И задумчиво смотревший, почти не спускавший глаз с лица девушки Зиммер вдруг невольно, бессознательно и глубоко вздохнул. Это повело к тому, что немка Анна Эдуардовна, ничего не понявшая из разговора, обратилась к нему с вопросом на своем языке:
- Эта девица - ваша родственница?
- Да, родственница, дальняя! - ответил Зиммер по-немецки. - Мне захотелось видеть, в каком положении и как она здесь работает.
- О, я делаю, что могу! - сказала догадавшаяся немка. - Мне ее жаль! Я уверена, что не нынче завтра ее простят.
- Да, я точно так же надеюсь! - ответил Зиммер, и затем, смущаясь, сам не зная почему, он поклонился молодой девушке и, слегка взволнованный, направился вон.
Вернувшись в канцелярию, а затем сидя уже дома, он все время не переставая раздумывал, как ухитриться, чтобы заставить Шварца помочь старику и ей… милой девушке. Ему, однако, казалось, что хотя дело это простое, но вместе с тем и очень важное, так как Бурцева была послана на прачечный двор по личному приказанию разгневанной государыни. В подобное дело вмешиваться посторонним могло оказаться прямо опасным. Тем не менее он все-таки решил переговорить кой с кем и посоветоваться, как в данном случае поступить. Писаного "дела" об Елизавете Бурцевой не было. Было личное и устное приказание государыни. Как тут взяться? К чему прицепиться?
На счастье Зиммера, в Петербурге появился вновь вернувшийся Адельгейм. Разумеется, он тотчас же обратился с делом к своему покровителю.
Приключение с молоденькой петербургской дворянкой удивило Адельгейма.
- Ничего подобного никогда не слыхал! - ответил он. - Впрочем, между нами сказать, государыня теперь вследствие своей болезни бывает иногда настолько раздражительна, что дает иногда и строгие приказания. Но, однако, она сейчас же смягчается, и если не забыла, то тотчас же прощает. В данном случае она, наверно, позабыла об этой Бурцевой. Все дело сводится к тому, чтобы напомнить и попросить об девушке. Ее сейчас же простят. Если вы с ними мало знакомы, то найдите кого-нибудь, кто их знает близко, и посоветуйте этому Бурцеву подать просьбу тому же Шварцу. Одна беда: у Бурцева этого репутация плохая.
Этого совета Адельгейма было достаточно для Зиммера, чтобы решиться. Впрочем, образ молодой девушки на прачечном дворе настолько преследовал его, что он и без того решился бы действовать в защиту ее.
Повидав снова Шварца, он снова заговорил с ним о Бурцеве, об крайнем уважении, каким он пользуется в своей среде, об его известном значении в обществе и, наконец, об упорном своем желании переманить старого служаку великого императора.
Через два дня Зиммер явился к начальнику ликующий и заявил радостно:
- Дело мое ладится! Бурцев будет даже распинаться ради нашего главного дела. Но для этого нужно его купить. Я свое дело сделал. Теперь все от вас зависит.
- Денег ему дать? - удивился Шварц.
- Нет, он человек с большим состоянием. Но если вы пожелаете, то через день или два он будет из благодарности верным слугой герцога. Купите! Торговаться не стоит, ибо цена, право, дешевая. Купите!
- Каким образом? - обрадовался Шварц.
Зиммер передал начальнику, что он, в своем мудреном деле переманивания разных важных лиц в столице на сторону герцога, всячески старается прежде всего разузнавать обстоятельства их жизни.
То же он сделал и теперь по отношению к Бурцеву.
По счастью, оказалось, что в данном случае имеющий большое общественное значение гордец дворянин случайно попал в исключительное положение. Он должен сделаться или самым отчаянным врагом немецкой партии, или слугою ее.
И Зиммер рассказал странную историю юной Елизаветы Бурцевой, которая по личному приказанию государыни была отправлена на прачечный двор для стирки. Приключение это до слез рассмешило Шварца.
- Государыня рассердилась, приказала, а потом забыла! - прибавил Зиммер. - А доложить о ней некому. А кто и помнит, тот боится.
- Дело простое, - ответил Шварц. - Но думаете ли вы, что мы такой дешевой ценой - прощением молодой девушки - можем закупить Бурцева?
- За это я берусь! - смело заявил Зиммер.
- В таком случае повидайте его и переговорите. Сторгуйтесь! И если он пойдет на наше условие, то через два дня его девочка будет прощена.
Разумеется, Зиммер, повидав старика, не стал убеждать его в необходимости регентства герцога Бирона и не поставил ему никаких условий. Он объяснил искренно, в чем дело, как он действует, и просил только Бурцева держать себя тише, не давать волю языку. А в крайнем случае, если кто-нибудь когда-либо спросит его мнение о будущем регентстве герцога, то отвечать осмотрительнее, не выражая ни особенного согласия и удовольствия, ни негодования и гнева.
Старик, конечно, обещал молчать. Это все, что он мог, и то с трудом.
На третий день после этого разговора в дом явился дворцовый офицер, и Бурцев узнал, что его внучка прощена государыней и наутро может на прачечный двор не ходить.
Между тем Зиммер, перейдя из-под начальства Лакса в другое отделение, где ведались подмосковные сыскные дела, деятельно занимался и по должности.
Однажды он попросил разрешения Шварца самостоятельно заняться кое-какими делами и сделать ему особый доклад. Были, по его мнению, арестованные и заключенные, которых следовало освободить немедленно, и были такие, которых следовало заключить в более надежные места, чем подвалы и сараи, прилегавшие к канцелярии. Шварц согласился и даже поблагодарил молодого человека, усердного мастера на все руки.
Занявшись несколькими сыскными делами, Зиммер представил доклад. Оказалось человек двенадцать, которых следовало отпустить немедленно, так как никаких доказательств их виновности не было. Вместе с тем оказалось человека три, которых, по мнению Зиммера, следовало передать Ушакову в Петропавловскую крепость для суда в Тайной канцелярии. Что касается до одного из арестантов, то дело его показалось Зиммеру настолько странным, загадочным, что он попросил Шварца разрешить ему заняться им исключительно. Сделать новый сыск, привлечь новых лиц к допросу, а подсудимого посадить пока в Шлиссельбургскую крепость. Этот последний был некто Львов.
- А, знаю! - заметил на это Шварц. - Действительно, дело это осложнилось еще и тем, что везли сюда двух Львовых - отца и сына. А сын с дороги бежал, убивши конвойного солдата, быть может, даже закупив офицера…
- Совершенно верно! - сказал Зиммер. - Но к этому делу примешивается нечто. У меня есть подозрение, что Львов-сын находится в Петербурге, что у него здесь есть родные, и довольно богатые. Все это может кончиться тем, что отец его точно так же бежит. Вот поэтому я и прошу это дело, в числе нескольких других, поручить мне!
Шварц, конечно, согласился на предложение Зиммера, и около дюжины дел совсем перешло к нему на рассмотрение, в том числе дело о двух дворянах Львовых: одном бежавшем и другом - находящемся в заключении при канцелярии.
Через дня три после объяснения Зиммера с начальником старик Львов был перевезен и заключен в каземат Шлиссельбургской крепости.
XIX
Павел Константинович Львов, конечно, уже давно бы извелся в заключении и от отчаяния, и вследствие слабого здоровья… Но он был бодр. Нечто удивительное и необъяснимое поддерживало в нем эту бодрость… Он твердо верил в благополучный исход своего дела.
Да и как было не верить? Совершилось чудо! Раза два и три в неделю в открытое от жары окно его камеры, в которой он сидел один, - и всегда среди ночи - падал камушек, завернутый в бумагу. Львов жадно бросался к нему, развертывал и читал… Это были краткие записки. Но какие? Чьи?! Львов знал, чей это почерк, и почитал все прямо чудом милости Божией. Писал на этих бумажках его сын, его Петя, бежавший из-под конвоя цел и невредим, и живший теперь в том же Петербурге, и хлопотавший по делу отца, и надеявшийся на его освобождение.
И Павел Константинович ждал, верил и горячо молился Богу, прося помиловать его с семьей.
Однажды он был, однако, поражен и упал духом. У него был солдат, служивший ему, приносивший пищу и выводивший его иногда погулять во двор по разрешению главного смотрителя. Солдат полюбил старого барина, обращался с ним почтительно и часто задерживался в его камере ради собеседования и развлечения старика.
Однажды этот солдат объявил Львову, что барина увезут наутро неведомо куда, но по всей вероятности - в Шлиссельбургскую крепость, где ему будет много хуже от строгостей тамошних.
- Ваше дело перешло в руки другого, - сказал солдат. - Вот он, должно, это и порешил. Звать его Зиммер. Он у генерала Шварца в первых любимцах. Ехида немецкая!
Слова солдата оправдались. Ранехонько утром следующего дня старика вывели и, посадив в бричку с двумя солдатами, повезли в Шлиссельбург. Однако опасения Павла Константиновича не оправдались. Он был посажен в большую и светлую камеру, много лучшую, чем каморка в надворном здании канцелярии.
Старик солдат, сторож того коридора и тех камер, где был заключен Львов, оказался добрым и веселым болтуном и сразу подал надежду заключенному, что ему будет хорошо.
- Да и делом-то вашим заведует душа-человек, хотя и немец, - сказал старик, по имени Игнат, когда на второй день Львов уже полюбился ему.
- Зиммер? - сказал Павел Константинович.
- Да, Генрих Иваныч. Золотой человек.
- А мне в Петербурге говорили, что он злющий.
- Как можно! - воскликнул Игнат. - Добрее не сыщешь. Этот вас не обидит зря и в обиду не даст. Я его уж давно знаю. Месяц ли, больше - не упомню.
И Игнат рассказал Львову, что Зиммер - большой приятель с комендантом и бывает у них запросто в гостях, а теперь станет бывать по делу, так как двух или трех арестантов, делами которых он заведует, перевезли к ним в Шлиссельбург.
Через три дня Игнат весело заявил, что Генрих Иваныч приехал.
Действительно, Зиммер явился в Шлиссельбург и, проведя день спокойно в безделье и беседе с комендантом, на другой день занялся своими арестантами, которых по очереди вызывал к себе и допрашивал…
Однако очередь до Львова не дошла. Старик сидел целый день в тщетном ожидании, что его вызовет немец, от которого теперь во многом зависит его судьба. Дело его вообще тянулось и затягивалось. Казалось, что начальство было занято исключительно одним: найти его бежавшего сына и тогда уже приняться за обоих вместе.
А между тем Павел Константинович, зная, что сын на свободе в самой столице, недоумевал… Как же они его ищут и где ищут? И как Петя не боится, что попадется здесь кому-нибудь из них на глаза? Впрочем, правда, помимо офицера Коптева, никто здесь Петю не знает в лицо.
Сидя ввечеру в своей камере среди полной, мертвой тишины, Павел Константинович думал и вздыхал о том, что здесь уже не услышишь и не увидишь среди ночи камушка в бумажке, влетающего в окно. Камера его была во втором этаже, окно высоко от земли, а внизу кругом был не двор, а расстилалась пустынная равнина.
"Да и знает ли Петя, - думалось Львову, - где я теперь? Скажут, увезли. А когда он допытается, что я в Шлиссельбурге? И найдется ли здесь у него способ давать о себе весточки?"
Уже было совершенно темно, и только молодой месяц, светивший в окно, освещал камеру Львова, когда он, не слыхав шагов по коридору, услыхал вдруг скрипение ключа в замке. Дверь приотворилась немного, что-то упало на пол, а дверь снова заперлась, и снова скрипнул замок.
Сердце подсказало Львову, что это все то же, это записка от сына. Это все та же диковина. А здесь, в крепости, это уже чудо полное.
Старик бросился и поднял, действительно, маленький камешек в бумаге. Но это не был исписанный лист. На нем было только несколько строк.
Но напрасно старался Павел Константинович прочесть их. Было слишком темно. Он вздохнул, положил бумажку за пазуху и решил терпеливо ждать утра.
В то же время от двери Львова по коридору осторожно шел Зиммер и, войдя в каморку сторожа Игната, повесил на гвоздь связку с несколькими большими ключами. Рядом висело еще две таких же связки, по пяти и по шести ключей каждая. Затем Зиммер сел на ступеньки лестницы, которая начиналась у каморки и спускалась во двор. Через минут пять по ней поднялся Игнат с жестяной кружкой, в которой был квас.
- На вот… - сказал он, - в другой раз ночью, воля ваша, не пойду в подвал. Чуть было в темноте не свернулся. Расшибся бы до смерти.
- Спасибо, Игнат… - ответил смеясь Зиммер. - Так приключилось. Днем буду всякий день вашим квасом пользоваться. Просто диво, а не квас. А ночью обещаюсь тебя не гонять за ним.
И, напившись, Зиммер простился и пошел вниз. Выйдя во двор и перейдя его, он вошел в другое здание, где было его временное помещение в три комнаты, из коих одна была большая, со столом, покрытым сукном, где лежали тетради и книги. Здесь Зиммер допрашивал всех своих подсудимых, переведенных в Шлиссельбург.
Он разделся, лег и, улыбаясь в темноте, был, казалось, особенно радостно настроен.
Между тем Павлу Константиновичу плохо спалось. Едва начал брезжить свет, как он уже встал и пробовал близ окна прочесть написанное на бумажке. Наконец ему удалось разобрать все… Старик ахнул тихо, задохнулся, затем доплелся до кровати и сел. Он прочел: "Батюшка-родитель! Завтра в полдень поведут тебя к допросу. Увидишь меня. Не выдай себя. Приготовься. Не погуби замешательством и себя, и меня при посторонних людях".
Как провел время от зари и до полудня встревоженно-счастливый Павел Константинович, он сам не помнил. Но он был готов глазом не сморгнуть. Конечно, ни г-н Зиммер, ни кто-либо другой, чиновник или писарь, ничего не заметят.
Однако ровно в полдень, переведенный через двор и введенный в большую комнату, где сидело начальство - судьи, старик смутился и переменился в лице. За столом, в средине, между двух чиновников, сидел его Петя, бодрый, веселый, улыбающийся, но смущенный тоже…
И начался допрос. Важно и строго допрашивал его сам Петя. А самого судьи г-на Зиммера не было налицо.
Допрос длился не долго…
- Вам, кажется, господин Львов, что-то не по себе?.. Хвораете, что ль? - сказал Петя. - Отложить допрос до завтра.
Павел Константинович вернулся в свою камеру, и, когда за ним заперлась дверь, он опустился на колени, заплакал и начал креститься.
XX
В маленькой деревушке, среди глуши Жиздринского уезда, верстах в пяти от села Караваева, принадлежащего господам Львовым, появились новые, незнаемые люди, разместились по разным избушкам, объявив себя землемерами. Им было поручено исправить межу между имением московского помещика, которому принадлежала эта деревушка, и соседом его, другим помещиком - немцем, недавно приобретшим конфискованное у дворянина имение.
Барина, которому принадлежала деревушка, не было в имении, он жил всегда в Москве. Его управитель - простой крестьянин, - узнав о прибытии землемеров, только развел руками и струхнул. Следовало бы барину написать, а грамотных никого не было. Как раз оттягают землицу у барина в пользу немца.
Землемеры - три человека, два простых, уже пожилых, которые смахивали на солдат, и с ними начальник их, одетый не то по-русски, не то по-немецки, но, по счастию, очень добрый, тихий и даже ласковый со всеми.
Сначала крестьяне деревушки были перепуганы, сами не зная чего, но затем привыкли к своим новым обывателям. Землемеры занялись своим делом, ходили по полям, мерили землю, но довольно лениво. Пробыв в лесу или в поле несколько часов, они возвращались, а затем дня два-три вовсе не выходили на работу.
Сказывали, что межевой чиновник в эти дни пишет в бумагу все, что смерил. В действительности чиновник ничего не делал и отсутствовал Бог весть где и почему.
- Чудные землемеры! - говорили крестьяне.
Но баринов управитель объяснил им, что, по всей вероятности, жалованье у них хорошее, и чем дольше протянут они свою работу, тем им выгоднее. Убьют целое лето на то, что можно бы сделать в две недели.
- Ну и пущай их, лишь бы не обидели! - сказал управитель.
Межевой чиновник наведывался раза три и в соседнюю усадьбу помещика Львова, - вероятно, ради прогулки и простого любопытства.
Но вдруг оказалось - и немало удивило весь околоток, - что землемер сам по чину военный и капитан, да вдобавок по фамилии Львов.
И чрез недели две после своего появления капитан-землемер, снова побывав в Караваеве, представился барыне Брянцевой и молоденькой барышне. Так как он оказался человеком совершенно благовоспитанным, да вдобавок однофамильцем, пожалуй, и дальним родственником, то г-жа Брянцева, хотя и не хозяйка, но сестра владельца и пожилая женщина, пригласила капитана бывать у них в гостях. Он, конечно, тотчас же воспользовался приглашением и стал бывать раза два в неделю, но, конечно, не надолго. Посидев час, он уезжал.
Занятие межевое шло своим чередом, а крестьяне удивлялись тому, что капитан-землемер и его два помощника толклись преимущественно все в одном месте, близ проселка, который, свернув с большой дороги, что шла между Калугой и Жиздрой, вел в Караваево. Кроме того, дивило обывателей деревушки, что землемеры - полунощники: им случалось не ночевать, а где-то пропадать по ночам.
- Шатуны какие-то, прости Господи! - говорили в деревне.
Не прошло недели, как все огулом стали относиться подозрительно к этим землемерам, так как что это были за люди - сказать было очень трудно. К этому прибавилось еще одно странное обстоятельство. В усадьбе Львовых еще за неделю до прибытия землемеров нанялся в садовники какой-то пришлый человек. И его-то именно два раза видели в деревушке приходящим повидаться с землемерами.
- Совсем дело диковинное! - перешептывались крестьяне.
Кое-кто собирался отправиться и тайком доложить барыне Брянцевой, что нанятый ею садовник шатается к ним и видится с землемерами неведомо зачем. Но собиравшиеся все откладывали. Времена были лихие, даже для дворян, поэтому крестьяне тоже опасались всего на свете. Долго ли до греха? Попадешь, как кур во щи, и пропадешь задаром.
Разумеется, землемер Львов был поручик Коптев с двумя солдатами. Он выбрал сам в Петербурге с разрешения начальства трех самых сметливых молодцов лет по тридцати - сорока, уже искушенных во всякого рода сыскных делах. Двух он взял с собой, якобы для орудования межевыми инструментами, а третьего, самого шустрого, подослал вперед в Караваево. Этот Христом и Богом упросил Брянцеву взять его на службу без жалованья и, рекомендуясь отличным садовником, был, разумеется, тотчас же принят в услужение, так как харчи ничего не стоили.
Этот третий, по имени Прохоров и с прозвищем Жгут, давно служил в канцелярии и оказался для Коптева в высшей степени полезным. Прожив немного более недели в усадьбе Львовых, он уже был первым другом всей дворни. Речистый, мастер рассказывать, много видавший на своем веку и в России, и в столице, он скоро сделался первым лицом во дворе. Даже сама барыня Брянцева призывала его в горницы и заставляла кое-что рассказывать себе и племяннице.