Однажды, - это было зимой, - я собрался ехать с визитом к одному приезжему, который остановился на постоялом дворе у самой Преображенской заставы. Дорого бы я дал, чтоб избавиться от этого путешествия! Да, путешествия: от Пресненских прудов до Преображенской заставы мерных восемь верст. Но делать было нечего: этот господин, которому я должен был визитом, приехал из провинции, а я уж изведал на опыте, как строго наблюдается в губернских городах этот обычай и как позорят и казнят тех, которые не платят счетом визит за визит. Вот я распрощался со всеми домашними, надел теплые сапоги, шапку, закутался в енотовую шубу и, перекрестясь, отправился в дорогу. Только что я стал выезжать на Кудринскую площадь, наскакал на меня тройкой в санях какой-то удалой барин в длинных усах и отчаянной эриванке, сбил с ног мою пристяжную, исковеркал сани и помчался как ни в чем не бывало вдоль по Садовой; к счастию, я и кучер мой остались целы. Надобно признаться, что я, по своему характеру, или темпераменту, или, лучше сказать, по моей русской натуре, человек довольно ленивый и чрезвычайно тяжелый на подъем, но если подымусь, так ничто на свете меня не удержит. Вот я приказал кучеру воротиться домой, а сам решился нанять извозчика и ехать к Преображенской заставе. Нельзя не подивиться сметливости и догадке наших извозчиков: я не сказал ни слова, не сделал ни одного движения, по которому можно было бы отгадать во мне седока, а уж на ближайшей бирже все пришло в движение, и не прошло нескольких секунд, как со всех сторон обсыпали меня извозчики и принялись кричать:
- Куда прикажете, батюшка?…
- Садитесь, барин, садитесь!..
- Пожалуйте, пожалуйте!..
- Тише, ребята, тише! - сказал я. - Дайте выговорить: к Преображенской заставе и назад.
- Садитесь без ряда, сударь! Прокачу! - закричал ловкий детина в синем кафтане и шелковом кушаке. - Графский рысак, батюшка!.. Утешу…
- Эх, барин, - прервал рыжебородый извозчик в щегольской шапке с бобровым околышем, - садитесь ко мне - лихой иноходец!.. Плетеные саночки. В пять минут доставлю!
- Что больно скоро! - подхватил рослый извозчик в обыкновенной кучерской шапке. - Вишь, лихач какой!.. В пять минут!.. Задохнешься!.. Пожалуйте, батюшка, лучше ко мне: городовые сани с полостью.
- Сюда, барин, сюда; вот санки!.. Садитесь!..
Тут снова поднялся такой шум, что я вышел из терпения.
- Да полноте, пострелы! - закричал я. - Дайте порядиться!.. К Преображенской заставе и назад сюда, к Пресненским прудам. Ну, что?…
- Извольте, сударь, - сказал извозчик в шелковом кушаке. - Что торговаться: красненькую!
- Везу за два целковых! - закричал извозчик с рыжей бородою.
- Синенькую!.. Три полтинничка!.. Целковый! - загремели вокруг меня голоса.
В эту минуту проезжал мимо в новеньких пошевеньках, запряженных небольшой, но плотной лошадью, ванька в сером зипуне и красной поношенной шапке. Я махнул ему рукой.
- Что вы, батюшка? - сказал извозчик в шелковом кушаке. - Да вам стыдно будет сесть на этого ваньку. Помилуйте - дерюга этакая!
- Доеду и на нем, братец.
- Так вы бы, сударь, к бирже-то и не подходили! - промолвил рыжебородый извозчик, надевая свою бобровую шапку. - Смотри, Андрюха, - продолжал он, обращаясь к извозчику в шелковом кушаке, - экий конь - добра лошадь!.. А сбруя-то, сбруя!
- Да, брат, упряжь мочальная, конь богатырский!..
- По Сеньке шапка, по седоку извозчик.
Все эти насмешки на меня не подействовали: я сторговался с ванькой за полтинник.
- Смотрите, барин, чтоб вам не пришлось покормить! - закричал рыжебородый. - Не довезет до Преображенского.
- Ах ты, щеголек этакий! - возразил ванька, прибирая вожжи. - Садись и ты, так я и тебя свезу. Видали мы вашу братью, лихачей: версту вскачь, а там и плачь!.. Ну, ты!
И мой ванька, вероятно желая доказать на самом деле, что его лошадка не без удали, пустился вскачь по Арбату.
- Держи, держи! - раздался за нами крик, прерываемый громким хохотом. - Батюшки, бьет!.. Держи, держи!
- Ох вы, скалозубы этакие, каторжные! - бормотал ванька, сдерживая свою лошадку. - Вам бы только пьяниц да буянов возить!.. Сами житьмя живут по трактирам да со всякой дрянью знаются… У самого шапка с бобровым околышем, а жене перекусить нечего!..
- Что это, брат, ты так их позоришь? - спросил я.
- Да как же, батюшка! Вот этот с рыжей-то бородою, - ведь я его знаю, он из нашего села, четыре года извозничает, а домой гроша не прислал: все на чаю пропивает. Ребятишки в людях живут; жена милостинку просит, а он в синих кафтанах ходит, катает на своем иноходце купеческих сынков да вместе с ними погуливает… Чай, и бога-то забыл!.. И то сказать: с кем поведешься, таким и будешь.
Я очень люблю разговаривать с русскими мужичками, а особенно с теми, которые приезжают из дальних деревень. Постоянно живущие в Москве крестьяне и даже крестьяне из самых близких подмосковных теряют почти всегда свой природный характер, эту смесь простодушия и лукавства, невежества и ума, суеверия и набожности: они превращаются в каких-то полумещан и, по большей части утрачивая все хорошие свои качества, остаются при одних дурных. Судя по некоторым словам моего ваньки, я тотчас догадался, что постоянное его жилище не близко от Москвы.
- Откуда ты родом, любезный? - спросил я.
- Владимирский, батюшка.
- Господский или экономический?
- Господский. Может статься, слыхали об Алексее Андреевиче Черноярском? Мы его. Село Завалихиио Шуйского уезда.
- Так это не близко от Москвы?
- Да верст около трехсот будет.
- Что, у тебя есть хозяйка?
- Как же, сударь! Без хозяйки и дом не стоит.
- Баба еще молодая?…
- В поре, батюшка. Баба такая знатная, повадливая, работящая; Феклой зовут.
- И детки есть?
- Были, батюшка, да бог взял. Одна дочка осталась.
- Ну, что, барин у вас каков?
- Грешно пожаловаться: человек добрый, ничем нас не обижает. Покойный его батюшка, старый наш барин, так тот был, - не тем помянут, - крутенек! Вот теперь коли два мужика повздорят да придут к барину на суд, так он выслушает и рассудит: ты, дескать, прав, а ты, дескать, виноват; а бывало, к старому барину и не ходи: из своих рук замает!
- Как: и правого и виноватого?
- Обоих, батюшка. Ты, дескать, не художествуй, а ты не жалобись.
- Так поэтому при нем мужички-то нечасто ссорились?
- Все так же, батюшка, и судиться так же ходили. Ведь наш брат мужик упрям! Я и сам к нему на суд ходил с моим шабром, Федькой рыжим; думаю, что за беда, что барин поколотит? Да пусть себе потешится! Лишь только бы Федьку-то буяна порядком отвалял.
- Э, брат, да какой же ты злой!
- Что ж делать, сударь, - и в курице есть сердце. Да этот же рыжий такой озорник, что и сказать нельзя! Вот уж подлинно, кабы на эту крапиву да не мороз, так из деревни вон беги. Теперь он вовсе от нас отшатнулся: извозничает здесь, в Москве.
- Здесь? Не он ли это в Кудрине лихой извозчик на иноходце?
- Он самый, батюшка!.. Ну, ты, сердечная!..
- А что, - сказал я, помолчав несколько времени, - ты каждую зиму сюда приезжаешь?
- Да, сударь! Вот уж четвертый год, как я в Москве извозничаю.
- Так поэтому тебе выгодно?
- А как же, батюшка! Да что бы я добыл зимою-то, лежа на печи? Ведь под лежачий камень и вода не течет. Конечно, год на год не приходит, а все-таки сотни полторы, а иногда и две свезешь домой; и оброк заплатишь, и подушное, и рекрутское, и всякие другие подати, а все копейка заляжет. Привезешь жене кумачу на сарафан, фату шелковую; девчонкам - кому колечко, кому сережки.
- Девчонкам? Да как же ты говорил, что у тебя одна только дочь?
- Одна, батюшка, да две… как бы этак сказать?… Сиротки не сиротки, а хуже сирот.
- Родные, что ль, тебе?
- Нет. Вот дочки шабра-то моего, Федьки рыжего.
- Как, этого лихого извозчика?
- Его, батюшка.
- Да ведь он тебя обижал? Ты ходил с ним судиться к барину?…
- Так что ж? Барин нас рассудил: поколотил обоих - вот и все! А детки его чем виноваты?… Сердечные! Родная мать покинула, пошла в какие-то странницы, отец с ними не живет, кровных никого нет… Вот мы с хозяйкой и подумали: у нас всего довольно, господь бог нас не покидает, так и нам не след их покинуть… Дело соседское… Да и то сказать: у нас всего-навсего одна дочка, так не съедят же нас две сироты.
- И вы их любите?
- Как родных дочерей, батюшка, видит бог, как родных! Коли Тане пряник, так и всем по прянику. Да еще, батюшка, они-то нам как-то жальчее. Свою иногда потеребишь за волосы, а на них и рука не подымается. Горемыки этакие!.. При живом отце и матери и круглые сироты!..
- Ну, брат… Как тебя зовут?
- Иваном, батюшка.
- Ну, брат Иван, добрый ты человек!
- И, сударь! Кинь хлеб-соль назад - будет впереди! Не узнаешь, может статься, и наша Танюша останется сиротою, так и ее господь помилует; мы призрели сирот, и ее добрые люди не покинут… Ну, ты, сивка! Иль кнута захотела?
В продолжение этого разговора мы выехали на Сретенку. Не доезжая до конца улицы, мой ванька повернул направо в переулок.
- Куда ты, братец? - спросил я.
- А вот, батюшка, мы тут выедем как раз на вал, а там уж прямо Дербенским переулком до самого Каланчевского поля.
- Да ведь все равно и по Сретенке.
- Нет, сударь, все-таки выкинем уголочек; да и дорога-то поглаже.
- Ну, как хочешь; ступай!
Я заметил, что мой Иван, проезжая этим переулком, беспрестанно и с особым вниманием посматривал вперед на небольшую площадку или, лучше сказать, перекресток, на котором у плохой и до половины развалившейся биржи стоял один извозчик в синей плисовой шапке и кормил сенцом своего пегого коня.
- Ну, так и есть! - прошептал мой Иван. - Батюшка барин, - продолжал он вполголоса, останавливая лошадь, - подержите на минутку!
И, не дожидаясь моего ответа, бросил мне вожжи, спрыгнул с саней, подбежал к извозчику, который стоял у биржи, и принялся, не говоря ни слова, пороть его своим кнутом. Извозчик, детина дюжий и рослый, вместо того, чтоб обороняться, засуетился, кое-как заворотил свою разнузданную лошадь, упал в санки и поскакал сломя голову прочь от биржи. Вся эта экспедиция продолжалась не более полуминуты. Мой Иван воротился, сел преспокойно на свое место и повез меня далее.
- Что это, братец? - спросил я. - За что ты его бил?
- Как за что, сударь? Ведь эта биржа-то наша. Мы деньги за нее платим, а этот колотырник, прах его знает, кто такой… вишь, для него припасли… мошенник этакий!.. Вздумал у чужой биржи лошадь кормить. Иногда случится, второпях и сенца оставишь, а эти чужехваты тут и есть! Ведь в Москве, батюшка, много этаких шишимор; не хочет за место платить, да по чужим биржам и таскается. А проворен, разбойник: не успел его десяти раз хлестнуть.
- Да как же это, братец, ты так на него кинулся? Ты мужик небольшой, а он, кажется, детина такой ражий; ну, если б он стал обороняться?…
- Обороняться?… Да как он смеет!.. Каков бы он ни был человек, а все-таки знает, что я не напрасно перепоясал его кнутом.
"Вот оно, естественное-то право, - подумал я, - этот закон совести".
- Уж коли захватили вора в горохе, - продолжал мой ванька, - так где ему обороняться: малый ребенок прибьет.
- Нет, любезный, - сказал я, - у нас не по-вашему: у нас иногда и поймаешь вора в горохе, да не смей ему сказать, что он вор.
- Вот еще!.. Что вы, батюшка?… Да неужели вору-то кланяться?
- Пожалуй себе, не кланяйся, да чести-то его не смей порочить.
- Да что, сударь, за честь у мошенника?…
- Эх, братец! Вы народ необразованный, вы этого не понимаете…
- Конечно, батюшка, где нам! Мы люди темные; по нашему глупому разуму, кто плут, так плут, кто честный человек, тот честный.
- Вот то-то и есть! Это по-вашему, а у нас не так; у нас две чести, братец: одна честь та же, что у вас…
- А другая-то, батюшка, какая?
- А вот какая. Если тебя поймают в плутовстве да назовут в глаза мошенником, так ты не покоряйся. "Я, дескать, сам знаю, что я мошенник, да не люблю, чтоб мне это говорили; так не угодно ли со мною за это разделаться".
- Разделаться?… Как разделаться?…
- Да как хочешь: или на саблях рубиться, или на пистолетах стреляться.
- Ах, господи! - вскричал мой ванька. - Да за что ж это?… Меня же обидели, да я же и живота лишайся!
- А не захочешь ответить, так не прогневайся: честным-то человеком останется он, а бесчестным будешь ты.
Эти последние слова до того поразили моего Ивана, который, вероятно, никогда не слыхивал о дуэлях, что он решительно онемел от удивления. Желая удостовериться, точно ли я говорю не шутя или смеюсь над ним, он опустил вожжи и обернулся ко мне лицом. Лошадка воспользовалась этой оплошностию, повернула в сторону, зацепила за надолбы, пошевеньки упали набок, а вместе с ними, разумеется, и мы.
- Ах, батюшки! - вскричал Иван, вскочив на ноги. - Виноват, сударь, зазевался!
- Ничего, братец, - сказал я, отряхая мою шубу, покрытую снегом. - Ты только вперед, разговаривая со мной, не оглядывайся.
- Ахти! - сказал Иван, подымая свои пошевеньки. - Да ведь лошадка-то распряглась!.. Батюшка барин, уж не прогневайтесь, повремените немного, - сейчас запрягу; а вы извольте в санки-то сесть. Эка проклятая, - ну, лишь только вожжи опусти, тотчас повернет направо или налево!
Я сел в сани, а Иван принялся вправлять дугу, которая выскочила из гужей. В эту самую минуту поравнялись со мной парные сани; в них сидел барин лет тридцати, мужчина видный и красивый собою. Он приказал кучеру остановиться и закричал:
- Здравствуйте, Богдан Ильич!
Признаюсь, я не очень обрадовался этой встрече. Федор Андреевич… ну, все равно - назовем его хоть Мишурским… Федор Андреевич Мишурский принадлежит к числу тех выглаженных, ошлифованных и натертых чужим умом или, лучше сказать, чужими фразами глупцов, которые, по милости этих готовых фраз, слывут людьми просвещенными, остроумными и живут иногда полвека на счет какого-нибудь острого французского словца, удачно переделанного на русские нравы. Мишурский получил, как обыкновенно выражаются, хорошее образование, то есть говорит иностранными языками, толкует о живописи и музыке, рассуждает о политике и литературе, беспрестанно говорит о Западе и врет такую чепуху, что все второклассные дураки смотрят на него, как на чудо; а родной его дядя, Иван Михайлович Сурский, человек очень умный, слушая его, приходит в отчаяние. "Какое несчастие! - сказал он мне однажды почти сквозь слезы. - И нужно было моего племянника учить языкам! Ну, был бы просто дурак на русском языке, а то дурак на французском, дурак на немецком, дурак на итальянском, легко вымолвить - дурак на четырех диалектах!" Этот Мишурский женился на одной московской красавице, которая, несмотря на то что ее голова была набита идеалами и французскими романами, могла бы сделаться препорядочной женой, если б муж ее был только что глуп; но он был и глуп, и развратен, и, что всего хуже, вовсе не стыдился, а щеголял своим дурным поведением.
- Здравствуйте, Богдан Ильич! - повторил Мишурский, выпрыгнув из своих саней. - Здоровы ли вы?
Не видя никакой возможности отделаться от этого барина, я принял очень ласковый вид и с этой официальной улыбкой, которая, как известно, ровно ничего не значит, отвечал:
- Слава богу! Покорнейше вас благодарю! А вы?
- Голова болит. Не выспался: вчера ужинал у Шевалье.
- А ваша Марья Александровна?
- Кажется, здорова. Я с ней со вчерашнего утра не видался.
- Ай, ай, ай, Федор Андреевич! Давно ли вы женаты?
- Право, не помню. Да что это вы так строго поговариваете?… А сами втихомолочку… на извозчике… Богдан Ильич… Куда это изволите ехать?
- К знакомому.
- Уж не к знакомой ли?… Только я, право, не понимаю, к чему эти предосторожности? Вы человек свободный. Ну, дело другое наш брат женатый. On a des procedes avec sa femme… Вот и я пробираюсь иногда на извозчике к какой-нибудь закулисной сильфиде. А, кстати! Вы были вчера в театре?
- Нет, не был.
- Какую я видел там фигурантку! В первый раз показалась на сцене. Прелесть!.. Что, улыбаетесь, Богдан Ильич?… Чай, думаете: "Какой он ветреник!" Вот то-то и дело, что нет!.. Je suis inconstant par principes. Жизнь коротка - надобно ею наслаждаться.
- Ну, ты! - крикнул мой ванька, прибирая вожжи.
- До свиданья! - сказал Мишурский, садясь в своп сани. - Bonne chance!
Проехав несколько минут молча, я завел опять речь с Иваном об его промысле.
- А что, - спросил я, - что этак ты можешь выездить в целый день?
- Неровен день, батюшка, - отвечал Иван, пошевеливая вожжами. - Иногда промерзнешь на бирже до полуден - нет седоков, да и только! Выедешь куда-нибудь на бойкое место - стоишь, стоишь!.. К другим садятся, к тебе нет. Ну, верите ль, батюшка, для почину за грош бы куда-нибудь поехал, так нет - словно заколдовано! Да это еще ничего: не привез денег домой, зато лошадка отдохнула, а как иногда наймет какой-нибудь щеголек - катает, катает по городу да где-нибудь в проходном доме велит дожидаться у калитки, а сам нырнет в задние ворота, и поминай как звали. Зато случится в другой раз такая задача, что денег брать не успеваешь - так седоки и валят! Да еще какие!.. Вот хоть вчера - ну, уж вышел денек!
- А что, много возил, что ль?…