Рыльский. Как достается?
Гуськов. Да так же! Наш дворянский предводитель… человек просвещенный, батюшка!.. получил прошлого года письмо от одного столичного журналиста, который просил его как ревнителя отечественного просвещения раздать дворянам несколько билетов на его журнал. Наш предводитель рассердился: "Да долго ли, дескать, этому журналисту с кружкой-то ходить? И к губернатору пишет, и к предводителям, ну, словно нищий какой - отбою нет! И добро бы еще журнал-то был порядочный, а то врут какую-то чепуху, ругаются, как пьяные фабричные, и только хвалят себя да своих приятелей". Вот, батюшка Артемий Захарьич, он и отослал назад билеты. Что ж вы думаете?… Наш предводитель лет тридцать тому назад пописывал стишки - и то и другое печатал в журналах; они и принялись выкапывать эти старые грехи да ну-ка его, ну-ка - и так и этак! Уж они имя-то его волочили, волочили по грязи!.. Им что, их уж ничем не запачкаешь, а каково-то было нашему предводителю! То-то и есть, плетью обуха не перешибешь. Вот я ничего не выдавал в печать, так никто не смей обо мне и слова сказать, а уж если кто был в печати, хоть сто лет назад, так держи ухо востро! Всякий лоскутник может позорить его имя безданно, беспошлинно…
Рыльский. И, полноте!.. Да кто же станет смотреть на ругательство пьяного мужика или на лай какой-нибудь дворняжки?
Гуськов. Так, Артемий Захарьич, так-с! Да ведь на пьяного-то мужика есть полиция, на дворняжку палка, а на этих господ…
Рыльский. А вот, кажется, и хозяйка.
Входит женщина средних лет, то есть лет за тридцать. Немного полный, но чрезвычайно стройный стан ее пленителен; ее густые темно-русые локоны роскошно опускаются на дивные плечи ослепительной белизны. Щеки несколько впалые, но они горят ярким и живым румянцем. При малейшем движении ее пламенно-пунцовых губок открываются не зубы, а два ряда жемчужин, белых, ровных, ну, как будто нарочно подобранных одна к другой. Эта прекрасная женщина - Авдотья Ивановна Сицкая. Она одета вся в белом; воздушный шарф из gaze illusion обвивает прозрачным туманом ее белоснежную шею и небрежно падает волнами вдоль очаровательного стана.
Авдотья Ивановна (подавая руку Рылъскому). Здравствуйте, Артемий Захарьич! (Обращаясь к Гуськову.) Что я вижу!.. А, любезный сосед!..
Гуськов (подходя к руке). Я, Авдотья Ивановна, вчера только приехал в Москву, завернул нынче к почтенному Артемию Захарьичу, узнал от него, что вы сегодня вечером дома, и за долг почел…
Авдотья Ивановна. Покорнейше вас благодарю!.. Очень рада… Прошу покорно!.. (Все садятся.)
Рыльский. Мы, кажется, немного рано к вам забрались!
Авдотья Ивановна. Тем лучше: мы успеем побеседовать, поговорить…
Гуськов. У вас, сударыня, будет сегодня чтение?
Авдотья Ивановна. Да, у меня будут читать, и, кажется, вещи интересные. (С улыбкою.) Может быть, вы до этого не охотники, Федор Федорович?
Гуськов. Кто? Я-с?… Помилуйте! Да я умираю над книгами; это моя пища, Авдотья Ивановна, - истинно пища!
Авдотья Ивановна. Право?…
Рыльский. А кто будет у вас читать?
Авдотья Ивановна. Да, я думаю, всё люди, которых вы давно знаете. Вы человек просвещенный, Артемий Захарьич, и любите заниматься литературою. У меня будет читать "Обзор русской словесности" Варсонофий Николаевич Наянов. Вы его знаете?
Рыльский. Фамилия мне что-то знакомая… Постойте?… А… да!.. Ведь он журналист?
Авдотья Ивановна. Нет. Он был несколько времени журналистом, да как-то не пошло… Теперь он печатает свои сочинения в чужих журналах… Вы, верно, их читали?
Рыльский. Нет, не читал.
Авдотья Ивановна. Как, вы не читали сочинений Наянова - этого знаменитого полемика?…
Рыльский. Знаменитого?… Представьте себе, я до сегодняшнего утра и не подозревал даже, что у нас есть какой-то господин Наянов и что этот Наянов - знаменитый полемик!
Гуськов. Наянов!.. Позвольте, позвольте!.. Так точно!.. Ведь он, кажется, пишет критики в журналах?… У, какой ученый человек!.. Верите ль богу, иногда в тупик станешь… такие странные слова! Я, признаюсь, хотел было их позатвердить, да нет - памяти не хватает. Должно быть, человек с большими способностями.
Рыльский. А почему вы это думаете?
Гуськов. Помилуйте!.. Да как же?… И всех критикует, и пишет таким высоким слогом; все термины отборные!.. Нет, сударь, ученый муж, ученый!
Авдотья Ивановна (обращаясь к Рыльскому). Ну, если вы не знаете Наянова, так, вероятно, имеете понятие о Неофите Платоновиче Ералашном?
Рыльский. Извините, и о нем никогда не слыхал.
Авдотья Ивановна (с удивлением). Помилуйте!.. Не слыхали - вы, человек такой просвещенный… Да это один из наших гениев…
Рыльский. Неужели?
Авдотья Ивановна. Кто ж этого не знает?
Рыльский. Виноват, я не знал.
Авдотья Ивановна. Он будет читать у меня свою фантастическую повесть "Душа в хрустальном бокале".
Гуськов. Как-с?
Авдотья Ивановна. "Душа в хрустальном бокале".
Гуськов. Скажите пожалуйста, какие странности! Мне случалось видеть в петербургской Кунсткамере в стеклянных банках и хрустальных бокалах и голову красавицы, и разных уродцев, и даже сердце человеческое; но душа в бокале… Ну, это должно быть очень занимательно!
Авдотья Ивановна. У меня будет также читать свои русские афоризмы Иван Антонович Дутиков. Ну, знаете ли вы хоть этого, Артемий Захарьич?
Рыльский. Что, Авдотья Ивановна, мне стыдно на вас смотреть: и этого не знаю.
Авдотья Ивановна ми умножающимся удивлением). Ах, боже мой, да кого же вы знаете?… Ну, видно, вы давно перестали следить русскую словесность?…
Рыльский. Видно, что так! Да что такое этот господин Дутиков?
Авдотья Ивановна. Что такое? А вот спросите Варсонофия Николаевича Наянова, так он вам скажет, что такое Дутиков. Это самый глубокий моралист, это русский Лабрюер, русский Рошефуко и, без всякого сомнения, первый наш мыслитель.
Гуськов. Мыслитель?… А, знаю-с!.. Как же-с! Об этих господах часто упоминается в журналах. (Входит слуга.)
Авдотья Ивановна. Что ты?
Слуга. Вы изволили посылать меня к Ивану Антоновичу Дутикову…
Авдотья Ивановна. Да, да!.. Чтоб напомнить ему, что он сегодня у меня читает. Он такой рассеянный!.. Ну что?
Слуга. Нездоров-с.
Авдотья Ивановна. Так он не будет?
Слуга. Не будет-с.
Авдотья Ивановна. Ах, какая досада! Да что с ним сделалось?
Слуга. Говорит, что угорел, сударыня.
Авдотья Ивановна. Так это, может быть, через час пройдет?
Слуга (ухмыляясь). Нет-с, не пройдет.
Авдотья Ивановна. Почему ты это знаешь?
Слуга. Да я говорил с его кухаркою: сегодня только начал, так разве через неделю…
Авдотья Ивановна. Начал? Что начал?… (Слуга поглядывает на гостей и переминается.) Да отвечай же, когда тебя спрашивают?
Слуга (вполголоса). Запоем изволит пить.
(Рыльский смеется.)
Авдотья Ивановна. Фи, какая гадость!.. Пошел вон, дурак!
Рыльский (продолжая смеяться). И вы называете этого господина глубоким моралистом, Авдотья Ивановна!
Авдотья Ивановна. Ах, Артемий Захарьич!.. Ну, конечно, это очень жаль; да разве вы не знаете, что все великие таланты…
Рыльский. Пьют запоем?
Авдотья Ивановна. О, нет! Но, однако ж, всегда имеют большие слабости. Да вот, например, хоть сам великий, неподражаемый Бирон… Вы читали его биографию?
Рыльский. Читал.
Авдотья Ивановна. Так вспомните, какую он вел беспутную жизнь, как пил со своими друзьями вино из человеческого черепа, какие оргии бывали в его наследственном замке. А Кин, этот гениальный артист, которому не было и не будет равного…
Рыльский. Да, это правда, он был первым негодяем в Англии.
Авдотья Ивановна. Ну, вот видите!.. Что ж делать, когда человек так создан? Чем выше его гений, тем сильнее его страсти. Знаете ли что? Я даже думаю, что добродетельный человек не может быть гениальным писателем.
Рыльский. Ну, а человек хоть не добродетельный, а порядочный?
Авдотья Ивановна. И того менее. Что такое человек порядочный? Верно, по-вашему, это тот, у которого в голове пошлый рассудок, а в сердце вечный холод? Ну скажите, что может создать этот человек?
Рыльский. Да то же, что создавали весьма порядочные люди: Невтон, Мольер, Вальтер Скотт, Шекспир…
Авдотья Ивановна. О, не говорите мне о Шекспире; он был актером и, верно…
Рыльский. Так же пил и буянил, как знаменитый Кин?…
Авдотья Ивановна (почти с досадою). Да уж, конечно, не был вашим порядочным человеком. Нет, Артемий Захарьич, поверьте мне, все эти чинные и добропорядочные писатели были только таланты, но гений - о, гений стоит выше всего этого; для него нет законов!..
Гуськов. А что вы думаете, Авдотья Ивановна, ведь это правда. Вот у меня есть один мужичок - природный механик; смею вам доложить, гениальный человек! Так, сударыня, строит самоучкой ветряные мельницы, что и немцу не удается, а ведь прегорький пьяница и ужасный буян: каждое воскресенье напьется, пьян как стелька и всегда с подбитыми глазами.
Слуга (растворяя обе половинки дверей). Ольга Николаевна Букашкина.
Авдотья Ивановна (идя навстречу к Букашкиной, которая входит вместе с дочерью). А, chere amie! Как вы милы! On ne peut-etre plus exacte!.. (Дочери.) Здравствуйте, мой ангел! (Усаживается.)
Букашкина. Я, кажется, приехала немножко рано?
Авдотья Ивановна. О нет, Ольга Николаевна! Уж давно девятый час!
Букашкина. Неужели? Так Наденька правду мне говорила: "Ах, маменька, поедемте, пора!" Она так много обещает себе удовольствия от вашего чтения, так боялась опоздать…
Авдотья Ивановна. А кстати, chere Nadine! Когда же вы прочтете у меня ваши французские стихи?… Ну, вот и покраснела…
Букашкина. Нет, Авдотья Ивановна, как ей можно читать свои стихи на литературном вечере? Дело другое вам одним, - вы, верно, будете к ней снисходительны. Правда, мосье Жобар говорит, что стихи очень хороши, что нельзя даже и подозревать, что их писала русская, но читать публично, в кругу литераторов - о, это ужасно!
Слуга. Елена Дмитриевна Суховольская. (Суховольская входит с племянницей.)
Авдотья Ивановна (встречая ее). Здравствуйте, ma bonne amie!
Суховольская. Честь имею представить вам мою племянницу.
Авдотья Ивановна (подавая ей руку). Очень рада, что имею удовольствие с вами познакомиться.
Суховольская. Вы не можете себе представить, как ей хотелось быть у вас сегодня на чтении.
Авдотья Ивановна. Что ж, это весьма натурально. Mademoiselle ecrit elle-meme… Прошу покорно!.. (Суховольская садится на диван; в правой стороны у нее Букашкина, с левой хозяйка. Ближе всех к хозяйке сидит на креслах Рыльский, подле него Гуськов, напротив, также на креслах - дочь Букашкиной и племянница Суховольской.)
Букашкина (Суховолъской). Я вас целый век не видела… Кажется, в последний раз во французском театре?…
Суховольская. Кажется, так. Моя ложа была подле вашей. Вы абонированы?
Букашкина. И, ma chere, что за охота абонироваться? Можно иногда, от нечего делать, побывать в театре; но ездить каждый день… да это наказанье! Вот если б здесь была итальянская труппа, которую я надеюсь скоро услышать…
Суховольская. Так вы едете?…
Букашкина. На будущей неделе.
Суховольская. В Петербург?
Букашкина. О нет! Подите вы с вашим севером! Я еду на юг - в Одессу.
Суховольская. В Одессу? Как я вам завидую! Ведь это, кажется, на берегу моря?
Букашкина. Как же - Черное море.
Суховольская. Ах, море, море!.. Я воображаю, как грустно шумят его волны; как тонет в его водах заходящее солнце; как играют в нем дельфины!.. Ах, прелесть!.. Я думаю, и город очень хорош?
Букашкина. Разумеется!.. Совершенно не русский город. Мне говорили, что он даже более походит на Европу, чем Варшава. Как весело там живут! Какая итальянская опера! А климат, климат!.. Вообразите себе: воздушные персики, виноград; ну просто - Италия!
Рыльский (улыбаясь). Не совсем: немножко похолоднее.
Букашкина. Помилуйте! Да там вовсе нет зимы.
Гуськов. Скажите пожалуйста!
Авдотья Ивановна. Что вы это, ma chere, говорите! Как нет зимы? Ведь, au bout du compte, это все еще Россия. Вот если б вы были на берегах Рейна или в Париже…
Букашкина. Да, может быть, и буду, Авдотья Ивановна. Ведь Франция не бог знает где! (Тихо Суховолъской.) Как она скучна со своим Парижем! (Громко.) Ах, какой у вас прекрасный брош! Что это, антик или кокиль?
Суховольская. Антик.
Букашкина. Я слышала, что в Одессе антики нипочем, - прямо из Италии.
Авдотья Ивановна (тихо Рыльскому). Да она, кажется, в самом деле думает, что Одесса - чужие края, бедняжка! (Громко.) У вас, Артемий Захарьич, всегда такие верные часы, - который час?
Рыльский (посмотрев на часы). Скоро девять. (Начинают подавать чай. Входят несколько молодых людей.)
Авдотья Ивановна. А вот мои литераторы!.. Здравствуйте, мосье Окуньков!.. Здоровы ли вы, мосье Голушенко?… А, мосье Белоносов! Я на вас и не рассчитывала! Мне сказали, что вы так заняты вашей драмой, заперлись кругом, никого к себе не пускаете… Прошу покорно садиться!.. (Молодые люди, поклонясъ молча хозяйке, рассаживаются по креслам. В комнате начинает пахнуть курительным табаком.)
Авдотья Ивановна (вполголоса Рыльскому). Вы знаете этих молодых людей?
Рыльский. Нет, не знаю.
Авдотья Ивановна. Трудно отгадать, что из них будет, но что они недюжинные молодые люди, в этом могу вас уверить! Какой взгляд на все предметы, какая ученость!..
Рыльский. Право? Что же, они получили свое образование в здешнем университете?…
Авдотья Ивановна. Да, они так же, как и другие, начали университетом.
Рыльский. И, вероятно, выпущены действительными студентами, кандидатами?…
Авдотья Ивановна. Ах, Артемий Захарьич, какой вы русский человек! Вы помешаны на чинах.
Рыльский. Да это не чины, а ученые степени.
Авдотья Ивановна. Ах, боже мой!.. Я уж вам сказала, что это недюжинные люди. На что им ваши ученые степени? Помилуйте, да разве Шекспир, Бирон, Виктор Гюго, Жорж Занд были когда-нибудь кандидатами?
(Входит Андрей Степанович Лычкин.)
Лычкин (кланяясь хозяйке). Madame!
Авдотья Ивановна (привставая). Здравствуйте, Андрей Степанович! Я ждала вас ранее.
Лычкин. Виноват, Авдотья Ивановна! Впрочем, я наказан за мою вину, и очень жестоко: я был в русском театре… Dieu, quelle misere!..
Авдотья Ивановна. Охота же вам ездить.
Лычкин. Меня затащили насильно.
Авдотья Ивановна. Хотите чаю?
Лычкин. Сделайте милость!
(Человек подходит с подносом. Лычкин берет чашку и садится.)
Букашкина (тихо Суховольской). Это один из московских львов.
Суховольская. В самом деле?… Какая у него странная бородка!
Букашкина. Здесь, ma chere, это редкость, но в Одессе все так ходят.
Авдотья Ивановна. Мосье Лычкин, не виделись ли вы с Неофитом Платоновичем Ералашным?
Лычкин. Я сейчас обогнал его. Он едет к вам вместе с Наяновым. Да вот они!
(Входят Ералашный и Наянов.)
Авдотья Ивановна (идя к ним навстречу). Неофит Платонович!.. Варсонофий Николаевич!.. Мы все ждали вас с таким нетерпением!.. Надеюсь, вы привезли с собою…
Наянов. Разумеется!
Авдотья Ивановна. А вы?
Ералашный. Вы знаете, Авдотья Ивановна, я не очень охотно читаю, а особливо в большом обществе. Но я не смел вам отказать… (Окидывает беглым взглядом всю комнату. Бледное и длинное лицо его становится еще длиннее, и вежливая улыбка превращается в какую-то весьма неприятную гримасу.) И у вас больше никого не будет?
Авдотья Ивановна. Никого! Как видите, человек пятнадцать, не больше.
Ералашный (сквозь зубы). Только!..
Наянов. Я слышал, что наш Дутиков болен?
Авдотья Ивановна. Да. Представьте себе, какая досада!
Наянов (с важностию). Мы много потеряем. Его афоризмы носят на себе отпечаток гениальности. Какая глубина, какой взгляд, какая энергия, какое беспрерывное проявление обособленных идей, как развертывает он эту высокую идею Гегеля, что бытие и небытие одно и то же! О, конечно, появление его афоризмов сделает эпоху в нашей словесности!
Авдотья Ивановна. Ну вот, скажите пожалуйста!.. Ах, как я на него сердита!
Наянов. Помилуйте, за что?… Разве от нас зависит…
Авдотья Ивановна. Конечно, конечно!.. Но если б он захотел!.. Да что об этом говорить!.. Messieurs et mesdames, милости прошу ко мне в кабинет. (Все встают.)
Наянов (Сицкой). Неофит Платонович начнет своею повестию, а потом уж я прочту мой взгляд на русскую словесность. Мы с ним так согласились.
Авдотья Ивановна. Как вам угодно. (Хозяйка, а за нею все выходят из гостиной.)
Кабинет Авдотьи Ивановны Сицкой. За круглым столом сидит Неофит Платонович Ералашный. Перед ним стоит графин с водою, сахарница с мелким сахаром и стакан. По правую его сторону Наянов, по левую Букашкина, Суховольская, обе барышни-сочинительницы, хозяйка, Рыльский и Гуськов. Остальные слушатели несколько поодаль, а всех далее от стола, в темном углу, сидит, развалившись на спокойных креслах, Андрей Степанович Лычкин; он спит.
Ералашный (дочитывая свою повесть). "Ступай! - прогремел невидимый голос. - Ступай, гостья неземная; давно желанный час твоей свободы наступил! Ты путем страданий достигла до самопознания; для тебя нет вещественных преград!.. И вдруг с громовым треском блестящей пылью рассыпался хрустальный бокал, и обновленная душа на радужных своих крылах взвилась огненной струею к небесам. Как призраки, замелькали вокруг ее бесчисленные миры; казалось, они тонули в какой-то бездонной мрачной бездне, а душа парила все выше и выше! Она стремилась туда, где нет ни времени, ни пространства, - туда, где конечное, сливаясь с бесконечным, исчезает и в то же время живет новой, непостижимой для нас жизнию!" (Манускрипт выпадает у него из рук, и он, по-видимому в совершенном изнеможении, опускается на кресла.)
Авдотья Ивановна. Вы кончили? (Ералашный отвечает наклонением головы.)
Суховольская. Ах, какая прелесть!
Авдотья Ивановна. Как мы вам благодарны!
Наянов. Вот она - истинная-то поэзия!
Гуськов. Поэзия? Так это в стихах?… Скажите пожалуйста, - не заметил!
Букашкина. Вы наш Гофман, Неофит Платонович!
Наянов. Нет, извините, я с вами не согласен! Наш знаменитый друг вовсе не походит на Гофмана: у него можно скорей найти сходство с Жан-Поль Рихтером, но и тот несравненно его ниже.
Суховольская. Как эта душа меня интересовала!
Гуськов. Да-с, понатерпелась, горемычная! (Общий невнятный шепот восторга между неговорящих лиц.)
Лычкин (проснувшись). Браво, мосье Ералашный, браво!.. (Подают мороженое.)
Авдотья Ивановна (Рыльскому вполголоса). Что вы скажете об этой повести?
Рыльский (также вполголоса). Я не очень люблю этот род.
Авдотья Ивановна. И, Артемий Захарьич!.. Все роды хороши, исключая скучного.
Рыльский. Да мне было скучно.
Авдотья Ивановна. Тс!.. Тише!.. Что вы!.. (Громко.) Еще раз покорнейше благодарим вас, Неофит Платонович! Мы слушали вас с истинным наслаждением.