Бурцев не был, конечно, ни в чем виноват, кроме некоторых резких выражений, которые кто-то подслушал или узнал и о которых донес клевретам Бирона. Но ни в чем ином, кроме этих неосторожных слов, он не был виновен.
- Что делать? - прибавил старик. - Язык мой - враг мой. Не могу не выражать вслух то, что думаю. Вот теперь поговаривают, что приверженцы несчастного Артемия Петровича будут все казнены отсечением головы. Я везде сказываю, что это неправда! Что такого быть не может! Что тогда, стало быть, Бога нет на небеси или прогневался Господь на матушку-Россию! И всякому истинному христианину и истинному россиянину надо, стало быть, бежать из пределов своего отечества, как бежал именитый Курбский от царя Ивана.
- Но вaм все-таки ничем не пригрозили в канцелярии? - спросил Зиммер. - Что сказал вам господин Шварц в последний раз, что вы были у него?
- Сказал мне, что я мастер на продерзости, что я оскорбительно выражался на счет государыни и герцога. Я поклялся ему, что о государыне никогда ни единого слова не вымолвил, а что касается до герцога, то повинился прямо, по совести.
- Зачем?! - воскликнул Зиммер.
- Не могу! Никогда не лгал, и не теперь, на старости, начинать лгать.
- В чем же вы повинились?
- В том, что думаю, что герцог немилостив к русским, преследует их и изводит.
- Зачем же было говорить это, Алексей Михайлович?
- Он спросил - я ответил! Я всегда правду отвечаю. Я великому первому императору два раза правду сказал, так что два раза разгневал его. Один раз чуть не попал в палки по его указу, но был прощен, а в другой раз император обнял меня и поцеловал. С этой самой минуты я и стал гордецом Бурцевым, смотрю на всех свысока, считая себя выше других с этим поцелуем императора на щеке. И конечно, в такие времена, как наши, головы мне не сносить. А теперь к тому же меня или судьба, или враги тайные оскорбили, над моей дворянской честью надругались… Да еще хоть бы надо мной самим, а то над девушкой, чуть не над малым ребенком, над моей внучкой!
- Каким образом? - спросил Зиммер.
И Бурцев рассказал, что он один на свете, потеряв жену и детей, и что у него одно только в жизни счастье, и одна радость, и одна причина желать жить на свете - семнадцатилетняя внучка, дочь его старшего сына.
- И вот над ней-то и надругались!.. - воскликнул старик и заплакал.
Он подробно рассказал Зиммеру, что его внучка, Лиза, имея хороший голос, изредка участвовала в хоре девиц, которые пели в разных домах у знакомых. Дошла весть об этом хоре и до государыни. Государыня потребовала всех девиц, числом до двенадцати, во дворец. Пение их очень понравилось ей, и хор стал являться часто. Государыня девиц ласкала и всегда угощала, а двух из них взяла даже в свои фрейлины и оставила жить во дворце.
Однажды, с неделю назад, императрица была особенно сумрачна, чем-то озабочена и в дурном расположении духа. Хор был вызван рано утром, и девиц заставили петь. И они пели до полудня. Потом, наскоро накормив, снова привели их в комнаты государыни и снова заставили петь без перерыва.
И так дело тянулось до сумерек. Все они очень устали, а внучка его, в разных песнях певшая одна и отдельно запевалой, и стало быть, больше других, совершенно измучилась, выбилась из сил, захрипела и наконец объяснила на вопрос государыни, почему так скверно поет, что устала и больше петь не может.
Государыня разгневалась сильно к, прикрикнув на всех, приказала гнать девиц вон, а на другое утро Бурцев узнал, что в наказание за дерзость монархине его внучке приказано одеться в простое платье - сарафан и передник - и отправляться во дворцовую прачечную мыть белье впредь до следующего указа.
И вот уже неделю, что каждое утро внучка поднимается с зарей, одевается в крестьянское платье и отправляется в придворную прачечную, а там с простыми прачками, мужичками, моет белье до сумерек. Мыть она, конечно, не умеет, но дело не в том. Дело в сраме, в надругании! Спасибо еще, что заведующая прачечным двором немка не бьет ее так же, как и других.
- Ну, вот-с!.. - кончил Бурцев. - Хорошее это дело - дворянку в прачки нарядить? И за что?.. За то, что она, пропевши часов десять подряд, стала хрипеть!..
Зиммер сидел молча и наконец вымолвил решительно:
- Обещаюсь вам в это дело вступиться, но не сейчас. Я еще мало привык ко всему, но надеюсь, что скоро многое пойму. Буду знать разные немецкие увертки и финты. И тогда прежде всего постараюсь освободить вашу внучку с прачечного двора. Но только с одним условием. Дайте мне честное слово дворянина, что вы исполните мою просьбу.
- Коли немудрено, понятно, исполню! Мне внучка дороже всего на свете, - ответил Бурцев, просияв.
- Условие мое будет заключаться в том, что вы с нынешнего дня, с этого самого часа и до того времени, что ваша внучка явится с известием, что она прощена и больше гонять ее на прачечный двор не будут, вы ни разу ни единого слова не скажете против герцога, против немцев и вообще против правительства, будете держать язык за зубами так крепко, как никогда в жизни не делали. Согласны ли вы?..
- Я думал, вы попросите совсем иное! - произнес Бурцев с чувством, а затем, приподнявшись, обнял Зиммера, и они поцеловались. - Но скажите и вы мне, что же вы за человек, что служите немцам, а действуете как-то совсем особенно? Вы для них человек неподходящий, зачем же вы пошли к ним на службу?
- А вот хоть бы именно за тем, Алексей Михайлович, чтобы хорошим людям помогать!..
- А их водить за нос, обманывать!.. - вскрикнул Бурцев.
- Пожалуй что и так!
Бурцев подумал несколько мгновений, а потом вымолвил:
- Ну, поцелуемтесь еще раз! Кабы было побольше таких в Петербурге, как вы, то, быть может, все бы пришло к благому концу. Только вот что: трудное это дело, и смотрите, как бы тоже с вами не приключилось чего. Если будет какая проруха, то вам головы не сносить!..
- Мне головы моей не жаль. Я ею играю, правда, но это моя ставка, чтобы проиграть или выиграть некое душевное дело. Когда-нибудь, скоро, я поведаю вам все искренно. Вам одному на весь Петербург, потому что сердце мое лежит к вам, и Бог весть почему, - судьба. Или именно потому, что вы меня обидели, заподозрив, что я прислужник немцев.
XVII
За эти же дни в доме г-жи Клаус, где всегда бывало весело и беззаботно, было некоторое смущение. Больше всех была смущена всегда игриво настроенная, веселая Тора.
Однажды около полудня к Амалии Францевне явился давнишний близкий знакомый и даже ухаживатель за молодой девушкой - Лакс. Он был в парадном кафтане, и во всем туалете его было что-то особенное, как бы праздничное. Он заявил, что имеет сказать нечто важное г-же Кнаус, и, оставшись с ней наедине, объяснился. Он поведал о своей давнишней сердечной привязанности к Fräulein Доротее и просил сделать ему честь принять его предложение руки и сердца.
Госпожа Кнаус уже давно, конечно, подозревала намерение Лакса. Сама она не была бы против подобного брака дочери, но Доротея, прежде относившаяся к нему довольно милостиво, с появлением в Петербурге Зиммера совершенно переменилась и в разговорах с матерью заявляла, что сама не понимает, каким образом Лакс мог ей хоть недолго нравиться. А теперь, разумеется, она и слышать не хотела о таком замужестве.
Госпожа Кнаус ответила Лаксу обычным образом. Она объявила, что дочь ее слишком молода, что ей надо обождать выходить замуж, что сама она, г-жа Кнаус, вышла двадцати двух лет и желала, чтобы и дочь ее обождала.
Лакс сконфузился, как бы не ожидая отказа. С той минуты, что он узнал от Зиммера про равнодушие к молодой девушке и вообще про его намерения, он вообразил себе, что препятствий уже никаких нет. Наивно единственным препятствием себе он считал намерение молодого соперника сделать тоже предложение Торе.
Лакс заявил г-же Кнаус, что, если он решается сделать предложение, то по совету самого г-на Шварца, которому этот брак был бы приятен. Амалия Францевна ответила, что она знает, насколько г-н Шварц ценит Лакса, но вместе с тем знает, что ее старинный друг никогда не будет настаивать на том, чего не захочет сама Доротея - его крестница.
Лакс попросил позволения объясниться с самой Торой, но г-жа Кнаус нашла это не совсем благоприличным, противным обычаям, исстари заведенным. Лакс удалился со стыдом, но и вне себя и от досады, и от изумления. Он слишком был уверен в успехе.
И в тот же вечер, несмотря на то что было много народа у г-жи Кнаус, Лакс улучил минуту и все-таки заговорил с Торой. Он спросил у нее, известно ли ей то, что произошло утром. Тора несколько смутилась и тихо ответила:
- Да…
- Ваша матушка передала вам, что я просил вашей руки?
- Да… - снова ответила Тора, все более смущаясь.
- Мне бы хотелось услышать от вас самой, Fräulein, что вы не находите меня достойным быть вашим супругом.
- Вы не так выразились! - ответила Тора. - Матушка вам передала главное препятствие. Я повторю то же самое… Я вообще замуж пока не собираюсь и ранее двадцати двух - двадцати трех лет ни за кого не пойду.
- А я знаю человека, за которого вы бы сейчас пошли!.. - вспыльчиво и резко выговорил Лакс. - А уж в особенности теперь…
Тора изумленно поглядела ему в лицо.
- Да, сейчас же бы пошли, если бы он посватался; но он не может этого сделать и никогда не захочет! И вы напрасно ожидаете этого!.. Я знаю, что у него уже давно есть невеста - девушка, которую он давно уже любит и ни на ком, кроме нее, никогда не женится.
Тора, сильно смутившись услышанным, забыла всякие приличия и выдала себя.
- Кто вам сказал это? - выговорила она быстро. - Он сам никогда не говорил этого! Напротив, он говорил, что совершенно свободен и может располагать собой. Я это знаю наверное, стало быть, вы хотите обмануть меня! Я надеюсь, что господин Зиммер будет здесь сегодня вечером, и я сама спрошу у него.
- Заметьте, Fraülein, - ядовито отозвался Лакс, - что я господина Зиммера не назвал. Вы сами его назвали!..
Тора вспыхнула и рассердилась. Как избалованная матерью и всеми девушка, она не умела себя сдерживать в приливах гнева.
- Господин Лакс, - произнесла она гордо, холодно и свысока, - так благовоспитанные люди не поступают и не говорят. А от неблаговоспитанных людей всякий старается себя оградить и таковых в своем доме не иметь!
Лакс переменился в лице, но ехидно рассмеялся и выговорил тихо:
- Господин Зиммер никогда вашим не будет, потому что вас не любит. Ваше за ним ухаживание его даже стесняет и сердит. А теперь, после своего возвышения, он и бывать у вас перестанет. Да-с! А что касается до меня, то помяните мое слово: придет время, что вы сами пожелаете выйти за меня, но я этого не захочу!..
- О!.. - воскликнула Тора на всю гостиную, так что все невольно прекратили разговор и обернулись в их сторону. И при наступившем затишье раздались явственно сказанные слова:- Да вы совсем невежа!..
Амалия Францевна вскочила с своего места и взволнованно подошла к дочери. Многие из числа гостей тоже поднялись, и все глядели на Тору и Лакса.
- Простите! - выговорил Лакс, наклоняясь перед Торой. И, обратясь к г-же Кнаус, он прибавил:- Я пошутил с Fräulein Доротеей. Она же меня не так поняла и назвала невежей. Она не права, но тем не менее я сам прошу у нее извинения за то, что не сумел ясно выразить мою мысль.
Понемногу все гости успокоились, и снова начался оживленный разговор, шутки и смех… Когда снова вспомнили о Лаксе, то оказалось, что его уже в гостиной не было. Он не заметно от всех вышел и уехал.
Он вернулся домой вне себя.
Последствием всего было, однако, то обстоятельство, что вновь явившийся в столицу молодой человек, степенный и добродушный, не делавший никому зла, тем не менее нажил в самолюбивом и злом Лаксе заклятого врага.
"Все-таки во всем виноват этот Зиммер! - решил Лакс, вне себя от злобы разочарования. - Из-за какого-то проходимца вся моя жизнь поворачивается иначе. Все рухнуло!.. Сиди всю жизнь за столом канцелярии господина Шварца, и, уж конечно, никогда в сановники не попадешь".
И Лакс, как мелкая и ехидная личность, как бы ради утешения решился мстить своему сопернику, несмотря на его возвышение.
Но он понятия не имел о том, чем, собственно, за последнее время стал этот ненавистный ему человек. Он не знал, что Зиммер завел три записи, в которые заносил поименно не только простых дворян, но и имена крупных сановников, генералов, а иногда даже и их жен, если это были умные женщины. А доклады его всегда внимательно выслушивал его начальник.
И немного прошло времени, а, однако, вновь появившийся в Петербурге полурусский, полунемец Зиммер был уже не близким лицом, а почти наперсником Шварца. Он был даже известен теперь страшному генералу Ушакову и, наконец, хотя и ошибочно, был во мнении своего большого круга знакомых почти клевретом самого Бирона.
Действительно, Зиммер был представлен герцогу, но этот не обратил на него никакого внимания в первый раз. Но, вторично увидя его, герцог признал его, ответил на его поклон и сказал:
- Шварц вами доволен. Служите мне верно, и я вас не забуду!
Эти слова, сказанные или брошенные молодому человеку при нескольких лицах, возымели огромное влияние не только на всех в управлении, но даже и на самого начальника его. Шварц стал еще любезнее и обходительнее с молодым человеком, а главное, видя его почти всякий день, беседовал с ним уже совсем запросто.
Зиммер, продолжая бывать повсюду и делая вечера у себя, где перемешивались русские и немцы, вел себя просто, открыто, казалось, душа нараспашку; и все его любили, и все доверялись… А он делал свое дело. Он даже делал или вел два дела зараз. Одно по поручению Шварца, а другое - свое, скрытное и странное.
Одновременно он выпросил разрешение у Шварца быть в той комиссии, которая исключительно занималась разными сыскными делами подмосковных наместничеств и допрашивала разных заключенных, как прежних, уже давно ожидавших своей участи, так и вновь привозимых и судимых.
Однажды он явился к Шварцу и заявил, что у него есть серьезное дело до него, которое может показаться странным, если не объяснить, в чем оно заключается.
- Я хочу доложить вам об одном человеке, которого вы не любите. Есть некто в Петербурге Бурцев! - заявил он шутливо и улыбаясь. - Он вам известен хорошо.
- Отлично. Близко даже! - ответил смеясь Шварц. - Ему надо на днях прищемить хвост или, вернее, язык.
- Нет! Простите! Напротив того, его надо сделать нашим слугой, - ответил Зиммер смело. - Он старик умный, почтенный и недаром когда-то был лично известен императору Петру Алексеевичу. Он пользуется очень большим уважением среди русской партии в столице, и если бы перетянуть его из враждебного лагеря в наш - это имело бы большое значение в Петербурге. Я с ним теперь близко познакомился и вижу, что он был бы крайне полезен.
- Что же, пожалуй… - отозвался Шварц. - Попробуйте.
- Позвольте мне тщательно заняться этим Бурцевым и узнать, чем и как привлечь его на нашу сторону.
- Разумеется. Разузнайте… Я заранее на все согласен. Лучше этаких переманивать, чем ссылать и тем увеличивать число врагов.
XVIII
После этого свидания и якобы откровенного объяснения со Шварцем, на следующее же утро, Зиммер, прежде чем отправляться на службу, отправился ко дворцу государыни и стал расспрашивать у встречных, где находится прачечный двор. Его направили внутрь большого двора, и здесь без труда он увидел через настежь отворенные во двор окна несколько больших комнат ниже уровня земли. Повсюду виднелись по крайней мере тридцать или сорок женщин, возившихся с бельем.
Зиммер смело вошел в двери, в коридор, а затем в первую комнату. Появление его удивило всех. Женщины и девушки - простые крестьянки - прекратили мытье и глаженье и все обернулись на него.
- Кто тут у вас распоряжается всем? - спросил Зиммер.
- Анна Дувардовна! - был ответ ближайших.
Зиммер переспросил. Услыхав снова то же отчество - "Дувардовна", он догадался и заявил, что он бы желал видеть Анну Эдуардовну, чтобы переговорить с ней.
Через несколько мгновений явилась маленькая, худенькая старушка, прилично одетая, и спросила, что ему нужно.
- Вы ли здесь распорядительницей? - спросил Зиммер по-немецки.
- Я! - отвечала старушка.
- Есть ли у вас в числе прачек одна дворянка, присланная сюда в виде наказания?
- Есть две! - отвечала немка.
- Знаете ли вы их фамилии?
- Знала, да, признаюсь, забыла! Я по-русски очень плохо говорю, недавно приехала в Петербург.
- Покажите мне их обеих. Я с ними должен переговорить по делу! Я из канцелярии герцога.
- Пожалуйте! - почтительно заспешила старуха и повела Зиммера в угол третьей горницы, к открытому окну.
Здесь за особым столом стояли две молодые девушки в простых крестьянских платьях, но тем не менее резко отличались от всех других, и, казалось, не одной лишь чистотой и опрятностью одежды. Помимо их платья, видно было, что это не мужички. К тому же они были на босу ногу, и на земляном полу виднелись чистые, белые, не загорелые и не грубые ноги. А руки, занятые утюгами, были точно так же руки барышень, а не мужичек.
Зиммер, быстро окинув их взглядом, тотчас признал сам, которая из двух молодых девушек внучка Бурцева. У девушки был тот же нос с горбинкой, только маленький, и были те же прелестные, большие глаза. При появлении Зиммера она смутилась от его пристального взгляда, и видно было, что она даже испугалась, как бы ожидая, что над ней сейчас стрясется новая, пущая беда.
Зиммер приблизился к ней.
- Ваша фамилия Бурцева? - сказал он насколько мог мягче.
- Да-с! - отозвалась девушка едва слышно.
- Я недавно чуть не силком познакомился с вашим дедушкой, - улыбнулся Зиммер. - Вероятно, он говорил вам об этом. Следовательно, вы не должны меня опасаться.
- Господин Зиммер?! - удивилась молодая девушка.
- Точно так!
- Да, дедушка мне говорил про вас…
- А вас зовут Елизаветой… но как по батюшке?
- Андреевна!
- Так вот, Елизавета Андреевна, я пришел сюда узнать вас лично, видеть тоже, каким способом и при каких условиях вы отбываете свое наказание.
- Вот здесь, как видите! Всякий день до сумерек! - печально отозвалась девушка.
- Вас не заставляют мыть?
- Нет, благодаря Бога! Только гладить! И это по милости Анны Эдуардовны! - показала она на старушку. - Она бы могла заставить нас стирать простые грязные тряпки. Единственное, что было не в ее воле, а было строго указано - это заставлять нас снимать обувь. Как мы только приходим сюда, мы разуваемся! И при этом Бурцева, вспомнив о своих голых ногах, покраснела.
- Вы приходите? - спросил Зиммер. - Не приезжаете? - И молодой человек почти нежно взглянул на девушку.
- Нет! Первый раз я приехала сюда. Меня привез сам дедушка. На другой же день ему было объявлено, чтобы он не смел меня провожать. А в особенности привозить в карете. Было приказано, чтобы я приходила из дома пешком, в сопровождении одной горничной, а не лакеев в ливреях.
"Какая ты прелестная! - думалось между тем Зиммеру. - Личико светлое, какие на иконах пишут. Ангельское или херувимское".