Где-то за стеной протрещал звоночек, и Рюхин раскрыл рот: стёганая стена ушла вверх, открыв лакированную красную стену, а затем та распалась и беззвучно на резиновых шинах въехала кровать. Ивана она не заинтересовала. Он глядел вдаль восторженно, слушал весенние громовые потоки и колокола, слышал пение, стихи…
– Ложитесь, ложитесь, – услышал Иван голос приятный и негрозный. Правда, на мгновение его перебил густой и тяжёлый бас инженера и тоже сказал "ложитесь", но тотчас же потух.
Когда кровать с лежащим Иваном уходила в стену, Иван уже спал, подложив ладонь под изуродованную щёку. Стена сомкнулась. Стало тихо и мирно, и вверху на стене приятно стучали часы.
– Доктор… это что же, он, стало быть, болен? – спросил Рюхин тихо, смятенно.
– И очень серьёзно, – ответил доктор, сквозь пенсне проверяя то, что написала женщина. Он устало зевнул, и Рюхин увидел, что он очень нервный, вероятно, добрый и, кажется, нуждающийся человек…
– Какая же это болезнь у него?
– Мания фурибунда, – ответил доктор и добавил, – по-видимому.
– Это что такое? – спросил Рюхин и побледнел.
– Яростная мания, – пояснил доктор и закурил дрянную смятую папироску.
– Это, что ж, неизлечимо?
– Нет, думаю, излечимо.
– И он останется здесь?
– Конечно.
Тут доктор изъявил желание попрощаться и слегка поклонился Рюхину. Но Рюхин спросил заискивающе:
– Скажите, доктор, что это он всё инженера ловит и поминает! Видел он какого-нибудь инженера?
Доктор вскинул на Рюхина глаза и ответил:
– Не знаю.
Потом подумал, зевнул, страдальчески сморщился, поёжился и добавил:
– Кто его знает, может быть, и видел какого-нибудь инженера, который поразил его воображение…
И тут поэт и врач расстались.
Рюхин вышел в волшебный сад с каменного крыльца дома скорби и ужаса. Потом долго мучился. Всё никак не мог попасть в трамвай. Нервы у него заиграли. Он злился, чувствовал себя несчастным, хотел выпить. Трамваи пролетали переполненные. Задыхающиеся люди висели, уцепившись за поручни. И лишь в начале второго Рюхин совсем больным неврастеником приехал в "Шалаш". И тот был пуст. На веранде сидели только двое. Толстый и нехороший, в белых брюках и жёлтом поясе, по которому вилась золотая цепочка от часов, и женщина. Толстый пил рюмочкой водку, а женщина ела шницель. Сад молчал, и ад молчал.
Рюхин сел и больным голосом спросил малый графинчик… Он пил водку и чем больше пил, тем становился трезвей и тем больше тёмной злобы на Пушкина и на судьбу рождалось в душе…
Помоги, Господи, кончить роман.
1931 г.
Полёт Воланда
– Об чём волынка, граждане? – спросил Бегемот и для официальности в слове "граждане" сделал ударение на "да". – Куда это вы скакаете?
…………………………
Кота в Бутырки? Прокурор накрутит вам хвосты.
…………………………
Свист.
…и стая галок поднялась и улетела.
– Это свистнуто, – снисходительно заметил Фагот, – не спорю, – свистнуто! Но, откровенно говоря, свистнуто неважно.
– Я не музыкант, – отозвался Бегемот и сделал вид, что обиделся.
– Эх, ваше здоровье! – пронзительным тенором обратился Фагот к Воланду, – дозвольте уж мне, старому регенту, свистнуть.
– Вы не возражаете? – вежливо обратился Воланд к Маргарите и ко мне.
– Нет, нет, – счастливо вскричала Маргарита, – пусть свистнет! Прошу вас! Я так давно не веселилась!
– Вам посвящается, – сказал галантный Фагот и предпринял некоторые приготовления. Вытянулся, как резинка, и устроил из пальцев замысловатую фигуру. Я глянул на лица милиционеров, и мне показалось, что им хочется прекратить это дело и уехать.
Затем Фагот вложил фигуру в рот. Должен заметить, что свиста я не услыхал, но я его увидал. Весь кустарник вывернуло с корнем и унесло. В роще не осталось ни одного листика. Лопнули обе шины в мотоциклетке и треснул бак. Когда я очнулся, я видел, как сползает берег в реку, а в мутной пене плывут эскадронные лошади. Всадники же сидят на растрескавшейся земле группами.
– Нет, не то, – со вздохом сказал Фагот, осматривая пальцы, – не в голосе я сегодня.
– А вот это уже и лишнее, – сказал Воланд, указывая на землю, и тут я разглядел, что человек с портфелем лежит раскинувшись и из головы течёт кровь.
– Виноват, мастер, я здесь ни при чём. Это он головой стукнулся об мотоциклетку.
– Ах, ах, бедняжка, ах, – явно лицемерно заговорил весельчак Бегемот, наклоняясь к павшему, – уж не осталась бы супруга вдовою из-за твоего свиста.
– Ну-с, едем!
…………………………
Нежным голосом завёл Фагот… "чёрные скалы мой покой…".
…………………………
– Ты встретишь там Шуберта и светлые утра.
Консультант с копытом
На закате двое вышли на Патриаршие Пруды. Первый был лет тридцати, второй – двадцати четырех. Первый был в пенсне, лысоватый, гладко выбритый, глаза живые, одет в гимнастёрку, защитные штаны и сапоги. Ножки тоненькие, но с брюшком.
Второй в кепке, блузе, носящей идиотское название "толстовка", в зелёной гаврилке и дешёвеньком сером костюме. Парусиновые туфли. Особая примета: над правой бровью грандиозный прыщ.
Свидетели? То-то, что свидетелей не было, за исключением одного: домработницы Анны Семёновой, служащей у гражданки Клюх-Пелиенко. Впоследствии на допросе означенная Семёнова Анна показала, что: а) у Клюх-Пелиенко она служит третий год, б) Клюх – ведьма… Семёнова собиралась подавать в народный суд за то, что та (Клюх) её (Семёнову) обозвала "экспортной дурой", желая этим сказать, что она (Семёнова) не простая дура, а исключительная. Что в профсоюз она платит аккуратно, что на Патриарших Прудах она оказалась по приказанию Клюх, чтобы прогулять сына Клюх Вову. Что Вова золотушен, что Вова идиот (экспортный). Велено водить Вову на Патриаршие Пруды.
Товарищ Курочкин, на что был опытный человек, но еле избавился от всего этого потока чепухи и поставил вопрос в упор: о чём они говорили и откуда вышел профессор на Патриаршие? По первому вопросу отвечено было товарищем Семёновой, что лысенький в пенсне ругал господа бога, а молодой слушал, а к тому времени, как человека зарезало, они с Вовой уже были дома. По второму – ничего не знает. И ведать не ведает. И если бы она знала такое дело, то она бы и не пошла на Патриаршие. Словом, товарищ Курочкин добился только того, что товарищ Семёнова действительно дура, так что и в суд, собственно, у неё никаких оснований подавать на гражданку Клюх нету. Поэтому отпустил её с миром. А более действительно в аллее у Пруда, как на грех, никого не было.
Так что уж позвольте мне рассказывать, не беспокоя домработницу.
Что ругал он господа бога – это, само собой, глупости. Антон Миронович Берлиоз (потому что это именно был он) вёл серьёзнейшую беседу с Иваном Петровичем Тешкиным, заслужившим громадную славу под псевдонимом Беспризорный. Антону Миронычу нужно было большое антирелигиозное стихотворение в очередную книжку журнала. Вот он и предлагал кой-какие установки Ване Беспризорному.
Солнце в громе, удушье, в пыли падало за Садовое Кольцо, Антон Миронович, сняв кепочку и вытирая платком лысину, говорил, и в речи его слышались имена………
Иванушка рассмеялся и сказал:
– В самом деле, если бог вездесущ, то, спрашивается, зачем Моисею понадобилось на гору лезть, чтобы с ним беседовать? Превосходнейшим образом он мог с ним и внизу поговорить.
В это время и показался в аллее гражданин. Откуда он вышел? В этом-то весь и вопрос. Но и я на него ответить не могу. Товарищу Курочкину удалось установить
…………………………
Главы романа, дописанные и переписанные в 1934–1936 годах
30/Х. 34.
Дописать раньше, чем умереть!
Ошибка профессора Стравинского
В то время как раз, как вели Никанора Ивановича, Иван Бездомный после долгого сна открыл глаза и некоторое время соображал, как он попал в эту необыкновенную комнату с чистейшими белыми стенами, с удивительным ночным столиком, сделанным из какого-то неизвестного светлого металла, и с величественной белой шторой во всю стену.
Иван тряхнул головой, убедился в том, что она не болит, очень отчётливо припомнил страшную смерть Берлиоза, но она не вызвала уже прежнего потрясения. Иван огляделся, увидел в столике кнопку, и вовсе не потому, что в чём-нибудь нуждался, а по своей привычке без надобности трогать предметы позвонил.
Тотчас же перед Иваном предстала толстая женщина в белом халате, нажала кнопку в стене, и штора ушла вверх. Комната сразу посветлела, и за лёгкой решёткой, отгораживающей окно, увидел Иван чахлый подмосковный бор, понял, что находится за городом.
– Пожалуйте ванну брать, – пригласила женщина, и, словно по волшебству, стена ушла в сторону, и блеснули краны, и взревела где-то вода.
Через минуту Иван был гол. Так как Иван придерживался мысли, что мужчине стыдно купаться при женщине, то он ёжился и закрывался руками. Женщина заметила это и сделала вид, что не смотрит на поэта.
Тёплая вода понравилась поэту, который вообще в прежней своей жизни не мылся почти никогда, и он не удержался, чтобы не заметить с иронией:
– Ишь ты! Как в "Национале"!
Толстая женщина на это горделиво ответила:
– Ну, нет, гораздо лучше. За границей нет такой лечебницы. Интуристы каждый день приезжают осматривать.
Иван глянул на неё исподлобья и ответил:
– До чего вы все интуристов любите. А среди них разные попадаются.
Действительно было лучше, чем в "Национале", и, когда Ивана после завтрака вели по коридору на осмотр, бедный поэт убедился в том, до чего чист, беззвучен этот коридор.
Одна встреча произошла случайно. Из белых дверей вывели маленькую женщину в белом халатике. Увидев Ивана, она взволновалась, вынула из кармана халатика игрушечный пистолет, навела его на Ивана и вскричала:
– Сознавайся, белобандит!
Иван нахмурился, засопел, а женщина выстрелила губами "Паф!", после чего к ней подбежали и увели её куда-то за двери.
Иван обиделся.
– На каком основании она назвала меня белобандитом?
Но женщина успокоила Ивана.
– Стоит ли обращать внимание. Она больная. Со всеми так разговаривает. Пожалуйте в кабинет.
В кабинете Иван долго размышлял, как ему поступить. Было три пути. Первый: кинуться на все блестящие инструменты и какие-то откидные стулья и всё это поломать. Второй: сейчас же всё про Понтия Пилата и ужасного убийцу рассказать и добиться освобождения. Но Иван был человеком с хитрецой и вдруг сообразил, что, пожалуй, скандалом толку не добьёшься. Относительно рассказа тоже как-то не было уверенности, что поймут такие тонкие вещи, как Понтий Пилат в комбинации с постным маслом, таинственным убийством и прочим.
Поэтому Иван избрал третий путь – замкнуться в гордом молчании.
Это ему выполнить не удалось, так как пришлось отвечать на ряд неприятнейших вопросов, вроде такого, например, что не болел ли Иван сифилисом. Иван ответил мрачно "нет" и далее отвечал "да" и "нет", подвергся осмотру и какому-то впрыскиванию и решил дожидаться кого-нибудь главного.
Главного он дождался после завтрака в своей комнате. Иван выпил чаю, без аппетита съел два яйца всмятку.
После этого дверь в его комнату открылась и вошло очень много народу в белых балахонах. Впереди шёл, как предводитель, бритый, как актёр, человек лет сорока с лишним, с приятными тёмными глазами и вежливыми манерами.
– Доктор Стравинский, – приветливо сказал бритый, усаживаясь в креслице с колёсиками у постели Ивана.
– Вот, профессор, – негромко сказал один из мужчин в белом и подал Иванушкин лист. "Кругом успели исписать", – подумал Иван хмуро.
Тут Стравинский перекинулся несколькими загадочными словами со своими помощниками, причём слух Ивана, не знавшего никакого языка, кроме родного, поразило одно слово, и это слово было "фурибунда". Иван изменился в лице, что-то стукнуло ему в голову и вспомнились вдруг закат на Патриарших и беспокойные вороны.
Стравинский, сколько можно было понять, поставил себе за правило соглашаться со всем, что ему говорили, и всё одобрять. По крайней мере, что бы ему ни говорили, он на всё со светлым выражением лица отвечал: "Славно! Славно!"
Когда ординаторы перестали бормотать, Стравинский обратился к Ивану:
– Вы – поэт?
– Поэт, – мрачно ответил Иван и вдруг почувствовал необыкновенное отвращение к поэзии и самые стихи свои, которые ещё недавно ему очень нравились, вспомнил с неудовольствием. В свою очередь, он спросил Стравинского:
– Вы – профессор?
Стравинский вежливо наклонил голову.
– Вы здесь главный?
Стравинский и на это поклонился, а ординаторы улыбнулись.
– Мне с вами нужно поговорить.
– Я к вашим услугам, – сказал Стравинский.
– Вот что, – заговорил Иван, потирая лоб, – вчера вечером на Патриарших Прудах я встретился с неким таинственным гражданином, который заранее знал о смерти Миши Берлиоза и лично видел Понтия Пилата.
– Пилат… Пилат… это тот, который жил при Христе? – прищурившись на Ивана, спросил Стравинский.
– Тот самый, – подтвердил Иван.
– А кто это Миша Берлиоз? – спросил Стравинский.
– Берлиоза не знаете? – неодобрительно сказал Иван.
Стравинский улыбнулся виновато и сказал:
– Фамилию композитора Берлиоза я слышал…
Это сообщение сбило Ивана с толку, потому что он про композитора Берлиоза не слыхал. Опять он потёр лоб.
– Композитор Берлиоз, – заговорил Иван, – однофамилец Миши Берлиоза. Миша Берлиоз – известнейший редактор и секретарь Миолита, – сурово сказал Иван.
– Ага, – сказал Стравинский. – Итак, вы говорите, он умер, этот Миша?
– Вчера он попал под трамвай, – веско ответил Иван, – причём этот самый загадочный субъект…
– Знакомый Понтия Пилата? – спросил Стравинский, очевидно, отличавшийся большою понятливостью.
– Именно он, – подтвердил Иван, глядя мрачными глазами на Стравинского, – сказал заранее, что Аннушка разлила постное масло, а он и поскользнулся на Аннушкином масле ровно через час. Как вам это понравится? – многозначительно сказал Иван и прищурился на Стравинского.
Он ожидал большого эффекта, но такого эффекта не последовало, и Стравинский, при полном молчании ординаторов, задал следующий вопрос:
– Виноват, а кто эта Аннушка?
Иван расстроился, и лицо его передёрнуло.
– Аннушка здесь не важна, – сказал он, нервничая, – чёрт её знает, кто она такая! Просто дура какая-то с Садовой улицы! А важно то, что он заранее знал о постном масле. Вы меня понимаете?
– Отлично понимаю, – серьёзно сказал Стравинский и коснулся Иванушкина колена, – продолжайте.
– Продолжаю, – сказал Иван, стараясь попасть в тон Стравинскому и чувствуя, что только спокойствие может помочь делу. – Этот страшный тип отнюдь не профессор и не консультант, а убийца и таинственная личность, обладающая необыкновенной силой, и задача заключается в том, чтобы его немедленно арестовать, иначе он натворит неописуемых бед в Москве.
– Вы хотите помочь его арестовать, я правильно вас понял? – спросил Стравинский.
"Он умен, – подумал Иван, – среди беспартийных иногда попадаются на редкость умные!"
– Мой долг советского подданного его немедленно арестовать, а меня силою задержали здесь! Прошу меня выпустить сейчас же!
– Слушаюсь, – покорно сказал Стравинский, – я вас не держу. Нет никакого смысла задерживать в лечебнице здорового человека, тем более что у меня и мест не хватает. И я немедленно выпущу вас отсюда, если только вы мне скажете, что вы нормальны. Не докажете, а только скажете. Итак, вы – нормальны?
Тут наступила полнейшая тишина, и толстая в белом благоговейно посмотрела на профессора, а Иван растерянно ещё раз подумал: "Положительно, умен!"
Прежде чем ответить, он, однако, очень подумал и наконец сказал твёрдо:
– Я нормален.
– Ну, вот и славно! – с облегчением воскликнул Стравинский, – ну, а если так, то будем рассуждать логически. Возьмём ваш вчерашний день.
Тут Стравинский вооружился исписанным Иванушкиным листом.
– В поисках неизвестного человека, который отрекомендовался вам как знакомый Понтия Пилата, вы вчера произвели следующие действия.
Стравинский начал загибать длинные пальцы на левой руке, глядя в исписанный лист.
– Прикололи себе к коже груди английской булавкой иконку. Было?
– Было.
– Явились в ресторан со свечкой в руке, в одном белье и в этом ресторане ударили по лицу одного гражданина. После этого вы ударили швейцара. Попав сюда, вы звонили в Кремль и просили прислать стрельцов на мотоциклетках. Затем сделали попытку выброситься в окно и ударили санитара. Спрашивается: возможно ли при этих условиях кого-либо поймать? Вы человек нормальный и сами ответите – никоим образом. Вы желаете уйти отсюда – пожалуйста! Позвольте узнать, куда вы направитесь отсюда?
– В Гепеу, – значительно ответил Иван.
– Непосредственно отсюда?
– Непосредственно, – сказал Иванушка, несколько теряясь под взглядом Стравинского.
– А на квартиру не заедете? – вдруг спросил Стравинский.
– Не заеду, – сказал Иван, – некогда мне тут по квартирам разъезжать. Он улизнёт.
– Так! Что же вы скажете в Гепеу в первую голову, так сказать?
– Про Понтия Пилата, – сказал Иван, и глаза его вспыхнули сумрачным огнём.
– Ну, вот и славно! – окончательно покорённый, воскликнул профессор и, обратившись к толстой белой, приказал ей:
– Прасковья Васильевна! Выпишите гражданина Попова в город! Эту комнату не занимать, постельное бельё не менять. Через два часа он будет опять здесь: ну, всего доброго, желаю вам успеха в ваших поисках!
С этими словами профессор Стравинский поднялся. За ним поднялись все ординаторы.
– На каком основании я опять буду здесь? – тревожно спросил Иван.
– На том основании, – немедленно усевшись опять, сказал Стравинский, – что, как только вы, явившись в кальсонах в Гепеу, скажете, что вы вчера виделись с человеком, который был знаком с Понтием Пилатом, как тотчас вас привезут туда, откуда вы уехали, то есть в эту самую комнату.
– При чём здесь кальсоны? – спросил, смятенно оглядываясь, Иван.
– Главным образом, Понтий Пилат. Но и кальсоны также. Ведь на вас казённое бельё, мы его снимем и выдадим вам ваше одеяние. А вы явились к нам в ковбойке и в кальсонах. А домой вы не собирались заехать. Я же вам своих брюк дать не могу, на мне одна пара. А далее последует Пилат. И дело готово!
Тут странное случилось с Иваном. Его воля пропала. Он почувствовал себя слабым и нуждающимся в совете.
– Так что же делать? – спросил он тихо.
– Вот и славно! – отозвался Стравинский. – Это резоннейший вопрос. Зачем вам, спрашивается, самому, встревоженному, изнервничавшемуся человеку, бегать по городу, рассказывать про Понтия Пилата! Вас примут за сумасшедшего! Останьтесь здесь и спокойно изложите все ваши обвинения против этого человека, которого вы хотите поймать, на бумаге. Ничего нет проще, как переслать этот документ куда следует. И если мы имеем дело с преступлением, как вы говорите, всё это разъяснится очень быстро.
– Понял, – твёрдо сказал Иван, – прошу выдать мне бумагу, чернила и Евангелие.