– Пока вы здесь, мы продолжим рисовать ваш портрет. У нас появится приятный повод отвлечься. – Мы вошли в галерею и направились к покоям королевы. – Должна вас предупредить, – шепотом произнесла Левина, – вы увидите, что королева сильно исхудала. Последнее время она плохо себя чувствует. – В ответ я лишь кивнула. – Она по-прежнему считает, что ждет ребенка, хотя на самом деле ничего подобного нет, поэтому, если она заговорит с вами о своем состоянии, соглашайтесь с ней во всем и улыбайтесь. Так будет лучше всего.
Когда мы приблизилась к покоям королевы, нам навстречу вышла группа членов Тайного совета, среди них дядя Арундел, который спросил меня, как поживают Maman и ее муж. Он произнес фамилию Стоукса, неприязненно поджав губы. Maman нисколько не заботило его неодобрение; помню, она называла Арундела "невыносимо заносчивым и не особенно одаренным". Мужчины побрели по галерее, и незнакомый мне глашатай объявил о нашем прибытии.
Королева и правда выглядела плохо. Она еще больше исхудала, кожа у нее была тонкая и морщинистая, глаза припухли. Сьюзен Кларенси и Фрайдсуайд Стерли сидели рядом с ней. В алькове у окна я увидела еще двух фрейлин; больше в зале никого не было. Отсутствовала даже Джейн Дормер. Сьюзен с затравленным видом оторвалась от своего шитья и кивнула нам.
– Малышка Мэри Грей, – сказала королева, раскрывая объятия и вдруг оживая. – Как же мы рады, что вы вернулись!
Она хлопнула себя по коленям, и я вскарабкалась на них, как раньше, хотя меня уже нельзя было назвать ребенком – мне тринадцать лет. Помимо страха, я испытывала прежнюю ненависть; она еще тлела, как угли костра.
– Какие новости у вашей милой матушки?
Стараясь не думать о своих чувствах, я стала рассказывать королеве о жизни в Бомэноре и о семейном счастье Maman; несколько месяцев назад она ожидала ребенка, потеряла его, но сейчас почти оправилась. Королева с задумчивым видом положила руку на свой живот. Я испугалась, мне вдруг показалось, что она вот-вот заплачет, и пожалела, что напомнила ей о том, о чем она предпочла бы забыть. Но тут объявили о приходе кардинала Поула, и она переключила внимание.
Кардинал заковылял к нам, опираясь на палку; за прошедшие три года он как будто состарился на целых десять лет. Королева прогнала фрейлин, всех, кроме меня. Я по-прежнему сидела у нее на коленях, думая о том, что моя жизнь идет кругами, как узор на кромке гобелена. Кардинал, тяжело вздохнув, опустился в стоящее рядом кресло и поцеловал королеве руку.
– Кардинал, нам кажется, что члены нашего Тайного совета давят на вас, чтобы вы обсудили со мной имя нашего наследника. – Она произнесла это, понизив голос, чтобы ее не подслушали, хотя ни она ни кардинал как будто не замечали меня. Как будто я деревянная кукла! – Неужели они считают, что вам легче будет узнать у нас имя?
– Мадам… – начал он, но королева его перебила:
– Будет ли наследницей наша сестра, которая, как кажется, держит половину Англии в своих еретических руках, или ее сестра, – она стучит пальцем по моей голове, – дочь государственного изменника? А может, вы предпочли бы шотландскую кузину, которая вышла замуж во Францию?
Меня поражала хрупкость королевы. Раньше мне и в голову не приходило, что ее дни на земле сочтены. Она еще не так стара, но глаза у нее запали, и она похожа на привидение. Хотя Maman часто говорила об опасном положении, в каком окажется моя сестра, если ее назовут наследницей престола, особенно теперь, когда так выросла популярность Елизаветы, только в тот миг я вдруг поняла, насколько опасно ее положение. История вполне может повториться! Я хочу что-то сказать, но не в состоянии ничего придумать. Что сказала бы на моем месте Джейн? "Пути Господни неисповедимы".
– Мадам, – снова начал кардинал. – Я пришел к вам не в связи с престолонаследием, а из-за Боннера. Назавтра он распорядился сжечь в Смитфилде дюжину еретиков.
Лицо королевы просветлело.
– Англия еще очистится! – Она пожала руку кардинала; она была очень взволнована. – Мы еще будем спасены, кардинал! Мы еще будем спасены!
– Мадам, я боюсь народа. В городе участились мятежи, и я боюсь, что такое… – Он ненадолго умолк, но вскоре продолжил: – Что такое публичное зрелище… к тому же приговоренных так много! – Он медленно вытер лицо тыльной стороной ладони, как будто у него болели глаза. – Может подняться волна, унять которую будет трудно. Народ – ваш народ, мадам, – полон гнева.
– Нет! – Королева широко раскрыла глаза; в них отражалось пламя камина, отчего вид у нее сделался особенно зловещий; меня передернуло. – Мы не помилуем их, если вы пришли просить об этом, кардинал! Мы невольно задаемся вопросом, уж не еретик ли вы сами. Ходят слухи… – Она не договорила, и между ними повисло неловкое молчание. Я невольно радовалась, что на сей раз подозрение пало на него, а не на меня.
– Мадам, – произнес вскоре кардинал голосом, полным боли, – похоже было, он вот-вот расплачется. – Мои убеждения сомнению не подлежат, в том я могу вас заверить. Я твердо придерживаюсь католической веры; она стала делом моей жизни.
– Кардинал, вы не станете на пути спасения Англии. Чем больше свидетелей сожжения, тем лучше. Англия будет очищена от греха, это понравится Господу, и он дарует нам наследника. Мы каждый день благодарим Господа за Боннера. Только у него из всего нашего духовенства есть стойкость.
Кардинал хотел сказать что-то еще, но королева отвернулась от него и рассеянно провела пальцами по прядкам волос, выбившимся из-под моего чепца. У него был ошеломленный вид. Королева что-то мурлыкала себе под нос; я прислушалась и поняла, что она пытается петь псалом, но ей не удалось попасть в нужную тональность. Наконец кардинал с трудом опустился на одно колено, поцеловал ей руку и собрался уйти. Пока они разговаривали, я обратила внимание на переполох на другом конце зала; немногочисленные фрейлины столпились вокруг чего-то, чего я не видела. Наконец от них отделилась Сьюзен Кларенси и приблизилась к нам.
– Ваше величество. – Лицо ее было мрачно. – Боюсь, Незабудка… Он…
– Говори, Сьюзен! – приказала королева.
– Он умер, ваше величество. Его отравили.
– А! – тихо произнесла королева и посмотрела на свои крепко сцепленные руки. – Отравили? С чего вы взяли?
– Среди его корма найдены кусочки паслена.
– Нам подарили эту птицу почти тридцать лет назад, – проговорила королева, горбясь в кресле. – Кто-то сильно нас ненавидит!
Я же невольно подумала о том, что жизни попугая трудно было завидовать. Тридцать лет он провел в клетке и переезжал из одного дворца в другой в своей позолоченной тюрьме, где можно было лишь царапать прутья да развлекаться тем, что подражать другим, – такое существование подходит для одного из кругов Дантова ада.
Сьюзен сняла меня с колен королевы и, подойдя к ней, обняла ее, как ребенка, покачиваясь вперед-назад. Королева горько заплакала. Как можно так убиваться из-за бедного попугая и вместе с тем приговаривать людей к страшной смерти – сожжению заживо? Похоже, вера свела ее с ума. Я подошла к остальным. Левина приказала слугам убрать попугая.
– Пойдемте, – сказала она мне, когда трупик вынесли. – Мне отвели во дворце комнатку с хорошим освещением; я сделаю несколько эскизов.
Левина
Черное платье Мэри неожиданно заиграло в лучах апрельского солнца, и оно стало похоже на оперение галки: поверхность черного атласа переливалась оттенками синего и малинового. Левина и Мэри довольно долго молчали; каждая была погружена в свои мысли. Левина была уверена в том, что после ее отъезда в Бомэнор ее вещи, оставшиеся во дворце, обыскали. Она поняла это по пыли на полу; кроме того, заметно, что сундуки сдвигали с мест. К счастью, ей хватило предусмотрительности увезти с собой все уличающие ее бумаги. Она прикоснулась к сумке, с которой не расставалась; лишний раз ощупала толстый свиток – там новые свидетельства очевидцев и рисунки с изображением зверств, совершенных во имя католической церкви. Голова у нее гудела от тревожных мыслей. Как улучить минуту, чтобы передать свиток курьеру? Во дворце бумаги оставлять нельзя. Здесь опасно – за ней следят.
Мэри чуть сдвинулась, и свет упал на нее по-другому. Эскиз никак не удавался Левине. Наверное, потому, что она думала о другом. Интересно, как дела у Георга и Маркуса в Брюгге? Она помнила, как они с мужем ссорились накануне их отъезда. Это было месяц назад; Георг зарезервировал проезд для всех троих.
– Ты моя жена! Ты обязана мне подчиняться! – кричал он, когда она объявила, что останется в Англии.
Она наотрез отказалась уезжать, и они осыпали друг друга оскорблениями. Наконец Георг выбежал из дома со словами:
– Как ты можешь ставить семью изменников выше собственной семьи?
Его слова так и звучали с тех пор у нее в голове; она злилась на мужа, хотя и понимала его. Тогда ей не спалось, и все же она не слышала, как он вернулся среди ночи. Утром она увидела, что он, не раздевшись, развалился поверх одеяла. От него пахло элем.
Перед самым их отъездом она пыталась помириться, но Георг даже не смотрел на нее. Она вспомнила, как он стоял, повернувшись спиной, на пороге, пока она обнимала Маркуса, испытывая болезненное чувство разделения, которое знакомо каждой матери, провожающей ребенка. Вместе с тем она радовалась тому, что сын будет жить в более безопасном месте. Взяв его за руку, она вышла с ним во двор. Тогда Георг вскочил на свою кобылу и поскакал прочь, даже не попрощавшись. Охваченная сомнением, Левина в тот вечер написала ему длинное письмо с искренними извинениями. Георг до сих пор не ответил, хотя она утешалась тем, что из-за войны почту с континента пересылают с задержками. Но внутри у нее было пусто; она была исполнена сожаления.
Дом в Ладгейте без мужа и сына казался ей слишком большим; она металась по нему, не находя себе места. Берн буквально дышал ей в затылок, проверяя, ходит ли она к мессе, то и дело заходя в гости, когда она меньше всего этого ожидала. В церкви он часто смотрел на нее со своей странной улыбкой.
– Повторите, пожалуйста, куда уехал ваш муж? – спросил ее Берн во время их последней встречи. – В Женеву?
– Нет, в Брюгге, откуда мы родом. – Левина понимала, что ее хотят подловить: она переправляла документы и рисунки именно в Женеву.
– Почему вы не поедете к нему? Женщина без защиты мужа подвергает себя опас-сности, – зловеще шипел Берн, и Левине казалось, что комната наполняется едким газом.
– Я остаюсь на службе ее величеству, – ответила она тогда, вымученно улыбнувшись.
Тогда такой ответ, похоже, его удовлетворил; после Берн предложил ей вместе помолиться. Она ощутила короткую передышку от постоянной тревоги, но лишь ненадолго. Она уже забыла, что значит жить без страха, и радовалась, когда ее вызвали ко двору. Хотя во дворце была мрачная атмосфера, по крайней мере, ей не нужно по ночам бояться каждого крика на улице и каждого шороха; не нужно думать, что люди Боннера пришли забрать ее в Ньюгейтскую тюрьму, а то и похуже. Но поскольку она уже убедилась в том, что ее комнаты обыскивали, стало ясно, что она нигде не может чувствовать себя в безопасности.
Мэри снова заерзала.
– Вина, как по-вашему, сколько еще времени мне придется оставаться при дворе?
– Мы не можем этого знать, дорогая. Хотя, скорее всего, когда вернется ваша сестра, вам позволят уехать к матушке.
– А Кэтрин назовут наследницей?
– Надеюсь, что нет, – ответила Левина, жалея, что не может обнадежить девочку, но, по правде говоря, никто ничего не знал, и была надежда, что тень отцовской измены ее спасет.
Они снова долго молчали, и Левина жалела, что не может забыться в работе. Она уже продумала композицию портрета, но пропорции казались ей неверными, и все никак не удавалось передать задумчивость личика Мэри и ее взгляд. Что, собственно, в ее взгляде? Дело не только в глазах, дело в складке губ, в осанке, но Левина никак не могла ухватить суть. Она со вздохом положила уголь и взяла новый лист бумаги.
– Вы часто рисовали королеву? – спросила Мэри.
– Один или два раза.
– А вы рисовали ее такой, какая она есть или… какой она хочет быть?
– Наверное, я старалась сохранить верность ее сути. Но боюсь, если бы я изобразила ее такой, какая она есть, хрупкой, изнуренной… – Левина не хотела признаваться, что она не смеет изображать королеву такой, какая она есть на самом деле.
Они снова умолкли; похоже, Мэри о чем-то надолго задумалась. У нее в голове как будто вертелся сложный часовой механизм. Наконец какая-то мысль пробилась на поверхность.
– Мне бы очень хотелось, чтобы вы нарисовали меня такой, какая я на самом деле, – мою изуродованную фигуру, мою некрасивость. Хочу, чтобы вы изобразили меня такой, потому что все остальное – это не я.
– Вы уверены? – спросила Левина, внезапно понимая, чего она никак не может ухватить в сидящей перед ней девочке – правды.
– Более чем. – Мэри казалось взволнованной, глаза ее сияли. – Если я сниму верхнее платье, вы лучше меня рассмотрите.
Она расстегнула лиф, спустила его с плеч, затем расшнуровала тугой, жесткий корсаж, развязала ленты, которые держат рукава. И вот она осталась в одной белой сорочке, платье брошено у ее ног. Затем она запустила руку под сорочку, извлекла оттуда нечто вроде бандажа и швырнула его в самый дальний угол комнаты.
Левина быстро набросала сцену; линии, нарисованные угольным карандашом, внезапно ожили под ее пальцами; на время она забыла даже о содержимом кожаной сумки.
– Совершенство, вы просто совершенство! – бормотала она, словно разговаривала сама с собой.
– Меня еще никто так не называл.
Не похоже, чтобы Мэри жалела себя – а может быть, она просто скрывала свою боль. Левина рисовала, не скрывая недостатков, представляя, как выглядит фигура девочки под сорочкой, угадывая ее искривленную спину. Она невольно вспомнила фреску "Изгнание Адама и Евы из Рая" на стене церкви, которую посещала ее семья, когда она была девочкой. Тогда она заметила, что у Евы неестественно высокая грудь, словно два холмика; она была совершенно не похожа на тяжелые полушария ее матери. Теперь, вспоминая об этом, она думала, что давно забытый художник, расписавший церковь, скорее всего, сам принадлежал к духовному званию и никогда в жизни не видел раздетой женщины. Ей хотелось нарисовать Мэри обнаженной. Она улыбнулась своим мыслям: Мэри и так преступила границы дозволенного, предложив изобразить себя в таком неподобающем виде. Естественно, такой портрет никому нельзя показывать.
– Вот, Мэри. – Левина встала и подошла к огромному камину. – Попробуйте постоять здесь, я попробую изобразить вас во весь рост.
Мэри направилась к камину, но по пути остановилась и стала разглядывать стопку эскизов.
– Ах, Вина!
Левина посмотрела через ее плечо, тревожась из-за того, что наброски не понравятся натурщице. Но Мэри разглядывала их как завороженная, поднося их к свету, чтобы лучше видеть. Наконец она встала у камина.
– Ну как?
Она положила руку на каменную кладку и отвернулась, глядя на Левину через плечо. Другой рукой она развязала тесемки на шее, и сорочка упала на пол, открывая ее плечи и спину. Левина увидела глубокие красные борозды – следы бандажа.
– Да, – произнесла Левина, охваченная непонятным волнением. – У нас все получится!
Она порылась в своих вещах, в поисках чернильницы, нашла ее, разложила кисти, взяла лист веленевой бумаги, от которой пахло кожей. Затем прикрепила лист к мольберту и начала рисовать, внутренне содрогаясь, выводя первые линии на его девственной поверхности.
– Знаете, мне никогда не дают зеркало. Думают, если будут скрывать от меня правду, мне будет лучше… – Помолчав, Мэри продолжила: – Но дело в другом. Намерения у них добрые, но…
– Вы имеете в виду родителей, сестер?
Мэри кивнула.
– Им хочется уберечь меня от действительности. – Она снова умолкла и как будто глубоко задумалась, а потом снова заговорила: – У меня тоже есть чувства – ведь и я девушка… Иногда мне нравится какой-нибудь молодой парень, и я думаю, что было бы, если… В доме у Maman есть секретарь, переписчик, Перси. Иногда мне хочется остаться с ним наедине. Но он меня не замечает.
Левина молчала, позволяя Мэри выговориться. Она понимала: ей оказана большая честь. Девочка делилась с ней своими самыми сокровенными мыслями.
– Я перечитываю "Пир" Платона. Вы его читали?
– Нет. – Левина устыдилась: совсем юная девушка так хорошо образованна, а она, хотя ей скоро сорок лет, так и не удосужилась взяться за античных авторов.
– Там все о любви. Главная мысль в том, что раньше люди были особого пола, который сочетал в себе мужской и женский; тело у всех было округлое, спина не отличалась от груди, у каждого было по две головы, по четыре руки и четыре ноги, а ходили они, перекатываясь, как колеса. А потом боги разделили людей надвое, и теперь каждому из нас суждено искать свою вторую половинку. Глупо, конечно, но немного похоже на историю о грехопадении, правда?