Дверь наверху открыли и закрыли. "Он вошёл!" – подумал Латунский и двинулся вниз. Сердце его забилось сильно. Вот покинутая швейцарская под лестницей, в ней никого нет. Но прежде всего Латунский оглянулся, ища чемодан и другие вещи. Ни чемодана, ни белья на полу внизу не было. Вне всяких сомнений, их украли, пока Латунский спускался. Он сам подивился тому, как мало это его расстроило. Латунский шмыгнул в швейцарскую и засел за грязным разбитым стеклом. Прошло минут десять томительного ожидания, и Латунскому показалось, что их гораздо более прошло. За это время только один человек пробежал по лестнице, насвистывая знаменитую песню "гоп со смыком", и, судя по шуму, скрылся во втором этаже.
Наконец там наверху хлопнула дверь. Сердце киевлянина прыгнуло. Он съёжился и выставил один глаз в дыру. Но преждевременно. Шажки явно крохотного человечка послышались, затем на лестнице же стихли. Хлопнула дверь пониже, в третьем этаже, донёсся женский голос. Латунский вместо глаза выставил ухо, но мало что разобрал… Чему-то засмеялась женщина, послышался голос человечка. Кажется, он произнёс: "Оставь Христа ради…" Опять смех. Вот женщина прошла и вышла.
Латунский видел её кокетливый зад, платок на голове, в руках клеёнчатую зелёную сумку, в которой носят помидоры из кооператива. Исчезла. А человечек за ней не пошёл, шаги его вверх ушли. В тишине приноровившийся Латунский ясно разобрал, что он звонит вновь в квартиру. Дверь. Женский голос. Опять дверь. Вниз идёт. Остановился. Вдруг её крик. Топот. "Вниз побежал". В дыре глаз. Глаз этот округлился. Человечек, топоча подковами, как сумасшедший, с лестницы кинулся в дверь, при этом крестился, и пропал.
Проверка Латунским была сделана. Не думая больше ни о чём, кроме того, чтобы не опоздать к киевскому поезду, лёгким шагом он вышел из дверей во двор и оттуда на Садовую.
Дело же с человечком произошло так. Человечек назывался Алексей Лукич Барский и был заведующим буфетом театра "Кабаре".
Вздыхая тяжко, Алексей Лукич позвонил. Ему открыли немедленно, причём прежде всего почтенный буфетчик попятился и рот раскрыл, не зная, входить ли ему или нет. Дело в том, что открыла ему дверь девица совершенно голая. В растрёпанных буйных светлых волосах девицы была воткнута гребёнка, на шее виднелся громадный багровый шрам, на ногах были золотые туфли. Сложением девица отличалась безукоризненным.
– Ну что ж, входите, что ль! – сказала девица, уставив на буфетчика зелёные распутные глаза, и посторонилась.
Буфетчик закрыл глаза и шагнул в переднюю, причём шляпу снял. Тут же в передней зазвенел телефон. Голая, поставив одну ногу на стул, сняла трубку, сказала "алло". Буфетчик не знал, куда девать глаза, переминался с ноги на ногу, подумал: "Тьфу, пакость какая!" – и стал смотреть в сторону.
Вся передняя, как он в смятении, блуждая глазом, успел заметить, загромождена была необычными предметами и одеянием.
На том стуле, на котором стояла нога девицы, наброшен был траурный плащ, подбитый огненно-красной материей. На подзеркальном столе лежала громадная шпага с золотой рукоятью, на вешалке висели береты с перьями.
– Да, – говорила обнажённая девица в телефон, – господин Воланд не будет сегодня выступать. Он не совсем здоров. До приятного свидания.
Тут она повесила трубку и обратилась к бедному буфетчику:
– Чем могу служить?
"Что же это такое они в квартирке устраивают?" – помыслил буфетчик и ответил, заикаясь:
– Мне необходимо видеть господина артиста Азазелло.
Девушка подняла брови.
– Так-таки его самого?
– Его, – ответил буфетчик.
– Спрошу, – сказала девица, – погодите, – и, приоткрыв дверь, почтительно сказала:
– Мессир, к вам пришёл маленький человек.
– Пусть войдёт, – отозвался тяжёлый бас за дверями.
Девица тут куда-то изчезла, а буфетчик шагнул и оказался в гостиной. Окинув её взглядом, он на время даже о червонцах забыл. Сквозь итальянские цветные стёкла без вести пропавшей ювелирши Де-Фужере лился якобы церковный, мягкий вечерний свет.
Это первое. Второе – буфетчик ощутил, что в громадной комнате пахнет ладаном, так что у него явилась мысль, что по Берлиозу служили церковную панихиду, каковую он тут же отринул как мысль дикую. К запаху ладана примешивался ряд других запахов. Пахло отчётливо жжёной серой и, кроме того, жареной бараниной. Последний запах объяснялся просто. Потрясённый буфетчик увидел громаднейший старинный камин с низенькой решёткой. В камине тлели угли, а некий сидящий спиной и на корточках поворачивал над огнём шпагу с нанизанными на неё кусками… {}
– Нет! Нет! – перебил он гостя, – ни слова больше! Ни в каком случае я в рот ничего не возьму в вашем буфете! Я, любезнейший, проходил мимо вашего буфета и до сих пор забыть не могу ни вашей осетрины, ни брынзы. Драгоценный мой! Брынза не бывает зелёного цвета! Да, а чай! Ведь это же помои! Я своими глазами видел, как какая-то неопрятная девица подливала в ваш громадный самовар сырую воду, а чай меж тем продолжали разливать. Нет, милейший, это невозможно!
– Я извиняюсь, – заговорил ошеломлённый буфетчик, – я совсем не по этому делу! Осетрина тут ни при чём!
– Как же ни при чём, когда она тухлая! Да, но по какому же делу вы можете прийти ко мне, дружок? Из лиц, близких вам по профессии, я был знаком только с маркитанткой, и то мало. Впрочем, я рад. Фиелло! Стул господину заведующему буфетом.
Тот, который жарил баранину, повернулся, причём ужаснул буфетчика своими клыками, выложил баранину на блюдо и ловко подал буфетчику низенькую скамеечку. Других никаких сидений в комнате не было. Буфетчик молвил "покорнейше благодарю…", опустился на скамеечку. Скамеечка тотчас под буфетчиком развалилась, и он, охнув, треснулся задом об пол. Падая, он подшиб ногой вторую низенькую скамейку и с неё опрокинул себе на штаны полную чашу красного вина. Фиелло засуетился, хозяин воскликнул:
– Ай! Не ушиблись ли вы?
Фиелло бросил обломки в огонь, подставил откуда-то взявшуюся вторую скамейку. Буфетчик отказался от вежливого предложения хозяина снять штаны и высушить их у камина и, чувствуя себя невыносимо неудобно в мокром, сел с опаской.
– Я люблю сидеть низко, – заговорил хозяин, – с низкого не так опасно падать, а мебель теперь такая непрочная. Да, так вы говорите "осетрина"? Голубчик, продукт должен быть свежий. Да вот, кстати, неугодно ли, – прошу вас…
Тут в багровом свете, заходившем по комнате от весело разгоревшихся обломков, засверкала перед буфетчиком шпага, Фиелло выложил на тарелку шипящие куски.
– Покорнейше…
– Нет, нет, отведайте, – повелительно сказал хозяин и сам отправил в рот кусок, – Фиелло, лимону.
Буфетчик из вежливости положил кусок в рот и понял, что жуёт что-то действительно первоклассное.
– Прошу обратить внимание, – говорил хозяин, – каков продукт. А ломтик сала, – хозяин потыкал кончиком шпаги в тарелку, – тонкий ломтик! Он нежен в такой степени, что исчезнет немедленно, лишь только вы положите его в рот. Он оставляет ощущение мимолётного наслаждения, желание лимона, вина. Стакан вина?
– Покорнейше… Я не пью…
– Напрасно, – сурово сказал хозяин, – а в карты играете? Быть может, партию в кости?
Буфетчик, мыча, отказался от игр и, поражаясь тому, какие чудные эти иностранцы, дожевал баранину.
– Я, изволите ли видеть, хотел вот что сказать, – заговорил он, чувствуя себя неловко под пристальным взглядом хозяина.
– Я – весь внимание, – поощрил тот гостя.
– Вчера двое молодых людей являются в буфет во время вашего сеанса и спрашивают два бутерброда. Дают червонец. Я разменял. Потом ещё один.
– Молодой человек?
– Нет, пожилой. У того трёхчервонная бумажка. Опять-таки я разменял. Потом ещё двое. Всего дали 110 рублей. Сегодня утром считаю кассу, а вместо денег разная газета!
– Скажите! – воскликнул хозяин, – как же это так?
– А вы, изволите ли видеть, фокус вчера показывали, – стыдливо улыбаясь, объяснил буфетчик, – а они, стало быть, в буфет… и менять.
– Да неужели же они думали, что это бумажки настоящие? Какая наивность! Ведь я не допускаю мысли, чтобы они сделали это сознательно.
Буфетчик грустно улыбнулся, но ничего не сказал.
– Да неужели же они мошенники? Нет, скажите, ваше мнение, – тревожно пристал хозяин к гостю, – мошенники? В Москве есть мошенники? Это мне чрезвычайно интересно!
В ответ буфетчик так криво и горько улыбнулся, что всякие сомнения отлетели – в Москве есть мошенники.
– Это низко! – возмущённо воскликнул хозяин. – И я понимаю вас. Вы человек бедный… {} ведь вы человек бедный? А?
Буфетчик втянул голову в плечи, так что сразу стало видно, что он человек бедный.
– Сейчас мы это поправим, – заявил хозяин и позвал, – Фагот!
На зов появился уже известный всем Коровьев. В одежде его были некоторые изменения: под пиджачок он надел белый жилет с громадным жёлтым пятном от пролитого соуса, а кроме того, нацепил на рваные ботинки белые грязные гетры, от чего стал ещё гаже, чем был.
– Фагот, ты с какими бумажками вчера работал?
– Мессир! – взволнованно заговорил Фагот-Коровьев, – землю буду есть, что бумажки настоящие.
– Но позволь: вот гражданин буфетчик утверждает…
– Позвольте глянуть, – ласково заговорил Фагот и надел пенсне.
Буфетчик вынул из кармана пакет белой бумаги, развернул его и остолбенело уставился на Коровьева. В пакете лежало пять червонных купюр…
Буфетчик выпучил глаза.
– Настоящие, – сказал Коровьев.
– Якобы настоящие, – чуть слышно отозвался буфетчик.
Выражение необыкновенного благородства показалось на лице у Коровьева.
– Изволите видеть, мессир.
– Странно, странно, – сказал Воланд, – я надеюсь, вы не хотели подшутить над…
– Это было бы горько, – добавил Коровьев.
Буфетчик совершенно не помнил, как он попрощался и попрощался ли, и очнулся он только на лестнице.
Тут же на лестнице ухватился за лысую голову и убедился в том, что она без шляпы. Мучительно почему-то не хотелось возвращаться. Тем не менее буфетчик повернул и, чувствуя какой-то озноб, позвонил в странную квартиру. Дверь на цепочке приоткрылась и опять показалось лицо обнажённой бесстыдницы.
– Вам что? – хрипло спросила она.
– Шляпочку я… – сказал буфетчик и потыкал себе пальцем в лысину.
Голая хихикнула, исчезла в тьме передней, через несколько секунд полная голая рука просунула в щель мятую рыжую шляпочку.
– Покорнейше благо… – пискнул буфетчик, но его не слушали, дверь закрылась, и тотчас за нею грянула музыка.
"Тьфу, окаянная квартира!" – подумал буфетчик и пошёл вниз.
Он вынул бумажник, заглянул, вытащил сложенные червонцы и зашатался. В руках у него вновь оказались газетные куски. Тут буфетчик перекрестился. А перекрестившись, взвизгнул тихонько и присел. Шляпа на его голове мяукнула, вцепилась чем-то похожим на острые когти в лысину, затем прыгнула с головы, превратилась в рыжего кота и выскочила в форточку на площадке.
Даже самый храбрый не вынес бы такой штуки – буфетчик ударился бежать.
Он ничего не помнил, ничего не видел, ничего не соображал и отдышался только в переулке, в который попал неизвестно зачем и неизвестно как.
Потом он увидел себя в церковном дворе, немножко полегчало, решил кинуться в церковь. Так и сделал. В церкви получил облегчение. Осмотрелся и увидел на амвоне стоящего знакомого, отца Аркадия Элладова. "Молебен отслужить!" – подумал буфетчик и двинулся к отцу Аркадию. Но сделал только один шаг.
Отец Аркадий вдруг привычным профессиональным жестом поправил длинные волосы………
Маргарита
Лишь только в Москве растаял и исчез снег {}, лишь только потянуло в форточки гниловатым ветром весны, лишь только пронеслась первая гроза, Маргарита Николаевна затосковала. По ночам ей стали сниться грозные и мутные воды {}, затопляющие рощи. Ей стали сниться оголённые берёзы и беззвучная стая чёрных грачей.
Но, чтобы ей ни снилось: шипящий ли вал воды, бегущий в удивительные голые рощи или печальные луга, холмы, меж которыми тонуло багровое солнце, один и тот же человек являлся ей в сновидениях. При виде его Маргарита Николаевна начинала задыхаться от радости или бежала к нему навстречу по полю или же в лёгкой лодочке из дубовой коры без весел, без усилий, без двигателя неслась к нему навстречу по волне, которая поднималась от моря и постепенно заливала рощу.
Вода не растекалась. И это было удивительно приятно. Рядом лежало сухое пространство, усеянное большими камнями, и можно было выскочить в любой момент из лодки и прыгать с камня на камень, а затем опять броситься в лодку и по желанию, то ускоряя, то замедляя волшебный ход, нестись к нему.
Он же всегда находился на сухом месте и никогда в воде. Лицо его слишком хорошо знала Маргарита Николаевна, потому что сотни раз целовала его и знала, что не забудет его, что бы ни случилось в её жизни. Глаза его горели ненавистью, рот кривился усмешкой. Но в том одеянии, в каком он появлялся между волн и валунов, устремляясь навстречу ей в роще, она не видела его никогда.
Он был в чёрной от грязи и рваной ночной рубахе с засученными рукавами. В разорванных брюках, непременно босой и с окровавленными руками, с головой непокрытой.
От этого сердце Маргариты Николаевны падало, она начинала всхлипывать, гнала во весь мах лодку, не поднимая ни гребня, ни пены, и подлетала к нему.
Она просыпалась разбитой, осунувшейся и, как ей казалось, старой. {} Поступала одинаково: спускала ноги с кровати в туфли с красными помпонами, руки запускала в стриженые волосы и ногтями царапала кожу, чтобы изгнать боль из сердца.
Сотни тысяч женщин в Москве, за это можно ручаться здоровьем, жизнью, если бы им предложили занять то положение, которое занимала Маргарита Николаевна, в одну минуту, не размышляя, не задумываясь, задыхаясь от волнения, бросились бы в особняк на ……… и поселились, и сочли бы себя счастливейшими в мире {}.
…лепестки и фотографию с печатью безжалостно сжечь в плите в кухне, листки также, никогда не узнать, что было с Пилатом во время грозы.
И не надо! Не надо! Если она не отречётся от него, то погибнет, без сомнений, засохнет её жизнь. А ей только тридцать лет.
Вот солнце опять вырезалось из облака и залило мосты, и засветились крыши в Замоскворечье, и заиграли металлические гости. Надо жить и слушать музыку хотя бы и такую противную, как похоронная.
– О, нет, – прошептала Маргарита, – я не мерзавка, я лишь бессильна. Поэтому буду ненавидеть исподтишка весь мир, обману всех, но кончу жизнь в наслаждении. Итак, послушаем музыку.
Музыка эта приближалась со стороны Москворецкого моста. С каждой секундой она становилась яснее. Играли марш Шопена. Первыми из-за обнажённых деревьев показались мальчишки, идущие задом {}, за ними конный милиционер, затем пешие милиционеры, затем человек пять с обнажёнными головами и с венками в руках, затем большой оркестр и медленно ползущее сооружение красного цвета. Это был грузовик, зашитый окрашенными щитами. На нём стоял гроб, а по углам его четыре человека. Зоркая Маргарита Николаевна разглядела, что один из этих четырех был женщиной, и толстой при этом. За печальной колесницей, широко разлившись до самого парапета, медленно текла и довольно большая толпа.
"Кого это хоронят? Торжественно так?" – подумала Маргарита Николаевна, когда процессия продвинулась мимо неё и сзади потащились медленно около десятка автомобилей.
– Берлиоза Михаила Александровича, – раздался голос рядом.
Удивлённая Маргарита Николаевна повернулась и увидела на той же скамейке гражданина. Трудно было сказать, откуда он взялся, только что никого не было. Очевидно, бесшумно подсел в то время, когда Маргарита Николаевна засмотрелась на покойника.
– Да, – продолжал гражданин, – много возни с покойником. И я бы сказал, совершенно излишней. Подумать только: голову ему пришлось пришивать {}. Протоколы составлять. А теперь по городу его, стало быть, будут возить! Сейчас, это значит, его в крематорий везут жечь. А из крематория опять тащи его к Новодевичьему монастырю. И к чему бы это? И весёлого ничего нету, и сколько народу от дела отрывают! Клянусь отрезанной головой покойника, – без всякого перехода продолжал сосед, – у меня нет никакого желания приставать к вам. Так что вы уж не покидайте меня, пожалуйста, Маргарита Николаевна!
Изумлённая Маргарита Николаевна, которая действительно поднималась уже, чтобы уйти от разговорчивого соседа, села и поглядела на него.