымок тонкими кольцами весело вился над ним и рассеивался в темноте.
VII
Фру Фанни Гарман поначалу отнеслась к Мадлен особенно дружелюбно и даже приглашала ее посещать их в городе. Но дальше этого не пошло; даже не слишком опытная в тонкостях человеческих отношений Мадлен все же поняла, что ее приглашали только из вежливости.
Однажды в воскресенье Мадлен остановилась перед большим зеркалом в одной из верхних комнат. На ней было светлое платье, и ее густые, темные, слегка вьющиеся волосы немного спускались на затылок. Фанни, проходя мимо, увидела в зеркале свое отражение рядом с Мадлен.
Красивая женщина остановилась и внимательно взглянула на девушку. Темные волосы и немного смуглый цвет кожи Мадлен замечательно хорошо гармонировали с чистым белым лицом и светлыми волосами Фанни. Правда, фигура Мадлен была немного стройнее и грациознее, но зато лицо было некрасиво! Совсем некрасиво! Фанни внимательно разглядывала оба отражения, делая вид, что поправляет волосы Мадлен. Закончив свои наблюдения, она взяла молодую девушку за талию и повела с собою.
- Слушай, милая Мадлен! - начала она, хмуря брови. - Я, право же, сержусь на тебя за то, что ты еще ни разу не была у нас в городе. В наказание я сегодня вечером просто увезу тебя. Мортен сядет рядом с кучером.
Мадлен посмотрела на тонкое лицо Фании и невольно подумала, что оно прекрасно. Так хороши были большие синие глаза, так изящна посадка головы, линия шеи, а выражение рта так менялось каждое мгновение, что, когда она говорила, трудно было отвести глаза от ее губ.
- Ну, что ты уставилась? - спросила Фанни шутливо.
- Ты замечательно красива! - искренне отвечала Мадлен.
- Ну вот, это действительно деревенский комплимент! - засмеялась молодая женщина, но все же немножко покраснела от удовольствия и от этого стала еще более сияющей.
Мадлен гостила у Фанни несколько дней. Позже она часто ненадолго заезжала к Фанни. Молодая фру Гарман брала Мадлен с собою на немногочисленные празднества, которые устраивались в городе, приглашала ее к себе, когда в городском доме Гарманов собирался небольшой кружок гостей. Повсюду их видели вместе, и одна подчеркивала другую своеобразным контрастом внешности или кокетливым сходством и различием в туалетах.
Старый дом Гарманов был известен тем, что каждый из его обитателей имел право делать решительно все, что хотел: когда угодно уходить, приходить, кататься в коляске или верхом; словом, делать, что вздумается. Дом был так велик и в нем помещалось так много людей, и гостей и служащих, которые встречались только за обедом или за ужином, что было не особенно заметно отсутствие того или другого из них.
Поэтому Мадлен не замечала, чтобы кто-нибудь в доме слишком скучал о ней. Фру Гарман была постоянно словно чем-то огорчена, а Ракел держалась очень отчужденно, потому что, как объясняла Фанни, она "подобрала себе нового исповедника!"
Один только консул, казалось, в какой-то мере интересовался Мадлен. Когда она возвращалась из города от Фанни, он всегда говорил:
- Ну вот! Добро пожаловать, моя девочка! - и гладил ее по волосам.
Однажды, когда она уже собиралась сесть в коляску фру Фанни, чтобы ехать в город, консул как раз вышел из дверей.
- Ах, ты опять от нас улетаешь! - сказал он ей дружелюбно, проходя мимо.
Мадлен сразу почувствовала упреки совести. Сердце ее сжалось; она пролепетала смущенно, что уезжает ненадолго… Неужели же дядя мог подумать, что она скучает и потому уезжает в город?!
- Да боже сохрани! Ничего подобного! - сказал консул, погладив ее по головке. - Ты вообще имеешь право делать все, что тебе нравится, дитя мое!
Мадлен решила все-таки ехать. По дороге в город она думала об этом разговоре с дядей и почувствовала какую-то неловкость: ей казалось, что она самое наивное и глупое существо на свете! Как это она могла предположить, что здесь о ней кто-то заботится, что кто-то интересуется, где она бывает! Скорее она была здесь в тягость. Через несколько дней, когда она возвратилась в Сансгор, дядя уже больше не погладил ее по волосам.
В сущности говоря, девушка почти не понимала окружающих ее людей. Все сложилось совсем иначе, чем она себе представляла, когда расставалась с Пером Подожду-ка. Они обменялись немногими словами. Но когда он пошел вниз, к берегу, Мадлен долго-долго стояла и глядела ему вслед.
Она тогда обещала себе "держаться крепко", что бы ей ни говорили в городе, полагая, что там все будут против нее. Прощаясь с морем, она чувствовала себя крепкой и смелой, чувствовала, что у нее хватит сил вести борьбу за свою молодую любовь.
Но оказалось, что никакой борьбы и не нужно вести.
Мадлен была уверена, что слухи о ее отношениях с Пером дошли до Сансгора; ей казалось, что там было много разговоров о ее веселой и свободной жизни в Братволле, и вначале она чутко прислушивалась к малейшему намеку. У нее был готов решительный план защиты. Она так прямо и скажет: "Ну да! Так оно и есть! Он - простой крестьянин, рыбак, а она - Мадлен Гарман - любит его!"
Однако, на какую бы тему ни заходили разговоры, она не находила в них ни малейшего намека. Она даже не могла выяснить, действительно ли здесь было что-нибудь известно о ее прошлом, словно само собою подразумевалось, что она до сих пор вела себя, как подобает фрекен Гарман. Казалось, никому даже в голову не приходит, что она могла бы вести себя по-иному, - и именно это лишало ее сил.
Фру Фанни держала дом в образцовом порядке, и это был очень элегантный дом. Здесь, конечно, не было ни старого красного дерева, ни конского волоса. Все было новое и нарядное. Мебель - из Гамбурга, резной орех с плюшевой обивкой; на дверях - тяжелые портьеры; во всех углах и перед окнами стояли изящные столики с цветами, на подставках красовались растения с большими листьями, а среди комнаты, вокруг стола, было поставлено множество кресел - мягких, хорошо обитых красиво вышитой материей.
Квартира была небольшая, но когда открывались все двери, видна была прелестная анфилада комнат, обставленная мебелью и дорогими вещами, картинами, коврами и многочисленными зеркалами в золоченых рамах.
В Сансгоре в больших комнатах, где мебель стояла вдоль стен, было так холодно и неуютно, что Мадлен невольно проходила по этим комнатам тихо, осторожно и решалась сесть лишь где-нибудь в уголку. У Фанни, наоборот, казалось, что драпировки и мягкая мебель толпились вокруг нее, а кресел было так много, что она никогда не знала, какое из них выбрать, чтобы сесть.
Даже хозяин дома, казалось, никогда не чувствовал себя вполне свободно в своей собственной квартире: тесновато было там его тяжелой фигуре. Фанни не обращала на него ни малейшего внимания, и он в конце концов устроился так, как ему было удобно, и жил своей жизнью.
Мортена Гармана считали сердечным и добродушным человеком, но его легко было вывести из себя. Чтобы вступить с ним в деловые отношения, нужно было действовать очень осторожно. Одно случайное слово могло сразу рассердить его и испортить все, потому что потом урезонить его было чрезвычайно трудно. Иногда молодой негоциант, взглянув на часы, сразу прерывал переговоры, садился в коляску и уезжал в Сансгор или еще куда-либо, оставляя своего собеседника в полном недоумении по поводу нерешенного дела.
Старики поэтому предпочитали ездить в Сансгор и заключать сделки с младшим консулом. Это, правда, получалось не так быстро, но зато уж точно и с полной гарантией!
Фру Фанни никогда не надоедала мужу излишней нежностью и еще меньше ревностью. Она достаточно хорошо знала его и понимала, что если она порою пользовалась его снисходительностью, это давало и ему право поступать так же, хотя бы для того, чтобы не оставаться в долгу.
- Вот идет твой обожатель, пастор Мартенс! Посмотри-ка, Мадлен! Как он на нас оглядывается, этот слуга божий! И кланяется! Здравствуйте, господин пастор! - сказала Фанни, отвечая на приветствие пастора, и сделала ему знак.
Пастор проходил по другой стороне улицы. Одно мгновенье он, казалось, размышлял, следует ли ему посетить дам.
Тем временем фру Фанни позвонила горничной и велела приготовить шоколад. Эти послеобеденные часы за чашкой шоколада или стаканом вина были ее страстью; и притом она все время не спускала глаз с улицы.
Капеллан Мартенс принадлежал к числу ее частых посетителей. Последнее время ей казалось, что пастор увлечен Мадлен.
В сущности, ничего не было странного в том, что фру Фанни старалась подыскать для капеллана подходящую партию: многие его прихожане занимались этим вопросом, ибо Мартенс был человек лет тридцати, приятной наружности, и вот уже полтора года, как потерял свою первую жену; поэтому думать о второй было вполне своевременно.
- Доброго утра, фру Гарман! Доброго утра, фрекен Гарман! Как вы себя чувствуете? - сказал пастор, входя. - Я не смог устоять, увидев ваш дружеский жест, хотя я знаю из опыта, что посещать вас опасно: никак не можешь уйти вовремя!
- О! Вы слишком добры, господин пастор! Я не раз удивлялась вашей снисходительности к такому мирскому существу, как я! - сказала фру Фанни, мельком взглянув на Мадлен.
- Слишком многие уже удивляются этому, - отвечал капеллан, не поняв намека.