- Ну что ты, - с улыбкой проговорила Берта. - Я и не думала злиться.
- Вот и хорошо. Я ведь до этого ни разу не был у лорда Филипа, поэтому просто не мог в последний момент послать телеграмму и сообщить, что не приеду, потому что должен встречать жену.
- Разумеется, не мог. Ты оказался бы в неловком положении.
- Правда, я чувствовал себя не в своей тарелке. Если бы ты предупредила меня о своем приезде хотя бы за неделю, я бы отказался от приглашения.
- Мой дорогой Эдвард, я ужасно непрактична - никогда не знаю, что мне придет в голову. Я всегда действую под влиянием минуты, и это доставляет неудобства как мне самой, так и окружающим. Кроме того, я нисколько не ожидала, что ты в чем-либо себе откажешь ради меня.
Берта смотрела на мужа с самой первой секунды, как он вошел, и в изумлении не могла отвести взгляда. Она была смущена, почти напугана - она едва узнала Эдварда!
За три года совместной жизни Берта не замечала перемен в его внешности и, обладая недюжинной способностью идеализировать, хранила в душе образ того человека, каким он предстал перед ней в их первую встречу: стройным и сильным деревенским парнем двадцати восьми лет. В отличие от нее мисс Лей прекрасно видела происходящие изменения, и острые женские язычки поговаривали, что мистер Крэддок безобразно толстеет, однако его жена оставалась слепа, а разлука еще больше подстегнула ее воображение. Находясь вдали, Берта думала об Эдварде как о самом красивом мужчине на свете, мысленно любовалась его правильными чертами лица, светлыми волосами, неистощимым запасом молодости и силы. Реальность разочаровала бы ее даже в том случае, если бы Эдвард сохранил юношескую привлекательность, однако теперь, увидев и иные перемены, Берта испытала настоящее потрясение. Перед ней стоял другой человек, почти незнакомец.
Выглядел Эдвард неважно: он еще не достиг тридцати одного года, но на вид ему можно было дать гораздо больше. Он сильно раздался и набрал лишний вес, черты лица потеряли утонченность, а румянец на щеках приобрел характер некрасивых пятен. В манере одеваться сквозила неряшливость, двигаться он стал тяжело и неуклюже, как будто на подошвы налипла глина, а кроме того, в нем стойко укрепились добродушие, здоровый аппетит и назойливая общительность преуспевающего фермера.
Красота Эдварда всегда доставляла Берте изысканное удовольствие, и сейчас, по обыкновению, ударившись в другую крайность, она сочла его чуть ли не уродом. Это было преувеличением: Крэддок, хотя уже и не тот стройный юноша, в своей заматерелости по-прежнему выглядел гораздо лучше большинства мужчин.
Он поцеловал Берту со сдержанностью супруга, и от его близости в ноздри ей ударили острые запахи фермы, прочно въевшиеся в плоть Эдварда независимо от того, как часто он менял одежду. Берта брезгливо отвернулась, ее едва не передернуло, хотя это были все те же "мужские" ароматы, вдыхая которые она когда-то сладко замирала от желания.
Глава XXIV
Воображение Берты редко позволяло ей видеть вещи в свете, отличном от фальшивого. Иногда они сверкали и переливались, озаренные сиянием идеала, а порой наблюдалось совершенно противоположное явление. Поразительно, что столь короткий перерыв в отношениях разрушил привычку, сложившуюся за годы, однако факт был налицо: Эдвард превратился в чужака, и Берте стало неприятно делить с ним спальню. Теперь она смотрела на мужа взором, затуманенным желчью, и говорила себе, что наконец-то поняла, каков он на самом деле. Бедный Эдвард дорого расплачивался за былую привлекательность, которой время незаметно его лишило, взамен наградив избытком жира. Восточный ветер, значительное положение и сытая жизнь огрубили его некогда тонкие черты, сделали щеки чересчур полнокровными.
Любовь Берты окончательно испарилась так же внезапно, как родилась, и муж стал ей противен. Она приобрела определенную способность к анализу, которой в совершенстве владела мисс Лей, и теперь изучала характер Крэддока с губительным для всяких чувств результатом. Отъезд жены поставил под угрозу семейное счастье Эдварда и в другом плане: парижский воздух взбодрил Берту и заострил ее ум; она покупала много книг, посещала театры, читала французские газеты, живость языка в которых поначалу приятно контрастирует со сдержанностью британских изданий. Все это вкупе удвоило ее придирчивость и чрезвычайно усилило нетерпимость ко всему глупому и скучному.
Вскоре Берта пришла к выводу, что муж обладает не просто заурядным, но крайне низким интеллектом. Его невежество более не казалось трогательным, а, наоборот, выглядело постыдным, предрассудки из забавных превратились в дикие. Берта негодовала на себя за то, что рабски унижалась перед человеком, наделенным столь косным мышлением и пустой, бессодержательной натурой. Она уже не понимала, как вообще могла испытывать к нему страстную любовь. Эдвард строго следовал дурацкому порядку; Берта раздражалась сверх всякой меры, наблюдая за методичностью, с какой Крэддок проводил утренний туалет - ничто на свете не могло изменить последовательность процедур умывания и причесывания. Уверенность, самодовольство и незыблемая правильность Эдварда также приводили ее в бешенство.
Вкусы Эдварда в литературе, живописи и музыке были достойны презрения, а его потуги судить о них - смехотворны. Поначалу Берта не обращала внимания на недостатки супруга, позже утешалась общеизвестной истиной о том, что мужчина может не разбираться в искусстве и при этом обладать всеми возможными добродетелями. Теперь же она стала гораздо менее снисходительной. Ее возмущало, что Эдвард считает себя вправе высказывать мнение о книгах - даже не читая их! - только потому, что он, как любой школяр, выучился читать и писать. Конечно, неразумно винить беднягу в слабости, присущей большей части человечества. Любой, кто умеет держать перо, уверен в своем таланте критиковать, причем критиковать свысока. Обычному человеку просто не приходит в голову, что для написания книги требуется не меньше мастерства, чем, скажем, для подделки фунта чаю. Он также не задумывается о том, что автор оперирует такими понятиями, как стиль и контраст, свет и тень, словесный портрет, а также многими другими, к которым торговля зеленью, лентами и булавками, разведение свиней или конторская работа не имеют никакого отношения.
Однажды Эдварду попалась на глаза желтая обложка французской книги, которую читала Берта.
- Опять за книжкой? - воскликнул он. - Ты слишком много читаешь, это вредно.
- Вот как?
- Да. По моему мнению, женщина не должна забивать голову книжками. Лучше гулять на свежем воздухе или заниматься чем-нибудь полезным.
- Ты так думаешь?
- Ну вот скажи мне, почему ты все время читаешь?
- Для развлечения, а иногда еще и для просвещения.
- Многому ты просветишься из непристойного французского романа!
Вместо ответа Берта протянула ему книгу и указала на заголовок: это были письма мадам де Севинье.
- И что?
- Название тебе ни о чем не говорит? - с улыбкой спросила Берта. И вопрос, и тон стали ее отмщением за многое. - Боюсь, ты совсем не образован. Видишь ли, я читаю отнюдь не роман, и в нем нет ничего непристойного. Это письма матери к дочери, образец эпистолярного жанра и женской мудрости.
Берта нарочно выражалась в несколько официальной и вычурной манере.
- А-а, - сказал Эдвард с озадаченным видом.
Он несколько смутился, однако убежденность в собственной правоте его не покинула. Берта сухо улыбнулась.
- Что ж, читай, если тебя это развлекает. Я не против, - пожал плечами Эдвард.
- Ты очень добр.
- Я простой человек и не притворяюсь ученым, мне этого не надо. В той отрасли, которой я занимаюсь, книжки читают только неудачники.
- Тебя послушать, так необразованность - это достоинство.
- Лучше иметь доброе сердце и чистую душу, чем ученость, Берта.
- Лучше иметь хоть каплю мозгов, чем запас назидательных изречений!
- Не знаю, о чем ты, только я нравлюсь себе таким, каков есть, и вовсе не желаю учить иностранные языки. Мне вполне хватает английского.
- Думаешь, если ты хороший охотник да еще регулярно моешь шею, то с лихвой выполнил человеческий долг?
- Можешь говорить что угодно, но если и есть тип людей, которых я не выношу, то это презренные книжные черви.
- Я предпочла бы книжного червя гибриду профессионального игрока в крикет и любителя турецких бань.
- Имеешь в виду меня?
- Можешь принять это на свой счет, если хочешь, - улыбнулась Берта, - или на счет целого класса. Не возражаешь, если я продолжу чтение?
Берта снова взялась за книгу, но Крэддок, чувствуя, что пока не вышел победителем, был настроен спорить дальше.
- Послушай, - продолжил он, - если тебе хочется читать, почему ты не читаешь английских книг? Разве в них мало полезного? Я считаю, что англичане должны держаться своих корней. Не буду притворяться, французских книжек я не читал, но все вокруг только и говорят, что большинство этих, с позволения сказать, произведений, просто непотребны и уж точно не годятся для дамского чтения.
- Весьма опрометчиво судить о чем-либо с чужих слов, - отозвалась Берта, не поднимая глаз.
- Учитывая, как отвратительно французы с нами обходятся, я вообще спалил бы их книжонки - все до единой! - на большом костре. Уверен, это было бы великим благом для нас, англичан. Нам сейчас нужно восстановить чистоту национальной культуры. Лично я стою за английскую мораль, английские дома, английских матерей и английские традиции.
- Меня всегда поражало, милый, что ты выражаешься языком "Дейли телеграф", хотя читаешь исключительно "Стандард".
Берта вернулась к чтению и более не обращала внимания на Эдварда, который принялся разговаривать со своими собаками. Как большинство поверхностных людей, он находил молчание тягостным. Берта считала, что муж не любит тишину, так как в тишине бессодержательность его натуры проявлялась слишком явно и становилась очевидной для него самого. Крэддок разговаривал со всеми одушевленными объектами - со слугами и собаками, с котом и курами; даже газету он читал с обязательными комментариями вслух. К короткому молчанию Эдварда побуждала лишь плотная трапеза. Порой его нескончаемая болтовня раздражала Берту до такой степени, что она умоляла мужа во имя всего святого закрыть рот. Эту просьбу он воспринимал с добродушным смехом.
- Я расшумелся, да? Извини, не заметил.
Эдвард умолкал на десять минут, после чего начинал напевать себе под нос избитый мотив, а что могло быть хуже?
Точек расхождения между супругами было не сосчитать. Эдвард обладал смелостью открыто защищать свои убеждения, неприязненно относился к тому, чего не понимал, и был склонен считать все чуждое безнравственным. Берта прекрасно играла на фортепиано и пела хорошо поставленным голосом, однако ее таланты не находили отклика у супруга, потому что она никогда не исполняла разухабистых мелодий, которым можно было подпевать, насвистывать или стучать в такт. Крэддок упрекал жену за чрезмерную изысканность вкуса и невольно делал вывод, что женщина, презрительно пожимающая плечами при звуках сверхпопулярной песенки из водевиля, пожалуй, не совсем нормальна. Надо заметить, Берта усиливала это впечатление: когда по соседству устраивали скучный музыкальный вечер, она испытывала злорадное удовольствие, исполняя длинный речитатив из оперы Вагнера, в котором слушатели ровным счетом ничего не понимали.
В один из таких вечеров у Гловеров старшая мисс Хэнкок обернулась к Эдварду и похвалила великолепную игру его супруги. Крэддок слегка забеспокоился: все бурно аплодировали, тогда как ему звуки казались бессмысленными.
- Я простой человек, - сказал он, - и готов честно признать, что никогда не понимал той музыки, что играет Берта.
- О, даже Вагнера, мистер Крэддок? - изумилась мисс Хэнкок. Ей было так же скучно, как Эдварду, однако она ни за что на свете не призналась бы в этом, скромно считая, что истинного восхищения достойны лишь вещи, находящиеся выше ее понимания.
Берта посмотрела на мужа, вспомнив свою мечту о том, как они вдвоем с Эдвардом по вечерам будут сидеть за фортепиано и играть пьесу за пьесой. В действительности он всегда отказывался покидать свое кресло и периодически засыпал.
- Мое представление о музыке совпадает со взглядами доктора Джонсона, - заявил Крэддок, оглядывая собравшихся в ожидании поддержки.
- Неужто и Саул среди пророков? - пробормотала Берта.
- Слушая трудную пьесу, я думаю: лучше бы ее совсем нельзя было сыграть!
- Ты забываешь, дорогой, - вставила Берта, - что доктор Джонсон был грубым стариком, которого наша замечательная Фанни не пустила бы даже на порог своей гостиной.
- Теперь спойте вы, Эдвард, - сказала мисс Гловер. - Давненько мы вас не слышали.
- Господь с вами, - расплылся в улыбке тот. - Мое пение слишком старомодно. Во всех моих песнях есть мотив и чувство, они годятся только для кухни.
- Пожалуйста, спойте "Бена Болта", - попросила мисс Хэнкок. - Нам очень нравится эта песня.
Репертуар Эдварда был весьма скромен, и все знали его наизусть.
- Хорошо, только чтобы угодить вам, - ответил Крэддок.
По правде сказать, он очень любил петь, а аплодисменты слушателей неизменно льстили его слуху.
- Подыграть тебе, дорогой? - спросила Берта.
Ты помнишь ли милую Элис, Бен Болт,
Красавицу в темных кудрях?
Ты лишь улыбнешься - она расцветет.
Нахмуришься - тут же в слезах!
Когда-то Берта находила определенное очарование в этих незатейливых стихах и простой мелодии, на которую они были положены, однако от частых повторений песня, естественно, ей надоела. Эдвард исполнял ее в скромной, безыскусной - то есть буквально в неумелой - манере, зато с большим пафосом. Берта была настроена воинственно: она кое-что задолжала мужу за несправедливые нападки на ее игру. Ей пришло в голову украсить аккомпанемент трелями и другими мелизмами, которые необычайно забавляли ее саму, но приводили в замешательство Эдварда. Наконец, когда муж дрогнувшим голосом спел строку о суровом директоре школы, на могиле которого растет трава, она вплела в мелодию пассажи из "Голубых колокольчиков Шотландии" и "Боже, храни королеву", так что Эдвард совсем сбился. На этот раз он все-таки вышел из равновесия:
- Послушай, я не могу петь, когда ты дурачишься.
- Прости, - улыбнулась Берта, - кажется, я увлеклась. Давай начнем сначала.
- Нет, не хочу. Ты все испортила.
- У миссис Крэддок нет сердца, - сказала мисс Хэнкок.
- Нехорошо смеяться над старой песней, - укоризненно произнес Эдвард. - Этак каждый может насмехаться. Лично я считаю, что настоящая музыка должна брать за душу. Я не сентиментален, но всякий раз, когда пою "Бена Болта", у меня слезы на глаза наворачиваются.
Берта с трудом удержалась от признания в том, что при звуках этой песни она сама порой готова рыдать, особенно когда муж фальшивит. Все посмотрели на нее так, будто она вела себя очень дурно. Берта спокойно взглянула на мужа, однако тот был хмур. По пути домой она поинтересовалась у Эдварда, знает ли он причину ее поступка.
- Понятия не имею. Разве что на тебя опять напал приступ скверного настроения. Полагаю, ты уже раскаиваешься.
- Ничуть, - ответила Берта. - Как раз перед тем ты меня обидел, вот я и решила тебя немножко проучить. Иногда в тебе слишком много высокомерия. А еще я не потерплю, чтобы меня отчитывали прилюдно. Впредь будь любезен обождать со своей критикой до тех пор, пока мы останемся наедине.
- Я думал, ты уже в состоянии нормально воспринимать шутки, - ответил Эдвард.
- Вполне, - кивнула Берта. - Правда, если ты заметил, дорогой, я очень быстро перехожу в оборону.
- Что ты имеешь в виду?
- Только то, что я могу быть совершенно несносной, если захочу, поэтому советую не нарываться на колкости в присутствии посторонних.
Крэддок впервые услышал от жены угрозу, высказанную в таком спокойном тоне, и это произвело на него впечатление.
Тем не менее обычно Берта сдерживала язвительные замечания, постоянно готовые сорваться с языка. Она нежно лелеяла свою злобу и ненависть к мужу, ощущая глубокое удовлетворение от того, что наконец освободилась от любви к нему. Оглядываясь назад, она сознавала невероятную тяжесть оков страсти, которые удерживали ее прежде. И как же сладка была месть (хотя Эдвард о ней и не знал) - сорвать с кумира горностаевую мантию и корону, лишить его символов владычества! Нагой, он являл собой жалкое зрелище. Крэддок ни о чем не подозревал. Словно душевнобольной в сумасшедшем доме, он правил своим воображаемым королевством. Эдвард не замечал, как насмешливо изгибались губы жены в ответ на его глупое высказывание, не замечал ее презрения, а поскольку она сделалась гораздо менее капризной, чувствовал себя счастливее, чем раньше. У иронизирующего философа, вероятно, нашелся бы повод извлечь определенную мораль из того факта, что Крэддок стал считать свой брак удачным во всех отношениях только после того, как жена его возненавидела. Он говорил себе, что пребывание за границей принесло Берте огромную пользу, сделало ее более сговорчивой и разумной. Хорошее доказательство тому, что принципы мистера Крэддока были верны: он дал жене вволю помахать крыльями, не обращая внимания на ее кудахтанье, и вот теперь она вернулась в курятник и спокойно устроилась на насесте, спрятав головку под крыло. Если разбираешься в фермерском деле и знаешь повадки домашних животных, то уж подавно управишься с собственной женой.
Глава XXV
Если бы боги, сеющие разум в самых неожиданных местах - так, что иногда его можно обнаружить под епископской митрой, а раз в тысячу лет - даже под королевской короной, - наделили бы Эдварда хоть каплей этого ценного вещества, он, безусловно, стал бы не только хорошим, но и великим человеком. Удача постоянно улыбалась ему; он посмеивался над завистью соседей, хозяйствовал с хорошей прибылью и, укротив мятежный нрав супруги, наслаждался семейным счастьем. При этом необходимо отметить, что судьба лишь справедливо вознаграждала его по заслугам. Бодрый духом, в ладу с собой Эдвард Крэддок шел по пути, проложенному для него милостью провидения. Дорогу ему освещали непоколебимое чувство долга, принципы, впитанные с молоком матери, и убежденность в собственной добродетели.