– Да. Но он, – тут гость метнул взгляд, – отказался его выпить. {}
– Кто именно? – спросил Пилат, дёрнув щекой.
– Простите, игемон! – воскликнул гость, – я не назвал? – Га-Ноцри.
– Безумец! – горько и жалостливо сказал Пилат, гримасничая. Под левым глазом у него задёргалась жилка, – умирать от ожогов солнца, с пылающей головой… Зачем же отказываться от того, что предлагается по закону? В каких выражениях он отказался?
– Он сказал, – закрыв глаза, ответил гость, – что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь.
– Кого? – глухо спросил Пилат.
– Этого он не сказал, игемон.
– Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?
– Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственно, что он сказал, – это что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость. {}
– К чему это было сказано? – услышал гость треснувший внезапно голос.
– Этого нельзя было понять. Он вообще вёл себя странно, как, впрочем, и всегда.
– В чём странность?
– Он улыбался растерянной улыбкой и всё пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих.
– Больше ничего? – спросил хриплый голос.
– Больше ничего.
Прокуратор стукнул чашей, наливая гостю и себе вина.
После того как чаши были осушены, он заговорил.
– Дело заключается в следующем. Хотя мы и не можем обнаружить каких-либо его поклонников или последователей, тем не менее ручаться, что их совсем нет, никто не может.
Гость внимательно слушал, наклонив голову.
– И вот, предположим, – продолжал прокуратор, – что кто-нибудь из тайных его последователей овладеет его телом и похоронит. Нет сомнений, это создаст возле его могилы род трибуны, с которой, конечно, польются какие-либо нежелательные речи.
Эта могила станет источником нелепых слухов. В этом краю, где каждую минуту ожидают мессию, где головы темны и суеверны, подобное явление нежелательно. Я слишком хорошо знаю этот чудесный край!
Поэтому я прошу вас немедленно и без всякого шума убрать с лица земли тела всех трёх и похоронить их так, чтобы о них не было ни слуху ни духу.
Я думаю, что какой-нибудь грот в совершенно пустынной местности пригоден для этой цели. Вам это виднее, впрочем.
– Слушаю, игемон, – отозвался гость и встал, говоря, – ввиду сложности и ответственности дела, разрешите мне ехать немедленно.
– Нет, сядьте, – сказал Пилат, – есть ещё два вопроса. Второй: ваши громадные заслуги, ваша исполнительность и точность на труднейшей работе в Иудее заставляют меня доложить о вас в Риме. О том же я сообщу и наместнику Сирии. Я не сомневаюсь в том, что вы получите повышение или награду.
Гость встал и поклонился прокуратору, говоря:
– Я лишь исполняю долг императорской службы.
– Но я хотел просить вас, если вам предложат перевод отсюда, отказаться от него и остаться здесь. Мне не хотелось бы расстаться с вами. Пусть наградят вас каким-нибудь иным способом.
– Я счастлив служить под вашим начальством, игемон.
– Итак, третий вопрос, – продолжал прокуратор, – касается он этого, как его… Иуды из Кериафа.
Гость послал прокуратору свой взгляд и как всегда убрал его.
– Говорят, что он, – понизив голос, говорил прокуратор, – что он деньги получил за то, что так радушно принял у себя этого безумного философа.
– Получит, – негромко ответил гость.
– А велика ли сумма?
– Этого никто знать не может, игемон.
– Даже вы? – изумлением своим выражая комплимент, сказал игемон.
– Даже я, – спокойно ответил гость, – но что он получит деньги сегодня вечером, это я знаю.
– Ах, жадный старик, – улыбаясь заметил прокуратор, – ведь он старик?
– Прокуратор никогда не ошибается, – ответил гость, – но на сей раз ошибся. Это молодой человек.
– Скажите. У него большая будущность, вне сомнений.
– О, да.
– Характеристику его можете мне дать?
– Трудно знать всех в этом громадном городе.
– А всё-таки?
– Очень красив.
– А ещё? Страсть имеет ли какую-нибудь?
– Влюблён. {}
– Так, так, так. Итак, вот в чём дело: я получил сведения, что его зарежут этой ночью.
Тут гость открыл глаза и не метнул взгляд, а задержал его на лице прокуратора.
– Я не достоин лестного доклада прокуратора обо мне, – тихо сказал гость, – у меня этих сведений нет.
– Вы – достойны, – ответил прокуратор, – но это так.
– Осмелюсь спросить – от кого эти сведения?
– Разрешите мне покуда этого не говорить, – ответил прокуратор, – тем более что сведения эти случайны, темны и недостоверны. Но я обязан предвидеть всё, увы, такова моя должность, а пуще всего я обязан верить своему предчувствию, ибо никогда ещё оно меня не обманывало.
Сведение же заключается в том, что кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, возмущённых поступком этого человека из Кериафа, сговариваются его убить, а деньги его подбросить первосвященнику с запиской: "Иуда возвращает проклятые деньги".
Три раза метал свой взор гость на прокуратора, но тот встретил его, не дрогнув.
– Вообразите, приятно ли будет первосвященнику в праздничную ночь получить подобный подарок? – спросил прокуратор, нервно потирая руки.
– Не только неприятно, – почему-то улыбнувшись прокуратору, сказал гость, – но это будет скандал.
– Да, да! И вот, я прошу вас заняться этим делом, – сказал прокуратор, – то есть принять все меры к охране Иуды из Кериафа. Иудейская власть и их церковники, как видите, навязали нам неприятное дело об оскорблении величества {}, а мы – римская администрация – обязаны ещё за это заботиться об охране какого-то негодяя! – голос прокуратора выражал скуку и в то же время возмущение, а гость не спускал с него своих закрытых глаз.
– Приказание игемона будет исполнено, – заговорил он, – но я должен успокоить игемона; замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним. Ведь подумать только: выследить его, зарезать, да ещё узнать сколько получил, да ухитриться вернуть деньги Каиафе! Да ещё в одну ночь!
– И тем не менее его зарежут сегодня! – упрямо повторил Пилат, – зарежут этого негодяя! Зарежут!
Судорога прошла по лицу прокуратора, и опять он потёр руки.
– Слушаю, слушаю, – покорно сказал гость, не желая более волновать прокуратора, и вдруг встал, выпрямился и спросил сурово:
– Так зарежут, игемон?
– Да! – ответил Пилат, – и вся надежда только на вас и вашу изумительную исполнительность.
Гость обернулся, как будто искал глазами чего-то в кресле, но не найдя, сказал задумчиво, поправляя перед уходом тяжёлый пояс с ножом под плащом:
– Я не представляю, игемон, самого главного: где злодеи возьмут деньги. Убийство человека, игемон, – улыбнувшись, пояснил гость, – влечёт за собою расходы.
– Ну, уж это чего бы ни стоило! – сказал прокуратор, скалясь, – нам до этого дела нет.
– Слушаю, – ответил гость, – имею честь…
– Да! – вскричал Пилат негромко, – ах, я совсем и забыл! Ведь я вам должен!..
Гость изумился:
– Помилуйте, прокуратор, вы мне ничего не должны.
– Ну, как же нет! При въезде моём в Ершалаим толпа нищих… помните… я хотел швырнуть им деньги… у меня не было… я взял у вас…
– Право, не помню. Это какая-нибудь безделица…
– И о безделице надлежит помнить!
Пилат обернулся, поднял плащ, лежащий на третьем кресле, вынул из-под него небольшой кожаный мешок и протянул его гостю. Тот поклонился, принимая и пряча его под плащ.
– Слушайте, – заговорил Пилат, – я жду доклада о погребении, а также и по делу Иуды из Кериафа сегодня же ночью, слышите, сегодня! Я буду здесь, на балконе. Мне не хочется идти внутрь, ненавижу это пышное сооружение Ирода! Я дал приказ конвою будить меня, лишь только вы появитесь. Я жду вас!
– Прокуратору здравствовать и радоваться! – молвил гость и, повернувшись, вышел из-под колоннады, захрустел по мокрому песку. Фигура его вырисовывалась чётко на фоне линяющего к вечеру неба. Потом пропала за колонной.
Лишь только гость покинул прокуратора, тот резко изменился. Он как будто на глазах постарел и сгорбился, стал тревожен. Один раз он оглянулся и почему-то вздрогнул, бросив взгляд на пустое кресло, на спинке которого лежал отброшенный его рукою плащ. В надвигающихся сумерках, вероятно, прокуратору померещилось, что кто-то третий сидел и сидит в кресле.
В малодушии пошевелив плащ, прокуратор забегал по балкону, то потирая руки, то подбегая к столу, хватаясь за чашу, то останавливаясь и глядя страдальчески в мозаику, как будто стараясь прочитать в ней какие-то письмена. На него обрушилась тоска, второй раз за сегодняшний день. Потирая висок, в котором от адской утренней боли осталось только тупое воспоминание, прокуратор старался понять, в чём причина его мучений. Он понял это быстро, но старался обмануть себя. Он понял, что сегодня что-то было безвозвратно упущено и теперь он, это упустивший, какими-то мелкими и ничтожными действиями старается совершённое исправить, внушая себе, что действия эти большие и не менее важные, чем утренний приговор. Но они не были серьёзными действиями, увы, он это понимал.
На одном из поворотов он остановился круто и свистнул, и прислушался. На этот свист в ответ послышался грозный низкий лай и из сада выскочил на балкон гигантский остроухий пёс серой шерсти, в ошейнике с золочёными бляшками.
– Банга… Банга… – слабо крикнул прокуратор.
Пёс поднялся на задние лапы, а передние опустил на плечи своему хозяину, так что едва не повалил его на пол, хотел лизнуть в губы, но прокуратор уклонился от этого и опустился в кресло. Банга, высунув язык, часто дыша, улёгся у ног своего хозяина, и в глазах у пса выражалась радость от того, во-первых, что кончилась гроза, которой пёс не любил и боялся, и от того, что он опять тут, рядом с этим человеком, которого любил, уважал и считал самым главным, могучим в мире повелителем, благодаря которому и себя считал существом высшим.
Но, улёгшись и поглядев в вечереющий сад, пёс сразу понял, что с хозяином его случилась беда. Поэтому он переменил позу, подошёл сбоку и передние лапы и голову положил на колени прокуратору, вымазав полы палюдаментума {} мокрым песком. Вероятно, это должно было означать, что он готов встретить несчастье вместе со своим хозяином. Это он пытался выразить и в глазах, скошенных к хозяину, и в насторожившихся, навострённых ушах.
Так оба они, и пёс и человек, и встретили вечер на балконе.
В это время гость, покинувший прокуратора, находился в больших хлопотах. Покинув балкон, он отправился туда, где помещались многочисленные подсобные службы великого дворца и где была расквартирована часть когорты, пришедшей в Ершалаим вместе с прокуратором, а также та, не входящая в состав её, команда, непосредственно подчинённая гостю.
Через четверть часа примерно пятнадцать человек в серых плащах верхом выехали из задних чёрных ворот дворцовой стены, а за ними тронулись легионные дроги, запряжённые парой лошадей. Дроги были загружены какими-то инструментами, прикрытыми рогожей. Эти дроги и конный взвод выехали на пыльную дорогу за Ершалаимом и под стенами его с угловыми башнями направились на север к Лысой Горе.
Гость же, через некоторое время переодетый в старенький невоенный плащ, верхом выехал из других ворот дворца Ирода и поехал к крепости Антония, где квартировали вспомогательные войска. Там он пробыл некоторое, очень незначительное время, а затем след его обнаружился в Нижнем Городе {}, в кривых его и путаных улицах, куда он пришёл уже пешком.
Придя в ту улицу, где помещались несколько греческих лавок, он подошёл к той из них, где торговали коврами. Лавка была уже заперта. Гость прокуратора вошёл в калитку, повернул за угол и у терраски, увитой плющом, негромко позвал:
– Низа!
На зов этот на террасе появилась молодая женщина без покрывала. Увидев, кто пришёл, она приветливо заулыбалась, закивала. Радость на её красивом лице была неподдельна.
– Ты одна? – по-гречески негромко спросил Афраний.
– Одна, – шепнула она, – муж уехал. Дома только я и служанка.
Она сделала жест, означающий "входите". Афраний оглянулся и потом вступил на каменные ступени. И он и женщина скрылись внутри.
Афраний пробыл у этой женщины недолго, не более пяти минут. Он вышел на террасу, спустил пониже капюшон на глаза и вышел на улицу.
Сумерки надвигались неумолимо быстро. Предпраздничная толчея была велика, и Афраний потерялся среди снующих прохожих, и дальнейший путь его неизвестен.
Женщина же, Низа, оставшись одна, стала спешить, переодеваться, искать покрывало. Она была взволнована, светильника не зажгла.
В несколько минут она была готова, и послышался её голос:
– Если меня спросят, скажи, что я ушла в гости к Энанте. – Её сандалии застучали по камням дворика, старая служанка закрыла дверь на террасу.
В это же время из домика в другом переулке Нижнего Города вышел молодой чернобородый человек в белом чистом кефи, ниспадавшем на плечи, в новом голубом таллифе с кисточками внизу, в новых сандалиях.
Горбоносый красавец, принарядившийся для великого праздника, шёл бодро, обгоняя прохожих, спеша к дворцу Каиафы, помещавшемуся недалеко от храма.
Его и видели входящим во двор этого дворца, в котором пробыл недолгое время.
Посетив дворец, в котором уже стали загораться светильники, молодой человек вышел ещё бодрее, ещё радостнее, чем раньше, и заспешил в Нижний Город.
На углу ему вдруг пересекла дорогу идущая как бы танцующей походкой лёгкая женщина в чёрном, в покрывале, скрывающем глаза. Женщина откинула покрывало, метнула в сторону молодого человека взгляд, но не замедлила лёгкого шага.
Молодой человек вздрогнул, остановился, но тотчас бросился вслед женщине. Нагнав её, он в волнении сказал:
– Низа!
Женщина повернулась, прищурилась, холодно улыбнулась и молвила по-гречески:
– А это ты, Иуда? А я тебя не узнала…
Иуда, волнуясь, спросил шёпотом, чтобы не слышали прохожие:
– Куда ты идёшь, Низа?
Голос его дрожал.
– А зачем тебе это знать? – спросила Низа, отворачиваясь.
Сердце Иуды сжалось, и он ответил робко:
– Я хотел зайти к тебе…
– Нет, – ответила Низа, – скучно мне в городе. У вас праздник, а мне что делать? Сидеть и слушать, как ты вздыхаешь? Нет. И я ухожу за город слушать соловьёв.
– Одна? – шепнул Иуда.
– Конечно, одна.
– Позволь мне сопровождать тебя, – задохнувшись, сказал Иуда.
Сердце его прыгнуло, и мысли помутились. Низа ничего не ответила и ускорила шаг.
– Что же ты молчишь, Низа? – спросил Иуда, равняя по ней свой шаг.
– А мне не будет скучно с тобой? – вдруг спросила Низа и обернулась к Иуде.
В сумерках глаза её сверкнули, и мысли Иуды совсем смешались.
– Ну, хорошо, – вдруг смягчилась Низа, – иди. Но только отойди от меня и следуй сзади. Я не хочу, чтобы про меня сказали, что видели меня с любовником.
– Хорошо, хорошо, – зашептал Иуда, – но только скажи, куда мы идём.
Тогда Низа приблизилась к нему и прошептала:
– В масличное имение, в Гефсиманию за Кедрон… {} Иди к масличному жому, а оттуда к гроту. Отделись, отделись от меня и не теряй меня из виду.
И она заспешила вперёд, а Иуда, делая вид, что идёт один, что он сам по себе, пошёл медленнее.
Теперь он не видел окружающего. Прохожие спешили домой, праздник уже входил в город, в воздухе слышалась взволнованная речь. По мостовой гнали осликов, подхлёстывали их, кричали на них. Мимо мелькали окна, и в них зажигались огни.
Иуда не заметил, как пролетела мимо крепости Антония. Конный патруль с факелом, обливавший тревожным светом тротуары, проскакал мимо, не привлекши внимания Иуды.
Он летел вперёд, и сердце его билось. Он напрягался в одном желании не потерять чёрной лёгкой фигурки, танцующей впереди. Когда он был у городской восточной стены, луна выплыла над Ершалаимом. Народу здесь было мало. Проскакал конный римлянин, проехали двое на ослах. Иуда был за городской стеной.
Дорогу над стеною заливала луна. Воздух после душного города был свеж, благоуханен.
Чёрная фигурка бежала впереди. Иуда видел, как она оставила дорогу под стеной и пошла прямо на Кедронский ручей. Иуда хотел прибавить шагу, но фигурка обернулась и угрожающе махнула рукою.
Тогда Иуда отстал.
Фигурка вступила на камни ручья, где воды было по щиколотку, и перебралась на другую сторону.
Немного погодя то же сделал и Иуда. Вода тихо журчала у него под ногами. Перепрыгивая с камешка на камешек, он вышел на гефсиманский берег. Фигурка скрылась в полуразрушенных воротах имения и пропала.
Иуда прибавил шагу.