- Как так?
- А известно - как. Карвовскому или нам?
- Ведь это не улов, - сердито буркнул Данила Совюк.
- А все-таки рыба-то из озера.
- Карвовскому полагается, - робко заметил кто-то.
- Ну да, как же, Карвовскому! Одурели вы, что ли?
- Да что он с ней будет делать? Сам сожрет? Поездом сейчас не повезешь.
- Понятно, не повезешь. Какие теперь поезда…
Всем стало легче. Можно взять рыбу, не нарушая договора. Впрочем, сейчас так страшно далеко было все это: и Карвовский и тот день, когда был заключен договор, по которому полагалось, в вознаграждение за комасацию, весь улов с озера в течение десяти лет отдавать инженеру. Треть даром, остальное по назначенной им цене. Тот день отошел, словно он был не год тому назад, а века. Теперь с неба валились бомбы, со стороны Влук доносился зловещий гул, в Паленчицах пылали пожары, а комасации до сих пор не было, и никто не знал, будет ли она когда.
И вот в Ольшинах наступил сытый день. Не было хаты, где бы не варилась рыба. Рыба булькала в горшках, и по всей деревне пахло рыбой. Такого еще никогда не случалось. Дети бегали счастливые. И лишь кое-кто мрачно, угрюмо поглядывал на озеро.
- Ишь, сколько наглушило. Надолго теперь… Все мальки погибли.
- Э, что там мальки… А ты про себя-то знаешь, что завтра будешь жив?
- Это-то верно.
И оттого, что и вправду никто не знал, будет ли он завтра жив, словно становилось легче на душе.
Парни, выбрав рыбу покрупней и получше, побежали в Паленчицы. Вернулись они пьяные, с известием, что евреи из местечка на день прячутся в лесу, - бомбы разрушили дом возле синагоги. До поздней ночи пила деревня и пела свои грустные, заунывные песни, - потому что никто не знал, не будет ли с ними завтра то же, что с паленчицкими. И все было уже безразлично. Только бы напиться и наесться - может, в последний раз.
До самой ночи металось, не могло успокоиться озеро. Волны бились о берег, плеск доносился до деревни, словно неумолчная жалоба.
Где-то под рыжим илом, в каменистом грунте, как в сердце, глубоко вонзившись в дно, лежали осколки бомбы. На небе горели сентябрьские звезды, и не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра, а озеро неистово волновалось, как после бури.
От деревни неслись песни. Пели парни, смеялись девушки, словно в свадебную пору. Мрачно плескалось озеро.
Как раз в эту ночь кто-то снова постучался в окно хаты Карвюков. Карвючиха со стоном заворочалась на кровати. Как назло, их хата стояла на отлете у паленчицкого тракта. За неделю женщина с ног сбилась: один за другим приходили люди, просили воды, молока, кусочек хлеба. Но в эту ночь она, наконец, решила выспаться.
Стук повторился упрямый, сильный. Она натянула на голову рядно и отвернулась к стене. Пусть их стучат. Постучат и уйдут. Дорога длинна, мир велик. Не одна ее хата стоит у дороги, - думала она со злостью, прислушиваясь, не повторится ли стук.
И ей невольно подумалось о сыне, который ушел двадцать восьмого августа. Она теперь знала, как это выглядит, - разбитые отряды, идущие, куда глаза глядят. Кто знает, как он там, где он. И если жив, то в какое окно стучится в эту пору и подаст ли ему кто кружку воды, пустит ли в сарай на сено поспать часок?
Она поспешно вскочила и пошла открывать дверь. Ну, конечно, стоят, терпеливо ждут. Четверо мужчин, две женщины.
- Не пустите ли переночевать в сарае?
Они стояли перед ней в слабом свете коптилки, грязные, утомленные. Она разглядела ясные глаза под выбившимися на лоб светлыми волосами, и у нее сжалось сердце. Паренек не старше ее Гриши. Она отодвинулась от порога.
- Заходите!
Они вошли, сбросили с плеч мешки. Карвючиха испуганно рассматривала их.
- Можно присесть?
- Почему ж нельзя? Садитесь на здоровье.
- Попить чего-нибудь не найдется?
Она пожала плечами. В доме не было ничего, последний горшочек молока она отдала под вечер женщине, несшей на руках ребенка.
- Разве воды…
После стольких бессонных ночей щипало глаза, болели ноги. Ее снова было взяла злость: шатаются и шатаются, ни днем, ни ночью покоя нет. Да и кто их знает, кто они такие. Одна в хате - дадут разок по голове, и готово.
Но ясные глаза напоминали о Грише. И, неожиданно для самой себя, она предложила:
- Кабы у вас был чай, можно бы воды вскипятить. У некоторых бывает с собой чай.
- Есть и у нас. Только ведь печка уже не топится.
- Можно развести огонь, - буркнула она, сердясь на самое себя и не понимая, как это у нее вырвалось. Заныла спина, когда она наклонилась за щепками. А беженцы распаковывали свои узлы, вытаскивали кружки, какие-то сверточки. Огонь весело потрескивал в печке. Женщина принесла из сеней ведро воды и смотрела теперь, как они хозяйничают.
- Вы откуда?
- Из Варшавы.
- Далеко… И куда же теперь?
Они пожали плечами. Она тяжело вздохнула.
- Да, да… У нас в ту войну люди аж в Ташкент уходили. Я сама…
- В Ташкент? - заинтересовался блондин. - А потом?
- А потом уж опять сюда…
Беженцы как-то притихли, засмотрелись в огонь. Женщина боролась с дремотой.
- Моего сына в армию взяли, - сказала она робко. Но они не очень заинтересовались этим сообщением. - Кто знает, где он теперь.
Никто не ответил. Она заглянула в печку, где уж забулькала вода.
- Вода кипит, можно чай заваривать.
Блондин высыпал щепотку чая в горшок. Женщины дремали на скамье.
- А вы не выпьете чаю? Без сахару, а все ж…
Она взяла в руки кружку и стала медленно прихлебывать горячую жидкость.
- У вас тут не бомбит?
- Какое не бомбит… Сегодня утром в озеро бомбу грохнул. Только все больше на Влуки, на Паленчицы бросает. Там железная дорога, мост…
- По утрам?
- Как ему вздумается. Первый раз часов в шесть утра, это уж почитай каждый день, а потом - как придется.
Блондин встал.
- Ну, разрешите нам часа два поспать в сарае, под утро надо дальше.
Она проводила их в сарай, где лежала охапка сена, которую уже пролежали все эти люди, просившие позволения поспать здесь несколько часов.
- Здесь уже спали?
- А то как же? Каждый день спят! Только все больше днем. Ночью-то они идут.
- Так, так…
- Не курите, а то еще сарай сожжете. Хотя… - она махнула рукой и пошла в хату. Плеск озера доносился и сюда. Высоко на пригорке светилось окно в доме осадника.
"Тоже еще не спят", - подумала она. Улегшись, она уснула так крепко, что не слышала уже ни нового стука в окно, ни ухода гостей из сарая, которые, встав до рассвета, торопливо зашагали израненными ногами.
Ядвига Хожиняк совсем не могла спать. С того момента, как она услышала взрыв первой бомбы, какая-то страшная рука сжала ей сердце и не отпускала ни на минуту. Это был страх и еще нечто худшее, какое-то тягостное ощущение, которого она не могла преодолеть. Она боялась дня, когда прилетали самолеты; боялась ночи, темноты. Ей казалось, что они прилетят во тьме, что над самым домом завоет, захрипит мотор, из мрака загрохочут бомбы, и никуда невозможно будет бежать. Она боялась оставаться под крышей - чувствовала себя в четырех стенах, точно в западне. Низко прикрутив фитиль лампы, она смотрела на маленький огонек.
Хожиняк проснулся.
- Зачем ты жжешь свет? Потуши лампу! На что это похоже?
Она послушно задула огонек.
- Опять не спишь?
- Не могу.
- Нужно заставить себя, - сказал он сурово. - Тебе еще понадобится много сил.
- На что это?
- Кто может знать, что еще будет?
Ядвига лежала, глядя широко раскрытыми глазами в темноту. "Кто знает, что будет?.. Кто знает, что будет?.." Упорно, монотонно звучали в ее ушах слова мужа. Ну да, должно начаться еще что-то. Еще хуже? Еще страшнее? Кольнула в сердце мысль о брате. Где-то теперь Стефек? О нем не было никаких известий с того дня, с двадцать восьмого августа, когда он ушел. Тогда она не верила в войну - и вот это оказалось правдой, страшной правдой, превосходящей человеческое разумение. И где-то в разрывах бомб, в трескотне пулеметов, куда-то в далекое, в неведомое ушел Стефек. Теперь он стал ей ближе, чем когда бы то ни было. Она порвала с деревней. Выйдя замуж за Хожиняка, воздвигла между собой и мужиками непреодолимую преграду. Она - жена осадника, навеки погубила свою любовь. Теперь она не имеет даже права думать о Петре, о далеком Петре, сидящем в неведомой тюрьме. И что теперь с тюрьмами? Неужели людей оставят за решетками, под лавиной бомб? Или выпустят? Нет, не могут выпустить. Ведь Петр получил десять лет - раз навсегда. Но даже если бы не было тюремных решеток, существует Хожиняк, муж. И во всем свете был только один человек, который связывал ее с прошлым, с такой далекой, как подумаешь, порой! Была же когда-то Ядвиня Плонская, которая имела право входить в деревенские хаты, которая дружила с Ольгой, с Оленой, со многими другими. Все ушло, безвозвратно погибло. Между ней и деревней лежали черные угли сожженного сарая, ненавидящие взгляды и ее измена, которую нельзя уже исправить. Единственной связью с прошлым был Стефек, Стефек, который никого не предал, сохранил дружбу, верно любил Соню Кальчук, знал и любил Петра. Но Стефек ушел, исчез, словно его никогда и не было. Может, его и на самом деле уже нет, а может, он бредет по неведомым дорогам, - куда глаза глядят, с отчаянием в глазах, голодный, с пересохшими от жажды губами, в рваной обуви, - как те солдаты, которых она ежедневно видела на дороге… Может, он лежит раненый в придорожной канаве и некому помочь ему? Ведь скитающиеся по дорогам солдаты рассказывают: нет ни врачей, ни бинтов, ни лазаретов - ничего!
Она закусила губу, чтобы не застонать. "Кто знает, что еще будет", - глухо шумел в ее ушах отзвук мужниных слов.
Утром она встала с синевой под глазами, с головной болью. Хожиняк лениво бродил по усадьбе.
- За что бы взяться? Который теперь час? Скоро он прилетит?
Ядвига посмотрела на часы.
- Должен быть через полчаса. Может, мне пока к матери сбегать?
- Что ж, иди. Только скорей возвращайся, все-таки лучше в такое время дома сидеть.
Вот этого она и опасалась. Все, что угодно, только не сидеть взаперти, ничего не зная, не видя!
Она с детства помнила один случай: кто-то вскапывает грядки в огороде, - скорей всего это батрак, которого мать держала, пока она и Стефек были слишком малы, чтобы помогать как следует по хозяйству. Удар лопаты - и отваливается гладкий и лоснящийся, ровно срезанный пласт; под ним, в глубине, темный бархат кротовой шкурки. Одно движение лопаты вскрывает норку, и тотчас железо обрушивается на зверька. Парень осторожно берет двумя пальцами убитого крота и бросает на тропинку.
- Смотри, какой большой.
Маленькая Ядвига стоит на дорожке. У нее что-то подступает к горлу от неописуемого страха, отвращения и жалости, от смешанного чувства, с которым она не в силах совладать. Убитый крот и потом часто возникал в ее снах, преследовал в кошмарах, а вид батрака, который убил его, стал невыносимым. Теперь всякий раз, как над крышей слышался рокот самолетов, ей казалось, что она и есть тот самый крот, который переполнил ее таким ужасом. Она вскакивала, чтобы выбежать на воздух, стать под деревом, видеть все сквозь кружевную завесу ветвей, лечь между грядами, смотреть прямо на небо, открытыми глазами смотреть на металлическую птицу, на летающую смерть. Но Хожиняк кричал на нее и втаскивал ее в комнату, где она корчилась от непреодолимого страха.
Она торопливо выбежала из дому, чтобы успеть. Но в небе было еще тихо. Ядвига прошла по росистому лугу и спустилась к реке, к дому, который когда-то был ее родным домом.
Дверь была еще на запоре. Она обошла кругом, просунула руку сквозь щель и отодвинула задвижку. Да, здесь достаточно было запирать дверь и так. Ведь это не осадничий дом, где приходилось каждый день проверять тяжелые засовы и защищать окна деревянными ставнями. Дверь скрипнула, она вошла. Повеяло знакомым запахом - еле уловимым запахом хлеба, извести, который сопутствовал стольким годам ее жизни.
В кухне тоже было тихо. Она на цыпочках подошла к комнате матери, но не услышала обычного храпа. Осторожно положила руку на дверную ручку, и вдруг ей стало страшно.
Да, так и есть. Пани Плонская лежала навзничь. Лицо ее было желто, нос заострился, губы слегка приоткрылись. Ядвига осторожно подошла и коснулась свесившейся руки. Почувствовала холод, особый холод мертвого тела.
Она тупо смотрела на умершую. Она не ощущала ни страха, ни боли. Внутри словно все погасло, умерло. Часы постукивали, как всегда. В лампочке на ночном столике не было ни капли керосина, он выгорел до дна. Мать, видимо, умерла еще вечером.
Ядвига раздвинула занавески на окне. Яркий свет залил комнату. В его сиянии еще отчетливее выделялась желтизна лица покойницы. Оно казалось вылепленным из воска. Будто следы осторожных прикосновений резца, выступали морщинки и складки. Редкие седые волосы гладко прильнули к вискам.
Ядвига села у кровати и равнодушно глядела на умершую. Оттолкнула ногой валявшийся рядом стоптанный башмак.
- Мать умерла, - сказала она вполголоса, но эти слова ничего не означали. Ведь таким обычным, естественным было то, что люди исчезали из жизни, умирали. Умер в тюрьме Сашка, Петр исчез на десять лет - разве это не смерть? Исчез Стефек, и кто знает, жив ли он еще. Каждое утро, каждый полдень мог принести гибель всей деревне. Уже не было ни боли, ни тревоги, оставалось единственное чувство - страх перед самолетами. Не страх смерти, - она отлично знала это, - ведь Ядвига ждала смерти, мечтала, чтобы она уже пришла поскорее. Хуже смерти было сотрясение воздуха, и мечущиеся, обезумевшие от страха птицы, и отдаленный страшный грохот. Нет, смерть не была страшна…
Умерла мать. Не будет уже теперь семенить по дому, не будет ворчать всегда одним и тем же голосом, всегда об одном и том же.
- Вот и избавилась от меня, выдала за осадника, - вслух сказала Ядвига умершей. Горькая улыбка искривила лицо молодой женщины. - Ну вот, я и жена осадника. И Петра нет, и Стефека нет. А я жива. И тебя нет. А я жива.
На минуту она забыла о матери. Сложила руки и покачала головой, глядя на половицы. Круглые сучки, стертые ежедневно суетившимися здесь ногами, лоснящиеся от многих годов мытья. Да, да… Быть может, только эти сучки и были действительностью, и ничего, кроме них, нет?
Знакомый далекий гул отвлек ее от бессвязных мыслей. Она мимоходом взглянула на покойницу и вышла за порог. Так и есть, летят. Далеко в ясном небе серебряная пыль, стрекозиные крылья, металлический блеск. Ядвига остановилась с поднятым к небу лицом. Самолеты плыли прямо на Ольшины. Она ждала. И вот с непоколебимой точностью началось дрожание воздуха, и вместе с ним задрожало сердце. Росли, приближались огромные птицы. Было что-то жуткое, неестественное в неподвижности их крыльев, в стремительном лете без всякого движения. Они снижались, скользя по воздуху. Ядвига не выдержала, бросилась к кустам жасмина и, съежившись, присела под ними. Оттуда, из зеленого укрытия, она следила за их приближением.
Самолеты пронеслись над самой деревней - казалось, вот-вот они коснутся деревьев. И - миновали. Она подождала минутку, пока последний не исчез за верхушками ольх за деревней, встала и пошла домой. Хожиняк стоял на пороге.
- Ведь просил тебя… Не могла раньше вернуться?
Она посмотрела на мужа, будто только что проснулась, и, не ответив, вошла в комнату, принялась растапливать печь.
- Ну, как там мама?
Ее всегда сердило это "мама". Ни она, ни Стефек не называли ее так за глаза. Только он, Хожиняк. Она передвинула горшок на плите и, не оборачиваясь, сухо бросила:
- Мать умерла.
Он выронил из рук высокие сапоги, они с грохотом упали на пол.
- Боже мой, что ты говоришь?
- Вот, умерла.
Он бросился к ней и схватил ее за руку.
- Побойся бога, Ядвиня, а ты и не…
- А что я должна делать?
- Пришла, и сама ничего не говоришь. Мама умерла… Как же так?
- Вот так, умерла.
- Но что же случилось, как это так? - беспомощно метался он по комнате.
- Должно быть, во сне умерла. Глаза закрыты.
- Нужно сейчас же идти туда! Мама умерла… Ядвиня! Боже мой, ведь еще вчера вечером я заходил. Ничего, разговаривала, как всегда, а тут вдруг… Как же это так?
- Ей было семьдесят лет.
- Что ж такого? Могло быть и девяносто! Мало ли людей живет до девяноста лет? Ничего не понимаю… Что могло с ней случиться?
- Да просто умерла.
- А ты тоже… Что ты в самом деле, сумасшедшая, что ли? У нее мать умерла, а она…
- Что же мне делать?
- Все-таки, как-нибудь, как все… по-человечески…
- По-человечески? Должно быть, я не умею по-человечески.
Она задумалась, без всякого выражения уставившись на трещину в плите, сквозь которую просвечивала красная полоска огня.
- А может, я и вправду сумасшедшая? - сказала она про себя, в глубоком раздумье, словно, кроме нее, никого в комнате не было.
- Как на тебя иной раз поглядишь, то, пожалуй, и так, - злобно буркнул Хожиняк, возясь над упрямым сапогом, который никак не хотел налезать на ногу.
- Ведь если бы не это, разве я была бы здесь? - продолжала она вполголоса, словно не слыша его слов.
- Где это здесь? - резко спросил он.
- Здесь, у осадника… - ответила она машинально.
Хожиняк плюнул.
- Тут война, черт те что, а она - на тебе… Опомнись, баба! Насильно я тебя тащил, что ли? Сама согласилась. Ты здесь, здесь и останешься. Понятно?
- Понятно…
Разумеется, она согласилась. Никто ее насильно не тянул. Она это прекрасно понимает. Впрочем, какое это теперь имеет значение? Через час, через два они могут прилететь - и не останется даже следа… Только бы поскорей, только бы поскорей…
Он взялся за шапку.
- Так я теперь туда. Схожу к старосте, пусть дадут знать на полицейский пост.
- Хорошо.
- Надо уладить все с похоронами… Эх, без ксендза, без ничего… Ну, время такое. А ты тут обряди коров, я постараюсь поскорей вернуться.
Она не ответила. Хожиняк оглянулся на нее, пожал плечами и вышел. Ядвига машинально мыла подойник, машинально споласкивала полотняную тряпочку.
- Мать умерла, - сказала она себе еще раз, но опять ощутила одну пустоту, холод остывшего пепла.
Равнодушно наблюдала она за лихорадочной деятельностью мужа. Хожиняк бегал взволнованный, огорченный, словно у него в самом деле умер кто-то близкий. Он волновался и из-за ксендза, и из-за места на кладбище, и из-за того, что крест некому сделать, и из-за того, что на похоронах будет мало народу. И действительно, никого особенно не тянуло переправляться через реку и торчать на голом кладбищенском песке, где каждого видно издали.