Теперь они всего лишатся, их выгонят на улицу, они должны будут ютиться на каком-нибудь нетопленом чердаке, и случай будет распоряжаться их жизнью. Для этих мыслей у Юргиса была вся ночь - и еще много ночей впереди, - и он во всех подробностях представил себе будущее своих близких, словно сам переживал его, словно находился на свободе вместе с ними. Они продадут мебель, потом задолжают в лавках, и им перестанут отпускать в долг. Они займут немного денег у Шедвиласов, чья гастрономическая торговля находится накануне полного краха; немного помогут соседи. Бедная больная Ядвига принесет несколько сбереженных центов, как она делала всегда, когда люди доходили до предела нищеты, и Тамошус Кушлейка отдаст свой заработок за ночь игры на скрипке. Так они будут перебиваться, стараясь дождаться, пока он выйдет из тюрьмы. Но узнают ли они, что он в тюрьме, отыщут ли его? Позволят ли ему увидеться с ними, или, чтобы усугубить наказание, его будут держать в неведении об их судьбе?
Его фантазия рисовала самые страшные картины: он видел Онну больной и страдающей, Марию безработной, Станиславаса не сумевшим из-за снега добраться до боен, всю семью выброшенной на улицу. Боже милостивый! Неужели люди допустят, чтобы они действительно упали на улице и умерли? Неужели и тогда никто не придет к ним на помощь? Неужели они будут бродить по снегу, пока не замерзнут? Юргис никогда не видел мертвецов на улицах, но он видел, как людей выбрасывали из квартир, а потом они исчезали неизвестно куда. И хотя в городе было бюро помощи неимущим, а в районе боен - благотворительное общество, Юргису о них никогда не приходилось слышать. Они не рекламировали своей деятельности, так как и без того были не в силах помочь всем, кто к ним обращался.
Так продолжалось до утра. Утром Юргиса снова повезли в тюремной карете, на этот раз вместе с избившим жену пьяницей, сумасшедшим, несколькими обыкновенными пьяницами, дебоширами, взломщиком и двумя рабочими, которых арестовали за то, что они украли на бойнях мясо. Их всех ввели в просторный, выбеленный известкой зал, где набилось столько народу, что нечем было дышать. Напротив двери на небольшом огороженном возвышении сидел плотный краснолицый мужчина с багровыми прыщами на носу.
Юргис смутно догадывался, что сейчас его будут судить. Но за что? Убил он свою жертву или нет? А если убил, то что с ним сделают? Повесят или, быть может, забьют до смерти? Ничто не удивило бы Юргиса, который не имел ни малейшего представления о законах. Во всяком случае, он достаточно наслушался всякой болтовни на бойнях, чтобы теперь сообразить, что сидевший на возвышении человек с зычным голосом - небезызвестный судья Келахан, о котором в Мясном городке люди говорили только шепотом.
Пэт Келахан - Пэт Пивной Кувшин, как называли его до начала судейской карьеры, - был когда-то подручным у мясника и прославленным в Мясном городке боксером. Политикой он начал заниматься чуть ли не с пеленок и, еще не достигнув совершеннолетия, занимал две доходные должности. Если на невидимой руке, которой мясные короли прижимали к земле население округа, Скэлли был большим пальцем, то Келахан играл роль указательного. Никто из политических заправил Чикаго не пользовался таким доверием мясопромышленников. Он служил им много лет. В те далекие времена, когда весь город Чикаго продавался с торгов, Келахан уже был в муниципальном совете доверенным лицом старого Дэрхема, этого выбившегося в люди лавочника. Пэт Пивной Кувшин довольно рано отказался от всяких официальных должностей, дорожа лишь своей партийной властью, а свободное время посвящал надзору за принадлежавшими ему пивными и публичными домами. С годами, однако, когда у него подросли дети, он стал ценить положение в обществе и сделал себя судьей. Он был великолепно приспособлен к этой роли благодаря врожденному консерватизму и презрению к "иностранцам".
Юргис около двух часов сидел, напряженно вглядываясь в людей, заполнявших помещение: он надеялся увидеть кого-нибудь из своих, но его постигло разочарование. Наконец, его вывели вперед, и юрист фирмы выступил как представитель истца. Коннор находится на излечении, кратко сообщил юрист, и если его честь согласится задержать заключенного на неделю…
- Триста долларов, - быстро отозвался его честь.
Юргис в недоумении переводил взгляд с судьи на юриста.
- Может кто-нибудь внести за вас залог? - рявкнул судья.
Чиновник, стоявший возле Юргиса, объяснил ему, что это значит. Юргис отрицательно покачал головой, и не успел он опомниться, как полисмен уже увел его в помещение, где дожидались остальные заключенные. Там он просидел, пока не кончилось судебное заседание, а потом его снова втолкнули в тюремную карету, и он до мозга костей продрог по дороге к окружной тюрьме, которая находилась на северной окраине города, в десяти милях от боен.
В тюрьме Юргиса обыскали, оставив при нем только его деньги, пятнадцать центов. Потом его куда-то повели, велели раздеться догола и приготовиться к мытью, после чего он должен был пройти по длинному коридору мимо камер с решетчатыми дверями, за которыми сидели заключенные. Для последних это ежедневное обозрение вновь прибывших, которые шли в чем мать родила, было большим развлечением, и отовсюду неслись веселые комментарии. Юргиса заставили мыться дольше остальных, в тщетной надежде, что он отмоет хоть часть своих фосфатов и кислот. Заключенных сажали обычно по двое, но одна камера пустовала, и Юргиса посадили в нее.
Камеры тянулись ярусами, двери их выходили на галереи. Камера Юргиса была семь футов в длину и пять в ширину; в каменный пол была вделана тяжелая деревянная скамья. Окно отсутствовало, свет в камеры проникал только через узкие окошки под самым потолком верхней галереи. В каждой камере, на расположенных одни над другими нарах, лежало по соломенному тюфяку и по паре серых одеял. Последние заскорузли от грязи и кишели блохами, клопами и вшами. Приподняв тюфяк, Юргис потревожил выводок тараканов, и они разбежались, испуганные почти так же, как и он сам.
Вместо обеда ему принесли опять "дурман с дрянью", добавив еще котелок супа. Многим заключенным еду приносили из ресторана, но у Юргиса на это не было денег. У некоторых были книги, карты, ночью им разрешалось зажигать свечи, но Юргис был один, в темноте и безмолвии. Он снова не мог уснуть, в его мозгу проносилась все та же вереница мыслей, доводивших его до исступления; они хлестали его, словно кнут по обнаженному телу. Когда наступила ночь, он все еще ходил взад и вперед по камере, как дикий зверь, ломающий себе клыки о прутья клетки. Порою, обезумев, он бросался на стены и бил по ним кулаками. Но результатом были только синяки и царапины, стены оставались холодными и безжалостными, как люди, которые их построили.
Где-то церковный колокол час за часом отбивал время. Когда пробило полночь, Юргис лежал на полу, заложив руки за голову, и прислушивался. Вместо того чтобы умолкнуть с последним ударом, колокол загремел еще громче. Юргис поднял голову. Что это значит? Пожар? Господи! А вдруг действительно в тюрьме пожар? Но потом он начал различать в гулком перезвоне какую-то торжественную мелодию. И она, казалось, разбудила весь город; кругом - близко и далеко - наперебой зазвонили колокола. Целую минуту лежал Юргис, теряясь в догадках, и вдруг его осенило: ведь это сочельник!
Сочельник! Юргис совсем позабыл о нем! Шлюзы памяти открылись, и на него обрушился поток новых воспоминаний, наполнивших его душу мучительной болью. Там, в далекой Литве, они тоже праздновали рождество. И словно это было вчера, он увидел себя совсем маленьким, и своего пропавшего брата, и своего умершего отца, в избе, окруженной густым, непроходимым лесом, где целые дни валил снег, отрезая их от всего света. Литва была далеко, и туда не добирался Санта-Клаус, но и там были покой, благоволение к людям и чудесный образ младенца Христа. Даже в Мясном городке Юргис и его семья не забывали о рождестве - его лучи всегда проникали в их мрак. Прошлогодний сочельник и все рождество Юргис до одурения работал в убойной, а Онна - в упаковочном цехе, и все-таки у них хватило сил повести детей погулять по улицам, показать им витрины магазинов, украшенных елками и сверкающими электрическими лампочками. В одной витрине были живые гуси; в другой - чудеса из сластей, розовые и белые леденцовые палочки-батоны такой величины, что хватило бы и великану, торты с ангелочками на верхушке; в третьей - ряды жирных желтых индеек, украшенных бумажными венками, и подвешенные клетки с кроликами и белками; в четвертой! - волшебная страна игрушек, прелестные куклы в розовых платьях, пушистые овечки, барабаны, каски. Юргис и его родные вернулись домой не с пустыми руками. Они взяли с собой огромную корзину и сделали рождественские покупки - большой кусок свинины, капусту, ржаной хлеб, рукавички для Онны, резиновую пищащую куклу и маленький зеленый рог изобилия с конфетами. Этот рог потом повесили в кухне, и на него с вожделением взирали шесть пар жадных детских глаз.
Даже полгода работы в колбасном цехе и на удобрительной мельнице не могли убить память о рождестве. К горлу Юргиса подступил комок при воспоминании о том, что в ту самую ночь, когда Онна не вернулась домой, тетя Эльжбета отвела его и сторону и показала купленную за три цента старую рождественскую открытку с изображением ангелочков и голубков, грязную и замызганную, но ярко раскрашенную. Она почистила ее и собиралась поставить на камин, чтобы дети полюбовались. При этом воспоминании все тело Юргиса содрогнулось от тяжелых рыданий - в нищете и горе проведут они рождество. Он сидит в тюрьме, Онна больна, семья погружена в отчаянье. О, это слишком жестоко! Хоть бы здесь, в тюрьме, оставили его в покое, не дразнили перезвоном рождественских колоколов!
Но нет, эти колокола звонят не для него, это рождество не его рождество, он тут лишний. Он тут никому не нужен, его отбросили ногой в сторону, как ненужный хлам, как труп какого-то животного. Это чудовищно, чудовищно! Его жена, быть метет, умирает, сын погибает от голода, вся семья замерзает, - а эти колокола вызванивают свой рождественский напев! Какая горькая насмешка - за него, Юргиса, наказана его семья! Его поместили туда, куда не проникает снег, где холод не пронизывает тело, ему дают есть и пить, но если должен был понести наказание он, то почему, во имя неба, не посадили в тюрьму его семью, а его не оставили снаружи, почему, чтобы наказать его, обрекли голоду и холоду трех слабых женщин и шестерых беспомощных детей?
Таков был закон этой страны, таково было ее правосудие! Юргис выпрямился, дрожа от обуревающих его чувств, сжав кулаки и подняв руки; душа его пылала возмущением и ненавистью. Тысяча проклятий этой стране и ее законам! Правосудие тут было ложью, отвратительной, грубой ложью, такой черной и гнусной, что она могла существовать только в мире кошмаров. Оно было притворством и омерзительной насмешкой. В нем не было ни справедливости, ни законности, ничего, кроме насилия, угнетения, произвола и безжалостного, безграничного самовластия! Его растоптали, выпили из него все соки, убили его старика отца, унизили и опозорили жену, запугали и разрушили всю семью. Теперь с ним покончили, он ведь больше не нужен. А когда он вздумал бунтовать, стал поперек дороги - вот как спим разделались. Его упрятали за решетку, словно он дикий зверь, существо без чувств и разума, без прав, без привязанностей. Нет, даже со зверем не обходятся так, как с ним! Какой нормальный человек поймает дикого зверя в его логове, а детенышей оставит погибать одних?
Эти полуночные часы были поворотными в жизни Юргиса: они положили начало его мятежу, его отщепенству, его неверию. У него не хватало знаний, чтобы проследить социальное преступление до его далеких истоков, он не понимал, что его раздавило нечто, именуемое "строем", что именно мясные короли, его хозяева, купили законы страны и с судейского кресла так бессердечно решили его судьбу. Он знал только, что с ним поступили несправедливо, что с ним поступил несправедливо весь мир, что вся мощь закона и общества обращена против него. И с каждым часом душа его становилась все чернее, с каждым часом в ней рождались все новые мечты о мести, о бунте и яростная безудержная ненависть.
И зла ростки, как сорняки,
В стенах тюрьмы цветут,
А Доброта и Красота
Зачахнут и умрут.
Отчаянье и бледный Страх
Ворота стерегут.
Так писал поэт, которому дано было испытать правосудие этого мира.
И прав закон или не прав -
Не мне о том судить;
Одно нам ведомо в тюрьме, -
Что стен не сокрушить!
Пусть зорче сторожат свой ад,
Чтоб злые их дела
От глаз и бога и людей
Тюрьма уберегла.
Глава XVII
В семь часов Юргиса повели за водой и велели вымыть камеру. Он добросовестно исполнил эту обязанность, от которой большинство заключенных старалось уклониться, доводя свои камеры до такого состояния, что даже надзиратели считали нужным вмешаться. Потом ему дали опять "дурман с дрянью", после чего выпустили на трехчасовую прогулку в длинный двор с цементными стенами и стеклянной крышей. Там толпились все обитатели тюрьмы. С одной стороны было место для посетителей, отделенное от остальной части двора двумя сетками из толстой проволоки. Сетки отстояли одна от другой на фут, так что сквозь них ничего нельзя было передать. Юргис все время поглядывал в ту сторону, но к нему никто не пришел.
Вскоре после его возвращения в камеру надзиратель отпер дверь и впустил нового заключенного, щеголеватого молодого человека, стройного, голубоглазого, со светлыми усиками. Он кивнул Юргису и, когда за надзирателем закрылась дверь, критически осмотрелся.
- Ну, что ж, приятель, - сказал он, встретившись взглядом с Юргисом, - добрый день!
- Добрый день, - ответил Юргис.
- Недурная рождественская прогулка, а?
Юргис кивнул.
Новоприбывший подошел к нарам и исследовал одеяло. Потом приподнял матрац и тут же бросил его на место.
- Черт возьми, вот это хуже всего!
Он снова взглянул на Юргиса.
- Вы как будто не спали эту ночь? Из-за насекомых, да?
- Мне в эту ночь не хотелось спать, - проговорил Юргис.
- А вы здесь давно?
- Со вчерашнего дня.
Молодой человек посмотрел кругом и поморщился.
- Здесь дьявольская вонь, - вдруг сказал он, - откуда это?
- От меня, - ответил Юргис.
- От вас?
- Да.
- Разве вас не мыли?
- Мыли, но это не отмывается.
- Что же это такое?
- Удобрение.
- Удобрение? Черт возьми! Чем же вы занимаетесь?
- Я работаю на бойнях… то есть работал. У меня вся одежда им пропиталась.
- Этот запах мне незнаком, а я-то думал, что знаю все. Скажите, за что вы сюда попали?
- Я ударил мастера.
- Ого! Вот как! А что он вам сделал?
- Он… он притеснял меня.
- Понятно. Вы, что называется, честный рабочий!
- А вы кто? - спросил Юргис.
- Я? - Собеседник Юргиса рассмеялся. - Я то, что называется "взломщик".
- А это что такое? - спросил Юргис.
- Сейфы и тому подобное.
- Ну! - с изумлением воскликнул Юргис и почтительно уставился на собеседника. - Вы их взламываете? Так я вас понял? Вы… вы…
- Да, да, - рассмеялся молодой человек, - в этом по крайней мере меня обвиняют.
Он выглядел не старше двадцати двух или двадцати трех лет, хотя Юргис впоследствии узнал, что ему было тридцать. Говорил он как образованный человек, как джентльмен.
- За это вас и посадили? - осведомился Юргис.
- Нет, - последовал ответ. - Я здесь за нарушение общественного спокойствия. Полиция злится потому, что против меня нет улик.
- Как вас зовут? - после некоторого молчания продолжал молодой человек. - Я - Дьюан, Джек Дьюан. Имен у меня больше десятка, но этим я пользуюсь в своей компании.
Усевшись на пол, он прислонился спиной к стене, скрестил ноги и продолжал болтать. Вскоре Юргис перестал его стесняться. По-видимому, он бывал во всяких переделках и не брезгал разговором с простым рабочим. В ответ на его расспросы Юргис рассказал ему свою жизнь, всю, кроме того, о чем нельзя было говорить. Его собеседник в свою очередь рассказал о себе. Он оказался отличным рассказчиком, хотя и не был особенно щепетилен в выборе сюжетов. Тюрьма, по-видимому, нисколько не влияла на его жизнерадостность. Он уже два раза отбывал наказание и относился к этому с веселым благодушием, утверждая, что ему не мешает иной раз отдохнуть от женщин, вина и профессиональных волнений.
С появлением в камере сожителя тюремная жизнь пошла для Юргиса совсем по-иному. Он не мог теперь, отвернувшись лицом к стене, предаваться своим думам; когда к нему обращались, приходилось отвечать. Кроме того, Юргису невольно нравилось разговаривать с Дьюаном - первым образованным человеком, с которым его столкнула судьба. Как было не заслушаться рассказов о ночных похождениях и опасных встречах, о пирушках и оргиях, о бешеных деньгах, прокучиваемых за одну ночь! Молодой человек смотрел на Юргиса с добродушным пренебрежением, как на жалкое вьючное животное. Он тоже испытал на себе людскую несправедливость, но, вместо того чтобы молча терпеть, отвечал ударом на удар. Он бился упорно - между ним и обществом шла война. Это был весельчак и кутила, живший на счет врага и не знавший ни страха, ни стыда. Он не всегда выходил из схватки победителем, но поражение для него не означало гибели и не обескураживало его.
Вообще он производил впечатление добродушного человека. Свою историю он рассказывал постепенно, в те долгие часы, когда у них не было другого дела, кроме разговоров, а все остальные темы были исчерпаны. Джек Дьюан был родом с Востока. Он окончил колледж и изучал электротехнику. Но его отец разорился и покончил жизнь самоубийством. У Дьюана остались мать, младший брат и сестра. Дьюан сделал какое-то изобретение. Юргис не совсем понял, в чем оно заключалось, но оно было связано с телеграфом и имело важное значение. На нем можно было заработать состояние - миллионы и миллионы долларов. Это изобретение присвоила себе крупная фирма, ограбив Дьюана, который запутался в судебных тяжбах и истратил на них все, что у него было. Потом кто-то соблазнил его играть на скачках. Он пытался поправить дела, играя на чужие деньги. Ему пришлось бежать, и это определило его дальнейшую судьбу. Как он дошел до взламывания сейфов? - спросил его Юргис, которому это занятие представлялось нелепым и чудовищным. Его собеседник ответил, что это было результатом случайного знакомства. "Одно влечет за собой другое", - добавил он. Не вспоминал ли он когда-нибудь семью? - спросил Юргис. Бывало, ответил тот, но не часто, он себе этого не позволяет. И зачем? Воспоминаниями делу не помочь! Лучше обходиться без семьи. Рано или поздно Юргис сам придет к такому заключению, откажется от борьбы и начнет промышлять для себя одного.