– Боже! – с улыбкой воскликнула королева, еще не до конца проснувшись, как будто она видела сон. – Ангельские звуки! – Может быть, ей снилось, что она умерла и предстала перед Создателем? Вдруг улыбка исчезла, и королева показалась мне древней старухой, как будто на нее взвалили все несчастья мира. – Кале, – сказала она, поднося тыльную сторону ладони ко лбу. – Когда я умру и меня вскроют, вы найдете у меня в сердце Фелипе и Кале. – Я заметила, что Фрайдсуайд Стерли, которая сидела с вышиванием по другую сторону камина, переглянулась со своей соседкой, Сьюзен Кларенси. Они обе не скрывали тревоги. Правда, последнее время королева слишком часто говорила о смерти.
– Кале, Кале, Кале! – скрежетал Незабудка, прыгая на жердочке.
Джейн Дормер поднесла королеве кубок с поссетом, утешительно приговаривая:
– Не бойтесь, ваше величество! Ваш муж вернется к вам, не успеете оглянуться. Ребенок вас исцелит… – Королева ненадолго приложила руку к животу, и на ее губах мелькнула улыбка. Мысль о воображаемом наследнике – ее единственная радость. Она пила из кубка и что-то шептала на ухо Джейн Дормер. Та снова запела. Королева заснула – так же внезапно, как и проснулась.
Последние месяцы при дворе стало очень уныло. В прошлом году, после того как вернулся Фелипе, королева погрузилась в пучину отчаяния. Его повсюду сопровождала герцогиня Лотарингская, его любовница – хотя никто не называл ее так, все было ясно как день. Достаточно было увидеть, как он смотрит на нее – словно голодный пес на кость. Дело усугублялось тем, что герцогиня была поистине красавицей. Если усадить их рядом, любой, кто с ними не знаком, наверняка решит, что королева – именно герцогиня; у нее роскошные драгоценности и поистине королевская осанка. Саму же королеву с ее длинным лицом и вечно унылым видом легко принять за обыкновенную фрейлину.
Как бы там ни было, герцогиня несколько месяцев назад уехала. Вскоре и король отправился на войну, взяв с собой всех молодых англичан – во всяком случае, такое создалось впечатление. В Лондоне остались лишь дряхлые старики вроде кардинала, который еле ходит. Не с кем танцевать – однако последнее время нам совсем не до развлечений. После потери Кале, правда, мужчины начали возвращаться – разумеется, кроме погибших. Я часто вспоминала юношей, с которыми я, бывало, танцевала и которых больше нет. В прошлом году целый месяц, после сражения при Сент-Квентине, нас одна за другой осаждали дурные вести: тот ранен и, скорее всего, больше не сможет ходить; тот-то попал в плен к французам, а этот пропал без вести.
Не могу забыть, что я испытала, когда ко мне в садике с пряными травами подбежала кузина Маргарет с криком:
– Гарри убили!
Мне показалось, что кто-то вырезал у меня сердце. Я по-звериному завыла; мне пришлось прижаться к Маргарет из страха, что я вот-вот упаду.
– Не понимаю, почему ты так волнуешься, – фыркнула она. – Ты ведь его почти не знала. Он был моим другом!
– И моим мужем! – простонала я, не в силах сдерживаться. Все вокруг меня кружилось.
– Я не о Гарри Герберте, дурочка. О Гарри Дадли!
– Не о Гарри Герберте? – Мир постепенно приобретал знакомые очертания.
– Да, кузина, именно так я и сказала. – На лице Маргарет расплылась торжествующая улыбка, и я поняла, что она нарочно ввела меня в заблуждение.
– Его я не знала, – ответила я, беря себя в руки. – Хотя его брат Гилфорд был женат на моей сестре Джейн.
Про себя я прикидывала: Гарри Дадли был всего на год старше меня. Меня пронзила грусть, когда я думала о себе, едва вышедшей из детского возраста. И вот хладный труп моего ровесника зарыли в землю, как труп моей сестры Джейн – ей ведь было всего семнадцать, когда она погибла.
– Чем меньше говорить об этих изменниках, тем лучше, – буркнула Маргарет. – И потом, Гарри Герберт тебе вовсе не муж. – Говоря так, она вертела обручальное кольцо на пальце. – Однажды Гарри Дадли прогостил у нас все лето в Скиптоне, – продолжала она, доставая из рукава платок и вытирая глаза.
Я ничего ей не сказала, хотя прекрасно помнила, что Клиффорды не жили в Скиптоне с тех пор, как Маргарет была совсем маленькой…
Голос у Джейн Дормер чистый, как лесное озеро. Медленно тянулось время; казалось, мы никогда не закончим нашивать золотые украшения – большая часть рукава еще оставалась не покрытой ими, поэтому, когда никто не видит, я прятала оставшиеся диски в свою сумочку. Джейн ткнула меня в бок, лукаво улыбаясь, когда я прятала сумку под платье, стараясь, чтобы не шуршала бумага. Там у меня письмо от Гарри Герберта; оно пришло сегодня утром в пакете из Нидерландов.
"Моя родная, милая Китти!
Через месяц я покину эти проклятые берега и вернусь в Англию, ко двору, где наконец смогу прижать к груди мою любимую. Здесь на поле сражения я многое повидал; видел такие ужасы, что уже не побоюсь отцовского и даже Божия гнева. Мне теперь страшно тратить еще миг драгоценной жизни вдали от моей любимой Китти. Я решил, что по возвращении мы снова будем жить вместе, как муж и жена. Китти, перед моим мысленным взором мы как две вишни и должны висеть вместе на ветке жизни. Прошу тебя, любовь моя, напиши мне, чтобы я мог держать твое письмо у сердца, пока мы не соединимся вновь…"
Когда я прочла его письмо впервые, думала, что умру от тоски, но оказалось, что я не могу вспомнить, как выглядит Гарри Герберт, – его образ расплылся и сливался с другими: губы Томаса Говарда, руки Роберта Дадли, глаза… Вот глаза его я прекрасно помнила: ярко-зеленые, кошачьи, веселые. А голос был не его; мне вспоминался голос одного пажа из Лестершира, который мне когда-то нравился. Когда я сидела в покоях королевы и мне нечем было заняться, кроме вышивания, я часто думала. Несмотря на то что я до сих пор ношу под одеждой истертый обрывок ленты и до сих пор читаю и перечитываю его письма, моя любовь к Гарри Герберту больше не та пылкая страсть, как когда-то в прошлом. Он больше не трогает мою душу. Конечно, я привязана к нему, но, может быть, не из-за любви, а только по привычке? В конце концов, мы с ним не виделись целых три года, если не считать случайных взглядов на арене для турниров прошлым летом, в последние дни перед тем, как он отправился на войну.
Фрайдсуайд Стерли посмотрела на меня с удивленным видом и одними губами спросила:
– Вы не шьете?
Я наклонила коробку, показывая, что у нас закончились диски. Она пожала плечами; неожиданно королева выпрямилась с таким видом, словно ей приснился страшный сон.
– Избавьтесь от него! – крикнула она, глядя, как мне кажется, прямо на меня. Внутри у меня все упало; я вспоминала, в чем я опять согрешила. Может, кто-то донес ей, что я рассказывала смешной анекдот о папе? Тогда даже Фрайдсуайд Стерли хохотала до слез, хотя и притворялась плачущей. Наверняка кто-то поспешил меня выдать.
– Не выношу, когда он так на меня смотрит, – продолжала королева, показывая на большой портрет мужа в боевых доспехах, который висел на стене у меня за спиной.
Я выдохнула и немного расслабилась.
– Избавьтесь от него! – прокричал попугай.
– Ваше величество, – тихо проговорила Фрайдсуайд, – не волнуйтесь.
Я обернулась и посмотрела на портрет короля; он как будто следил за мной. И прежде чем я успела понять, что происходит, королева спрыгнула с кресла, схватила мои ножницы для шитья и стала колоть портрет, выдирая огромные куски холста. Мы все ошеломленно смотрели на нее, кроме Фрайдсуайд. Она схватила королеву за руку, отобрала у нее ножницы и отдала мне. Королева упала ей в объятия, зарыдала, всхлипывая, залилась слезами. Сьюзен Кларенси и Джейн Дормер старались ее успокоить. Левине хватило присутствия духа подозвать одного из пажей. Она приказала унести портрет. Когда королеву повели в опочивальню, я обратила внимание на Юнону; бледная как мертвец, она прислонилась к стене.
– Юнона, – спросила я, – в чем дело? – Глаза у нее остекленели; лицо было в испарине. Я потрогала ее лоб – он пылал.
– Мне надо прилечь, – сказала она.
Я расшнуровала ее корсет, закинула ее руку себе на плечи, подвела к скамье у окна. Левина подложила ей под голову подушку и подозвала гонца. Нужно сообщить о болезни матери Джейн в Хенуорте. Мой взгляд упал на отложенный рисунок Левины. Оказывается, она рисовала вовсе не королеву, как я думала, а нас с Юноной. Она изобразила нас в тот миг, когда мы, беззаботные, беспечные, сидели, сдвинув головы, и сдерживали смех. Приглядевшись, я заметила, что глаза у Юноны лихорадочно блестят. Не знаю почему, но при виде рисунка на сердце у меня сделалось тяжело.
Хенуорт-Мэнор, март 1558 г.
Кэтрин
– Инфлюэнца, – объявил врач. – Вне всяких сомнений.
Он поставил диагноз, почти не глядя на Юнону. Но нам уже все было известно. Доктор мог бы с таким же успехом оставаться и дома, ибо ничего не в силах поделать. Тем не менее он смешал настойку и объяснил, как ее принимать.
Я почти не понимала, что он говорит, так расстраивала меня мысль о потере моего лучика солнца. Если Юнона умрет, я как будто потеряю часть себя. Иногда мне кажется, что ее я люблю больше, чем когда-либо любила какого-нибудь юношу. По ночам мы часто спали, прижавшись друг к другу так тесно, что я ощущала ее дыхание на своем лице и тепло ее прижатого ко мне тела, отчего в глубине души испытывала неизъяснимое желание. Но теперь мы больше не можем спать вместе; Юнона борется за свою жизнь.
Я кивнула, и врач, как мне показалось, с облегчением вручил мне склянку с зеленой жидкостью. За последнее время инфлюэнца скосила более тысячи душ; поговаривают, что эта болезнь страшнее потливой горячки и что от нее нет лекарства. Кожа у Юноны тускло-серая, глаза ввалились, как будто она уже умерла. Я бы заплакала, но заметила, что герцогиня, мать Юноны, сидит совершенно неподвижно и безмолвно, закрыв рот руками, и в глазах у нее ужас. Кто-то из нас должен был держать себя в руках, и, хотя обычно именно я давала волю чувствам, похоже, герцогиня не оставила мне выбора.
Доктор ушел, прошептав напоследок:
– Сейчас у нее кризис. Если она переживет ночь, все будет хорошо.
Я старалась не слишком задумываться над его словами и старательно взбила подушки. Попросила горничную поддерживать огонь, рассыпать у постели лекарственные травы и принести из кухни бульон. Юнона спала беспокойно; она дышала часто и со свистом. Я вытерла ей лоб тряпкой, смоченной в холодной воде; я должна была чем-то заниматься, чтобы меньше думать.
Повернувшись к герцогине, которая так и не двинулась с места, я произнесла властно, как няня:
– Миледи, вам необходимо поспать. Сегодня я посижу с Юноной.
Она кротко, как ягненок, вышла из комнаты в сопровождении горничной. Просто удивительно, ведь герцогиню считали сущей ведьмой. Наверное, она притихла от горя.
На пороге она обернулась ко мне и с ошеломленным видом спросила:
– Почему столько бед выпадает на долю добрых людей?
Я молча пожала плечами. Не знала, что сказать. Моя сестра Джейн наверняка ответила бы что-нибудь вроде: "Пути Господни неисповедимы; вспомните Иова". А сестрица Мэри, услышав такой вопрос, думаю, сказала бы: "Со всеми случается как хорошее, так и плохое". Но я не знаю, почему беды выпадают на долю хороших, добрых людей. О таких сложных вещах я никогда не задумывалась.
Я обернулась к Юноне. Она смертельно побледнела, вся дрожала и бормотала что-то неразборчивое. Ненадолго у нее на губах появилась улыбка, может быть, ей снились хорошие сны? Интересно, есть ли в них я? Я потрогала ее лоб; кожа у нее влажная, холодная, как у трупа… Я вздрогнула, отгоняя от себя страшные мысли, и поплотнее укутала подругу теплым одеялом. Она была хрупкой и легкой, как опавший лист. Внутри у меня все сжалось от ужаса при мысли, что я могу больше не увидеть Юнону в сознании; не знала, что я способна так глубоко тосковать. Где моя всегдашняя жизнерадостность? Ей неоткуда взяться…
Я лежала рядом с Юноной на постели, стараясь не потревожить ее. Невольно дышала в такт с ней; мне казалось, что так мы с ней становимся ближе. Меня переполняли воспоминания. Я вспомнила день, когда Юнона приехала ко двору, а Сьюзен Кларенси, близорукая, как и королева, по ошибке приняла ее за меня и сделала ей выговор за мою провинность. Я издали наблюдала, как Сьюзен грозит ей пальцем, каркая: "Кэтрин Грей, одна из ваших собак сделала свои дела в кабинете королевы. Я прикажу выгнать ваших проклятых зверей, если вы не обуздаете их!"
Юнона не стала указывать Сьюзен на ее ошибку, но вежливо извинилась и пообещала, что такое больше не повторится, что собак будут держать подальше от покоев королевы. Наконец Сьюзен угомонилась. Вскоре Юнона разыскала меня.
– Ведь вы – леди Катерина Грей? – спросила она, обезоруживающе прямо глядя мне в глаза.
– Да. А вы? – ответила я, ожидая от нее выговора.
– Я леди Джейн Сеймур, и вы теперь моя должница! – Новая знакомая продолжала с широкой улыбкой: – Кэтрин Грей, мне кажется, мы с вами должны подружиться. У нас с вами много общего. – Она склонилась ко мне и прошептала: – У нас обеих отцов казнили за государственную измену, и мы обе состоим в родстве с королевской семьей. – Она замолчала, и меня поразила живость ее взгляда и хрупкость ее черт. – Кажется, ваша матушка, как и моя, – герцогиня, которая вышла замуж за человека ниже ее по положению.
– Моя вышла за конюшего, – также с улыбкой ответила я, сама себе удивляясь. Обычно я терпеть не могла, когда мне напоминали о втором замужестве Maman.
– Моим отчимом одно время был наш дворецкий. – Юнона рассмеялась, как будто ничто на свете ее не печалило, и у меня внутри все сжалось, вроде того, как когда за тобой ухаживает парень, который тебе нравится. – В самом деле, наши судьбы так похожи, что для нас почти невозможно не стать либо самыми близкими друзьями, либо самыми непримиримыми врагами. – Она прижалась губами к самому моему уху: – А еще я считаю, что счастливая случайность нашего физического сходства может положить начало приятным проказам.
Я тут же прониклась к ней симпатией. Вот поистине приятная неожиданность – найти подругу, которая так же, как и я, любит проказничать! Я протянула ей руку, но, вместо того чтобы пожать ее, она взяла меня за запястье, сложила наши ладони и удивленно покачала головой:
– Смотрите, они одинаковые!
– Одинаковые, – повторила я, как будто мне самой нечего было сказать.
– Друзья называют меня Юноной.
– А враги?
– Врагов у меня нет, а если и есть, я о них не знаю, – ответила она.
Так закрепилась наша дружба.
Теперь ее рука безвольно лежала на смятом покрывале, а меня приводила в отчаяние мысль о том, что мое второе "я", моя идеальная пара, возможно, не переживет эту ночь.
Хэмптон-Корт, апрель 1558 г.
Мэри
С неба доносились птичьи трели. Я подняла голову и заметила в вышине черный силуэт, напоминающий букву "W". Он провозглашал весну. Я посмотрела в спину парню, который уже почти четыре дня нес мой паланкин; спина у него прямая, крепкая и мускулистая. Я представила собственную фигуру и спросила себя, что думают обо мне носильщики. Скорее всего, испытывают жалость или отвращение; так всегда – либо одно, либо другое. Мой нынешний носильщик был очень добр ко мне; он помог мне устроиться поудобнее, поправил подушки, старательно избегая смотреть мне в лицо; возможно, его смутила моя необычность. Правда, когда он взялся за жерди, обернулся и наградил меня широкой, лучезарной улыбкой. Может быть, он рад нетяжелой ноше, которую ему придется тащить из поместья Бомэнор до самого Хэмптон-Корт. Хотя мне уже исполнилось тринадцать лет, я по-прежнему не больше, чем была три года назад.
На стене в гардеробной Marxian есть метки – она измеряла наш с Пегги рост, по ее словам, "на память". Пегги отправляется в Хатфилд; она поступит в свиту к Елизавете. Хотя и она невысока, всего около пяти футов, она намного выше меня. Перед отъездом пришлось сшить ей новые платья, нельзя допустить, чтобы она разгуливала с голыми лодыжками, ведь из своих прежних платьев она выросла. Я получила от нее письмо, в котором она описала тамошнюю жизнь, "пышность двора и постоянное веселье, которое не подходило к моему тихому характеру. А фрейлины у нее недобрые". Елизавета, по словам Пегги, чаще всего не обращала на нее внимания. Она называет Елизавету "силой природы", отчего у меня в голове возникает картина, как она стоит на вершине высокой горы и дует, вызывая ветер.
Паланкин раскачивался. Мы двигались вперед и вперед. Дорога казалась бесконечной; у меня все болело, и, если я не смотрела прямо перед собой, меня начинало тошнить. Заставила себя смотреть на круглый круп гнедой лошади Левины; она уверенно шла впереди, за парой конюхов, которых послали для нашей охраны. Наконец я заметила далеко впереди красные башенки и трубы Хэмптон-Корт, и при мысли о том, что я снова буду рядом с королевой, мне сделалось не по себе. Удастся ли мне по-прежнему притворяться преданной католичкой под ее пристальным взглядом? Я хорошо помнила, что произошло в мой прошлый приезд ко двору. И хотя ее слова тогда остались без последствий, я затаила страх. И вот меня снова призвали ко двору – впервые за три года. Maman успешно удавалось держать меня вдали от королевы; я радовалась, думая, что обо мне забыли. Но королева неожиданно объявила, что в отсутствие моей сестры ей нужна я. Кэтрин сейчас ухаживала за Юноной Сеймур. К нам в Бомэнор приехала Левина, чтобы привезти несколько портретов и проводить меня назад, в Хэмптон-Корт. Когда мы уезжали, Maman улыбалась, но ее улыбка не обманула меня.
– Мэри, мы почти приехали, – сказала Левина, оборачиваясь в седле и указывая на дворец. Ее лошадь поводила ушами и фыркала. На плече у Левины висела кожаная сумка, которую она то и дело трогала, словно желала убедиться, что сумка на месте; интересно, какие драгоценности она там хранит? И почему так беспокоится о них?
Охрана жестами пропустила нас, и мы въехали в первый двор; помню, раньше там бурлила жизнь. Но сегодня двор был пуст, и цоканье копыт по булыжникам гулким эхом отдавалось от стен. Левина спешилась, передала свою лошадь груму. Носильщик предложил взять у нее сумку, схватился за ремень, но она быстро отдернула сумку и прижала ее к себе.
Мне помогли выбраться из носилок, схватили под мышки и поставили на землю. Я поблагодарила носильщиков, дала каждому из них пенни и следом за Левиной вошла во дворец. Мы оказались в полумраке. По каменным ступенькам поднялись в Большой зал. Там тоже никого не было, кроме пары судомоек, которые разводили огонь, да нескольких поварят – они убирали остатки ужина.
– Где все? – спросила я. – Здесь как в покойницкой.
– Многие заболели инфлюэнцей, а других, как вашу сестру, послали за ними ухаживать, – ответила Левина. – Большинство… – она понизила голос и умолкла, когда мимо нас проходил паж, – большинство радуется поводу уехать отсюда.
Мне снова стало страшно. Должно быть, она заметила выражение моего лица, потому что весело сказала: