- Пожар или какого там черта?
Он поправил пояс и вышел за порог. От сарая бежал староста.
- Эй, что там случилось?
- Сигнал! Красная Армия идет!
Забельский загородил ему дорогу.
- Что такое?
- Ребята дают знать! Идут!
- Кто еще идет?
Староста оттолкнул его:
- Наши идут! Красная Армия!
Лицо Забельского исказилось судорожной гримасой. Молниеносным движением он выхватил револьвер и выстрелил прямо в лицо, в спокойное лицо крестьянина. Староста рухнул навзничь, повалился, как сноп, без крика. Забельский бросился к сараю. Рванул поводья привязанного к дышлу коня, одним прыжком вскочил в седло. На дороге стоял шум, бежали люди, звучали торопливые шаги, хлопали двери. В этом шуме затерялся звук выстрела. Забельский вонзил шпоры в бока лошади и ринулся в темноту, в сторону, противоположную той, куда бежали люди. Он несся огромными скачками, в его ушах стоял пронзительный, стонущий шум ветра. Он не чувствовал ничего, кроме запаха коня, знакомого, приятного запаха, и шума свистящего в ушах ветра. Искры летели из-под копыт, когда подкова ударяла о лежащий в мелком песке камень.
В деревне никто пока не заметил, что случилось со старостой. Люди устремились к арке. Теперь уже ясно было, что это - они. Девушки поспешно рвали в темных садах что попадало под руку - с хрустом ломались толстые, сочные стебли георгин, лиловых астр. Ощупью, вслепую они целыми охапками набирали цветы и бежали к арке. Снова запылали факелы, и в блеске их рыжего пламени из мрака вынырнул танк. Могучее, стальное туловище, грозное, странное чудовище. Но люк был открыт, и из люка на собравшуюся толпу смотрели молодые лица. Безошибочный знак - красные звезды на шлемах. Девушки подбегали к самым бокам стального чудовища и бросали мокрые от росы охапки цветов. Радостной зеленой дугой падающие букеты соединяли тех, кто сидел в танках, с теми, кто пришел их встречать.
Медленно, медленно двигались вперед танки. Сыпались дождем цветы. Радостный шум стоял на дороге.
- Где староста, где староста? - спохватились вдруг крестьяне. - Ведь надо приветствовать!..
- Бегите за старостой, - распорядился кто-то, и пятки мальчишек замелькали в стремительном беге.
А танки все шли. Один за другим. Медленно двигалась, ложилась на дорогу зубчатая лента, по ней проходило колесо, словно поспевая за медленным, непрерывным движением. Странная стальная лента и эти никогда не виданные гиганты приковывали все взгляды. Крестьяне шли рядом с танками, похлопывали их по мощным бокам. Завязались разговоры:
- Какая это деревня?
- Деревня Поруды…
И снова все хватились, что нет старосты, а ведь он должен быть здесь.
Из крайней хаты на дорогу вышла старушка, самая старая бабка в деревне. Она подавала на выщербленной тарелке хлеб-соль. Ее беззубый рот дрожал. Из глаз лились слезы, текли по темному, морщинистому, как печеное яблоко, лицу.
- Хлебом-солью… Соколики ясные, не побрезгайте нашим хлебом-солью.
Молодой парень с красной звездой на шлеме и на рукаве выскочил из танка. Он взял с тарелки хлеб и, улыбаясь, обнял старуху. Она припала к его плечу, дрожа и всхлипывая. Обхватив сильными руками ее маленькое, иссохшее тело, сотрясаемое счастливыми рыданиями, он сам почувствовал слезы на глазах. Парень улыбался, сконфуженный своими слезами, но к красноармейцам уже бросились с поцелуями и объятиями другие. Деревня встречала хлебом-солью и слезами алую звезду, новую жизнь, встречала своих освободителей, которые, наконец, пришли, такие юные, такие родные и близкие. Толпа парней выстроилась по сторонам дороги. И вдруг грянула песня. Ясно, резко, сильно ворвались голоса в ночной мрак:
Вставай, проклятьем заклейменный…
Молодой командир вырвался из объятий плачущей старушки. Он поднес руку к виску. В молчании, вытянувшись в струнку, слушали красноармейцы песню, сражавшую ночной мрак.
Петр, стоя в толпе порудских парней, крепко сжимал кулаки. Вот они - после страшного ада всех пережитых лет, после военного кошмара, после мучительного пути от самого Равича - вот они наконец! Красные звезды на шлемах, танки с красными звездами на боках. Сон осуществлялся, греза приобретала четкие очертания правды. Он присоединил свой голос к поющим. Песня подхватила его, как вихрь. Прекрасная, воинственная, победоносная. Наконец, он поет ее полным голосом, полной грудью. Теперь ее уже не вгонят обратно в глотку винтовочным прикладом, резиновой дубинкой, не задушит полицейский кулак.
Они пели. Громко, отчетливо, стройно. Да и не удивительно - ведь это были Поруды, деревня, где старостой был Паранюк, стократно окровавленная в борьбе, до мозга костей пропитанная ненавистью, охваченная пламенем любви - той любви, что сильнее смерти.
Еще вечером Петр, хотя он едва держался на ногах, решил любой ценой добраться до Ольшин, чтобы там встретить входящих освободителей. Но теперь он был рад, что это произошло именно здесь, в Порудах. В Ольшинах, быть может, не так стройно лилась бы песня…
Выпрямившись, стояли красноармейцы. Лица их стали суровыми. Они понимали, что гимн, который они пели, который они слышали ежедневно, звучал здесь песнью осуществленной мечты о свободе, песнью борьбы, алой от крови и мук. Петру казалось, что в этот момент Красная Армия салютует всей полесской, всей волынской земле. Всем тем, кто пал в борьбе, всем застреленным из-за угла, убитым в тюрьмах, истерзанным в карцерах, замученным в годы мрака. Всем тем, кто погибал ради этой песни, далеко раздающейся сейчас в ночи.
И вдруг в песню ворвался пронзительный, страшный крик:
- Старосту, старосту убили!
Все смешалось на дороге. Люди стремительно бросились в деревню, к хате старосты. Командир, с револьвером в руках, бежал вместе с ними.
В мерцающем свете факелов из мрака выступил двор. На земле, среди клочьев сена, втоптанных в конский навоз, лежал староста. Навзничь, широко раскинув руки. Во лбу круглая красная дыра. Уже застывшая струйка крови терялась в волосах на виске.
На мгновение все замерли. Мальчик поднял высоко над головой факел. И все увидели его. Староста был высок, но теперь, распростертый на земле во весь рост, казался великаном. Лицо спокойное - застывшие черты стали еще более правильными, чем при жизни. Петр с ужасом взглянул в это прекрасное, светлое лицо, мертвое и неподвижное.
- Кто это? - глухо спросил командир.
Петр выступил вперед.
- Иван Паранюк - порудский староста, член Коммунистической партии Западной Украины.
Слова отдались звоном металла. Петр сам услышал их со стороны, словно сказал не он, а кто-то другой.
И Петру подумалось, что вот первый раз в жизни можно громко, открыто, гордо сказать гордые слова: "Член Коммунистической партии Западной Украины" И что порудский староста дождался их лишь после смерти, как ордена, положенного на гроб.
Без стона прошла сквозь толпу старостиха. Она не сказала ни слова, но перед ней расступались, как трава на ветру. Окаменевшее лицо не дрогнуло. Она стиснула пальцы огрубевших от работы рук и взглянула в лицо убитого. Кто-то услужливо приблизил факел. Прямой нос, широко открытые серые глаза, растрепавшиеся светлые волосы склеились на виске от черной крови. Она покачала головой.
- Кто застрелил? - допытывался командир.
Толпа зашевелилась. Страшное напряжение ослабело.
- А вот были тут сегодня… Офицер, солдаты… Стало быть, они.
Люди рассыпались по двору. Следы были отчетливо видны.
- Ну вот, убили и ускакали… Только когда?
- Те все уехали задами, а один остался, - плачущим голосом рассказывал хромой Григорий, ближайший сосед Паранюка.
- Я сам видел: солдаты уехали, а офицер остался…
- Как же это никто не слышал?
- Наверно, в ту пору, когда уже стали бить в рельс…
Теперь оказалось, что кто-то даже и слышал. Слышал, но не обратил внимания. Ведь тут били в рельс, все спешили, бежали встречать. Такой переполох в деревне поднялся - кому бы пришло в голову допытываться, вправду ли кто-то выстрелил и куда стрелял?
Свет факелов меркнул, бледнел. Бледнела ночь, вставал рассвет. Тело старосты внесли в хату. Петр долго говорил с командиром.
Старосту хоронили в то же утро. Крестьяне на руках понесли наспех сколоченный гроб. Кладбище было тут же, рядом. Желтел выброшенный из ямы песок. Люди стояли в молчании, смотрели на белые доски гроба. Теперь вспомнилось все. Как воевал староста из-за сервитутов, из-за леса, из-за всякой крестьянской обиды. Как он выступал на собраниях. Как все деревни завидовали Порудам, что у них есть Паранюк. И вот он лежит в четырех сосновых досках, как раз когда наступил день, о котором он всегда рассказывал, которого всегда ждал.
Молодой Карчук взобрался на песчаный холмик у могилы и обратился к толпе. Рассказал о Паранюке. И о красной звезде, о наступившем новом дне. Бабы всхлипывали, но старостиха стояла над самой могилой молча и смотрела на сосновые доски. Она видела каждый сучок на гладко выструганной поверхности - золотистые слои дерева, завивающиеся спиралью. Глаза следили за этими линиями, неожиданно обрывавшимися на краю, где темнели круглые синеватые головки гвоздей.
Слова застревали в горле Карчука, он запутался и как-то неловко умолк. Боком, спотыкаясь, сошел с холмика. И тогда заговорил командир.
Звонкий, молодой голос раздавался по всему кладбищу. Толпа шевельнулась и застыла, внимательно слушая.
Петр смотрел в это молодое лицо. Сердце его сжималось от глухой неутолимой скорби, от переполнявшей его любви. Вот он стоит - настоящий командир Красной Армии. Над крестьянским гробом, над могилой убитого крестьянина. От имени Красной Армии, от имени Советского Союза, от имени всего того, за что в течение двадцати лет боролся порудский староста, говорит командир Красной Армии! Простые, понятные, родные слова. Именно такими словами и нужно было сказать о Паранюке.
Грянул залп. Под почетный солдатский салют уходил в могилу староста Паранюк. Застучали комья земли по крышке гроба, посыпался желтой струей песок. Люди бросали песок пригоршнями, словно каждая горсть была знаком благодарности к человеку, который теперь мертв. Вырос небольшой холмик, его прикрыли красные георгины - все, которые еще уцелели в садиках, раньше незамеченные в ночной темноте.
Медленно расходился народ. Не было времени на длительную скорбь. Ведь в деревне стояло войско - свое войско, нужно было его принять, угостить. Старостиха принимала у себя командира. Он отказывался сперва, но, поглядев в ее спокойное лицо, в тихие умные глаза, согласился.
Она суетилась, ставила на стол еду. Его взгляд следил за ней. В какой-то момент и она подняла на него глаза.
- Видно, уж так… Все думаю, как бы мой радовался… если бы мог увидеть свои похороны…
Он неуверенно кашлянул.
- Я-то ведь всегда ожидала… Уж кто на такие дела идет, тот знает, на что идет… Тут уж и ждала со дня на день - или подстрелят, или в тюрьму заберут на веки вечные. Как-то миновало… А вот под самый конец, под самехонький конец…
- А вы как же теперь?
Она нарезала хлеба на тарелку и поставила на стол.
- Я? Что ж, я? Думается, работы теперь будет много, и моя бабья голова на что-нибудь пригодится… Мой всегда рассказывал, что будет да как будет. Его нет - надо мне браться.
- Крепкие у вас люди, - сказал командир Петру, который тоже зашел к старостихе.
- Крепкие… Так уж нас воспитали, - подтвердил Петр. Старостиха обратилась к нему:
- А ты, Петро, из тюрьмы?
- Да вот, из тюрьмы.
- Домой?
- Конечно, домой… Я вчера вечером хотел идти, да уж очень измучился - вот и подумал, что можно и в Порудах Красную Армию встретить. А теперь пойду. Дома, наверное, и не ждут.
- Куда там, ждать! Разве кто знал, что ты жив еще? Могли ведь за это время и прикончить тебя.
- Как-то вот не прикончили.
- Всех прикончить - с этим бы им не справиться. Эх, Петро, а мой-то и танка не увидел…
- Что же теперь… - смущенно забормотал Петр.
Старостиха остановила его движением руки:
- Я ведь ничего и не говорю… Жаль человека. Хлеба-то возьми на дорогу.
- Ну, чего там, добегу в два счета, близко уж теперь.
- Близко-то близко. А все же…
- Теперь уж путь знакомый. К полдню дойду.
- Счастливо… Вот мой бы обрадовался! А ты вчера и не зашел к нам…
- У Карчуков задержали, а потом сразу к арке…
- Бывает, - сказала она глухо и снова подумала о муже. - А вы ешьте, ешьте, - пододвигала она командиру тарелки.
Тот покачал головой.
- Больше не могу. Хорош ваш хлеб, а не могу!
Петр подумал было, не лучше ли ему перед этими пятнадцатью километрами пути перевязать израненные ноги, но пожалел время. Вдруг его обуяло лихорадочное нетерпение. Как там, в Ольшинах и в Ольшинках? Ведь он ничего не знал, не получал никаких вестей из дому за все эти два года. Живы ли они? Что с Ядвигой? До сих пор не было времени думать об этом. Вся его дорога была словно вне реальной жизни. С момента, когда после бегства тюремной администрации он с товарищами выбил двери камеры и переступил тюремный порог, Петр не думал, не чувствовал нормально. Дикое смятение на дорогах, пылающие села и местечки, неумолкаемый треск пулеметов и грохот бомб - все сплелось в один кошмар, который не давал ни думать, ни помнить, ни чувствовать как следует. В течение всего этого времени ему еще не верилось, что он неожиданно обрел свободу и жизнь. Свобода была смерчем ужасов, жизнь каждую минуту висела на тончайшем волоске. Ничего не было позади человека, ничего не было впереди. Он шел, потому что шел, - но каждый час жизни казался неожиданным, ничем не заслуженным. И не существовал следующий. И только с момента, когда успокоился сотрясаемый пропеллерами воздух и прилетела - ненадежная сперва, обманчивая, казалось, - весть о переходе границы частями Красной Армии, только с этой минуты мир постепенно стал вновь приобретать реальные очертания. Но Петр все еще чувствовал себя, как человек, который проснулся от страшного сна и постепенно приходит в себя. Только здесь, в Порудах, Петр осознал, что он свободен, что события зачеркнули неумолимый приговор к десяти годам, раз навсегда стерли его имя из полицейских картотек и списков. Что он жив - что его не разорвала бомба, что его не придавили руины рушащихся зданий, не расстреляли пулеметы, как многих, многих других. Недалеко уже родная деревня, свои люди, знакомые лица. Он думал о них, все еще не веря, что они существуют. Сестра Олена, верная и бесстрашная помощница в трудных делах, умеющая так свято хранить тайну, отец и мать, ну - и Ядвига. Перед ним, как наяву, возникло ее смуглое лицо, косы, длинные, темные, падающие на вылинявшее платье, темные глаза, пугливые ресницы, черные брови, почти сросшиеся на переносице. Да, Ядвига!.. Она наверняка не изменилась, она наверняка встретит его той же улыбкой, словно силком пробивающейся из-под завесы грусти, тем же взглядом темных глаз, верных до дна. И вдруг ему пришло в голову, что теперь рухнули все преграды, которые громоздились между ним и панной Плонской. Теперь уж их ничто не разделяет. Ни тюремная решетка, ни нелегальная работа, которая ни с кем не позволяла ему связывать свою жизнь. Ни эта клонящаяся к разрушению усадебка, потому что теперь Ядвига может бросить жизнь, которую она вела до сих пор, сонную печаль догорающих Ольшинок, и начать жить по-настоящему.
- Да, это так, - повторял он себе и сам дивился, почему его не захватывает радость, словно что-то надорвалось у него в душе. Петр глубоко задумался: сможет ли он еще когда-нибудь чувствовать по-прежнему, как обыкновенный человек? Или то, что он пережил за эти недели скитаний, навеки наложило на него свою печать, которую ничем не смыть, ничем не стереть?
Он простился со старостихой, почувствовал крепкое пожатие руки командира, и сердце его дрогнуло. Он крепко потряс эту руку, и человек, с которым он лишь сегодня познакомился, показался ему ближе тех, кто ждал его в Ольшинах, тех, кто был связан с его жизнью долгие годы.
Полтора десятка километров, которые отделяли еще его от родной деревни, показались ему длиннее всего пройденного пути. Он смотрел на знакомые места, узнавал каждый куст, каждое дерево и чувствовал себя здесь, как чужой. Вон там большая купа ольх; в этих ольхах прятался когда-то от полиции товарищ, приехавший из города с литературой. Вот здесь, над рекой, был застрелен порудский парень. А вот тут шла полицейская облава. С любым кустом, с любым деревцом было связано какое-нибудь воспоминание. Но даже то, что было не слишком давно, показалось бесконечно далеким, туманным, как будто и ненастоящим. Между прежними днями и сегодняшним утром встали тюрьма и война. Он подумал о командире, который остался в старостихиной хате, и в этот миг почувствовал прежнюю, захватывающе острую радость. Да, вот это было значительным, подлинным, это воспринималось по-человечески. Красная звезда на солдатском шлеме. Красноармейцы здесь, на волынской, напоенной по́том и кровью земле. Красноармейская песня, несущаяся над ней, пробуждающая ее к новой, иной жизни.
Он ускорил шаги. На опушке показались Ольшины - серые крыши, крытые выцветшим от дождя и солнца тростником, кривые плетни, узкие полоски, лежащие рядами, как пряди шерсти, ольха над рекой и озеро. Со сжавшимся сердцем увидел он его лазурную, в солнечном сиянии, поверхность. Оно лежало тихое, спокойное, мелкая рябь пробегала по воде под невидимым дуновением ветра. Петр глубоко вдохнул запах озера. Знакомый запах, влажное и чистое дыхание воды, нежно, как ласка, касающееся лица.
В Ольшинах все клокотало. Все уже видели пришедших - они были в Порудах, были во Влуках, были в Синицах. Но через Ольшины не проходил еще ни один отряд, и ольшинцы воспринимали это как незаслуженную обиду.
- Что это, словно дороги у нас нет?
- Пройдут, и здесь пройдут…
- Ну, да!.. Влуки дальше нас, а там уже вчера были.
- Кругом обошли, по большой дороге…
- Тише, бабы, тише, придут и сюда, - успокаивал Семен.
- А как же иначе? Должны и здесь быть…
И здесь, как в Порудах, построили арку, и здесь девушки опустошили жиденькие, убогие палисадники, расцветшие последними осенними цветами возле хат позажиточнее. И здесь выбегали на дорогу, не могли места себе найти. Каждый час растягивался до бесконечности.
Жена Ивана Пискора, который ушел летом на советскую границу, сперва никуда не выходила. Она старалась привести в порядок свою покривившуюся хатенку. Гладко обмазала глиняный пол, выбелила белой глиной печку.
- А вы что не беретесь за дело? - прикрикнула она на детей. - Отец вот-вот будет, а возле хаты как в хлеву! Взять метлу, подмести перед домом!
Дети послушно выбежали во двор, и тотчас огромные клубы пыли поднялись в воздух.
- Водой полейте!
Старшенький побежал за водой. Вернувшись, он заглянул в хату:
- Мама, теперь и наш тато, значит, придет?
- А то как же! Что ты, не знаешь, что советы идут?
- Так и тато с ними?
- Конечно, с ними! К ним пошел, с ними, стало быть, и придет!
- Это он тогда, летом, ушел?