Похороны, вопреки всем обычаям, состоялись на другой же день, дальше нельзя было откладывать. Но в этот день все и утихло. Ясное небо было чисто, и сентябрь глянул на землю прямо-таки майской погодой. Желтела высокая картофельная ботва, несжатая гречиха пламенела на солнце рыжим бархатом. Люди недоверчиво смотрели в пустое небо. Им вдруг открылась осень, благодатная и золотая, которой они не замечали до сих пор. Она вдруг явилась, расцвела, и пришлось изумленно убедиться, что все приходит своим чередом: золото полей, запах краснеющей рябины, полет желтеющих листков с дерева и торопливый прощальный птичий щебет.
Озеро купалось в солнце, открытое и широкое, словно хотело принять в себя всю голубизну неба. Бесследно прошли над ним минувшие дни. И оно плескалось, как всегда, в неизменной песне, в песне своей лазурной глубины и мелких волн, кротко плещущих теперь о берег. Тихо стоял лес, и даже эха недавнего грохота не слышно среди дерев, листочки которых купались в теплом воздухе. Так было и в первые сентябрьские дни, но рокот мотора и далекий гром разрывов заглушали все иные звуки. А теперь стало видно: все идет своим чередом, земля улыбается солнцу, чуждая кровавой грозе.
И все же тишина и солнечный покой не казались чем-то обыденным. Тишина сеяла тревогу в сердцах людей, и они смотрели на небо не затем, чтобы наблюдать закат солнца, розовый восход, белые, прозрачные паутинки, реющие между небом и землей. Они чутко прислушивались не к пению птиц в ольшанике, не к знакомому с детства плеску озерной волны, - в сердце вселилась тревога, и она отравляла солнечный день, ложилась тенью на золото рощ, омрачала лазурный разлив вод. Тревога нависла над Ольшинами, и ее не могли успокоить кротко сияющие сентябрьские дни.
На другой день пронеслась весть - сперва сообщаемая робким, тишайшим шепотом. Может быть, и так, - но за эти немногие недели люди наслушались столько уж вестей, которые вскоре оказывались ложными. И люди шептались у плетней, озираясь: не слышит ли кто? Качали головами, разузнавали по соседним деревням. Как будто все говорили одно и то же. Но как узнать, правда ли?
- Увидите еще, это добром не кончится, ой, не кончится! - причитала Паручиха, которая целую неделю просидела с восемью ребятишками в подполе и только к полудню первого спокойного дня отважилась выбраться оттуда, грязная и растрепанная.
- Что там увидим? Должно, правда, а иначе почему же он не летает?
- Прилетит еще, прилетит, не беспокойся! Уж он что-нибудь удумает, что еще и не было! Притаился, а уж как бросится…
- Боже милостивый!
- Зря болтаете. Иного быть не может. Видно, правда.
- Э, где уж там правда.
Все толпами валили к Семену. Он-то должен знать. Но Семен качал головой.
- Вроде похоже на правду. Может, дождемся, наконец…
- Все говорят.
- Кабы оно так! Да ведь мало ли чего говорили? А потом оказывалось неправдой. С первого дня, с самого начала не разберешь, что правда, что брехня.
Но с каждым часом крестьяне все сильнее убеждались, что это все же правда. Слухи росли, все время повторялись одни и те же.
- И самолет был. Листовки бросали.
- А самолет какой?
- Каким же ему быть? Со звездой.
- Господи боже мой! Со звездой?
- А то как же! С красной звездой, как полагается.
- Да кто это видел?
- Были такие, что видели.
- Во сне, может?
- А вот и не во сне.
Люди все еще подозрительно посматривали на небо. Но прошел полдень, а "он" не прилетел. Страшный, наводящий ужас "он", которого, как дьявола, никто не называл по имени.
Настал вечер, потом новый тихий осенний день. Настала уверенность, что это - правда. И все-таки трудно было поверить. В доме Ольги старуха мать, полупомешанная с того времени, как пришло известие, что ее сын Сашка умер в тюрьме, даже как будто пришла в сознание. Она опустилась на колени перед иконой и, громко рыдая, молилась. Крупные слезы катились по ее лицу. Она молилась за Сашку и за тех, за идущих, чтобы это оказалось правдой.
Комендант Сикора все еще сидел в паленчицкой комендатуре, и люди не решались говорить вслух. Но никто не ложился спать, люди задыхались от радости, от невероятного счастья внезапной надежды, пришедшей в самый страшный, самый черный час. В тот час, когда казалось, что все погибнут, что никто не спасется, не вырвется из ужасов войны, перед которыми бледнели все тяготы и муки прежней жизни, - вдруг донеслась весть о спасении, об освобождении, весть такая неожиданная, словно вспыхнувшее вдруг в темную ночь яркое солнце.
Встревоженный Хмелянчук всячески пытался разузнать что-нибудь, но прежде всего позвал жену в клеть, и они долго совещались там. Ночью он осторожно выскользнул из дома, обошел весь двор и, не заметив нигде ни живой души, вернулся за женой. Тихо, затаив дыхание, они прокрались к ульям, стоящим за живой изгородью из крыжовника, и долго возились возле них.
- Так лучше всего. Разве в улей кто полезет? Пчела защитит. Да и кому в голову придет?
- Ой, ой… - тяжело вздыхала жена.
- А ты не ойкай. Была бы голова на плечах, а человек и не из такой беды выберется.
- Ох, ох…
- Только держи язык за зубами - и больше ничего. Уж я как-нибудь справлюсь, пусть хоть сам дьявол приходит.
- Грех какой! - возмутилась она, но он только махнул рукой.
- Это похуже чертей будет. Но ты одно только помни: сиди тихо, ни во что не мешайся. Я, дело известное, лойяльный гражданин. Пусть кто хочет приходит - я буду лойяльный. Этот хлеб в сусеке тоже надо будет спрятать.
- Куда ж ты его спрячешь?
- В яму, позади подвала. Там сухо.
- Еще увидит кто…
- Никто не увидит. Я уж проверил. Все спят. Только тихонько!
Они трудились до утра, пряча все что можно из своего имущества. Утром Хмелянчук пошел выведать что-нибудь у старосты. По дороге он встретил инженера Карвовского, который слонялся у озера.
- Хозяйство свое осматриваете?
Инженер вздохнул.
- Какое там хозяйство… Весь осенний улов прахом пошел. Надо ж было ей как раз в озеро грохнуться!.. Поживились вы на моей беде.
Хмелянчук поднял руки.
- Да я-то при чем? Я дохлой рыбой не интересуюсь. И чужого не трогаю. А этакая рыба, бомбой побитая, кто ее знает, может, она вредная?
- Сотни пудов пропали! - застонал инженер. - Что ж это дальше будет?
- Да разное говорят… - осторожно начал Хмелянчук.
Инженер оживился.
- А что, мир будет? Что-то его не видно последние дни, не летает.
Мужик пожал плечами.
- Может, и мир. Откуда мне знать? Людишки и так и сяк болтают.
- Кто-нибудь же в конце концов знает? А болтовней я сыт по горло.
- Ясно. Каждый вертит языком, а что толку? Начни только слушать всякую болтовню, вконец одуреешь, - говорил Хмелянчук, глядя своими бурыми глазками прямо в озабоченное лицо инженера.
- Я с самого начала так и решил. Пусть их болтают, а я сижу на месте и не трогаюсь. Что будет, то и будет.
- Правильно. Чего там шататься по свету, вроде этих, которых тут на дорогах побило? Дома верней всего. Да и бомбили в других местах сильней, чем у нас… Останься вы, пан инженер, на лето в Варшаве, кто его знает, что бы с вами было.
- А что вы думаете, Хмелянчук? Я бы в Варшаве сидел, а меня бы тут мужики догола обобрали. Всякий должен за своим делом присматривать…
- Ну, а как же иначе…
- Вот оно и оказалось к лучшему. Может, уж и конец войне?
- Может, и конец, кто его знает. У нас тут болтали, будто Паленчицы совсем разрушены.
- Сплетни. Развалили несколько домов возле железной дороги, но у рынка, где я живу, все в порядке. Лишь бы не бомбили.
- Может, и не будут. Так-то… В Паленчицах еще спокойно. И полиция осталась. А то редко где остались, в первые же дни сбежали.
- В Паленчицах все спокойно.
- Там - да, там спокойно. Комендант в Паленчицах настоящий, пан комендант Сикора… А пан комендант ничего не говорил?
- О чем это?
- Ну, это самое… о войне, - смутился Хмелянчук.
- Не знаю, не говорил с ним.
- А может, лучше бы поговорить?
Карвовский распрощался и пошел в местечко. Здесь ему бросилось в глаза всеобщее беспокойство. Жители кучками собирались на улицах, лавчонки были наглухо закрыты. Он почувствовал голод и сообразил, что уже обеденное время.
Дома его встретила жена. Карвовский женился недавно, незадолго до того, как заключил выгодный договор с Ольшинами. Маленькой запуганной инженерше не хотелось переселяться в глухую провинцию: ей невесело жилось в семье отца, мелкого чиновника, она надеялась, что брак даст ей что-то лучшее. Но инженер сумел ее убедить:
- Два-три года посидим там. Впрочем, только в летнее время, на зиму - в Варшаву. А через несколько лет можно будет позволить себе все, чего захочется.
Она согласилась и поехала в эти маленькие, серые, скучные Паленчицы. И вот война.
Карвовский торопливо ел суп.
- Черт его знает! Что-то происходит, а что - никому не известно. И любопытно, что больше всего болтают в деревне. Но стоит их спросить - ничего не знают.
- Сегодня не бомбили.
- Ни вчера, ни сегодня. Вот это и непонятно. Что случилось? Наступление прекратилось? Немыслимо. Хотя, как знать… Молниеносный удар мог удаться, а когда оказалось, что дело затягивается, тогда уж воевать не так-то просто! Известно, у них там годами длится голод, запасов никаких. Да и бензин, - подумай, сколько тут бензину нужно! Не хватило бензину - и точка!
- Ты думаешь, война уже кончилась?
- Возможно, все возможно… Знаешь что, Марыся, достань-ка то самое вино из буфета. Выпьем за мир.
Они пили за мир жиденькое фруктовое вино собственноручного изготовления. Но где-то в глубине их душ таился страх. Карвовская нервно поглядывала на окно.
- Нет их, нет! Не высматривай!
- Я знаю, но все-таки…
Карвовский много и громко говорил, стараясь уверить и жену и самого себя, что это конец, что теперь все будет хорошо, а сам вздрагивал при каждом шуме на улице, при каждом неожиданном звуке. После грохота последних двух недель что-то недоброе, жуткое было в этой тишине.
- Летят!
- Ничего подобного, тебе чудится. Телега проехала.
Действительно, по мостовой прогрохотала телега. Женщина вздохнула.
- Не знаю уж, может, лучше бы они, наконец, прилетели. От этого ожидания помешаться можно… Ты бы сходил узнал.
- Говорю тебе, нечего беспокоиться. Вечерком схожу в город. Может, кто-нибудь радио слышал.
- У аптекаря есть радио.
- А что толку? Вранье, вранье - и больше ничего. Ну, там увидим.
Вечером инженер Карвовский отправился в полицейскую комендатуру за информацией. Сикора был пьянехонек. Его жена не показывалась из кухни.
- А, это вы… Вы еще здесь? - Сикора вытаращил на гостя мутные, пьяные глаза.
- А где же мне быть?
- Где и все, где и все… - пробормотал Сикора и налил водки в зеленоватую рюмку толстого стекла. - Драпает честная компания, ух, как драпает… Видели?
Инженер пожал плечами.
- Да, что поделаешь…
- Вот и я говорю, что поделаешь… Драпают, сукины дети, только пыль столбом. Слышали, этот собачий сын уже на третий день смылся.
- Какой собачий сын? - не понял инженер.
- А этот… Самый главный сукин сын, - пробормотал полицейский и махнул рукой куда-то назад, где висел на стене портрет.
Карвовский инстинктивно оглянулся на дверь.
- Господин Сикора, как же можно?
Сикора оперся локтями о стол, положил подбородок на руки и стал смотреть прямо в глаза инженеру.
- Оказывается, можно… Ну и сукины дети, доложу я вам. Человек напьется, и сейчас же ему выговор, перевод в провинцию, черт его знает что… А они шампанское пили!.. А то как же! Шампанское!.. Пейте-ка, пан Карвовский, за погибель пейте… Все, все пропало… Взяточничество они преследовали, изволите видеть! Взяточничество!.. Я вас спрашиваю, сколько этот сукин сын получил от немцев? Сколько они, подлецы, получали? Продали меня, пан Карвовский, и вас продали, и всех нас продали, слышите? Про да-ли!
Инженеру стало не по себе. Сикора вперил в него налитые кровью глаза.
- А вы пейте! Только и осталось нам, что выпить! И это кончится, тоже кончится… Пропили, понимаете? Пропили - все до последнего! Зоська, холера, где водка? - Он стукнул кулаком по столу так, что повалилась пустая бутылка.
- Не ори, - апатично сказала Зося, появляясь в дверях.
- Как это, не ори? Дома я или не дома? Скажите, пожалуйста, орать не разрешает! Мир рушится, понимаешь, б…, мир рушится, а она мне… Водки! - заорал он диким голосом.
- На, жри, - сказала она равнодушно, ставя на стол откупоренную бутылку.
- Господин комендант, никакого смысла нет… - осторожно начал было Карвовский.
- Смысла нет? Ни в чем смысла нет. Понятно? Все рассыпалось прахом! Только и смыслу, что выпить! Откуда ты знаешь, что завтра будет, а? Ну, скажи, откуда? Смысл… Лимузина у вас нет, пан Карвовский, вот что. Да и откуда?.. Самые главные сукины сыны в лимузинах драпали. Видел? Ну, вот… А для нас лимузинов не осталось. Нам пуля в лоб, только и всего, или напиться…
Он взял бутылку дрожащей рукой, но не пролил ни капли, наливая рюмки.
- Получили какие-нибудь известия?
Сикора разразился хриплым смехом.
- Известия? А как же! Почему бы нет! Есть известия, есть!
Он наклонился над столом и таинственным шепотом спросил:
- Какого черта вы тут сидите, Карвовский? Спятили вы, что ли?
Инженер резко отшатнулся.
- Ведь говорю же вам, как путному! Драпанули все! В Луцке, в Пинске, в Синицах - хоть шаром покати! Мой Вонтор тоже не выдержал, нестойкий человек, - известно, водку пить не умел как следует… Вчера утром на велосипедик - и айда! Один я… Один Александр Сикора на все Полесье, Волынь и так далее… Хо! Хо! Паленчицкая комендатура. Алькасар! А вы дурак, что еще тут сидите! Бежать надо! А тут еще… Вы разве ничего не знаете?
У инженера побелели губы.
- А как же вы?
- Что я? Пешка! Александр Сикора, переведенный сюда в штрафном порядке, понимаете?.. А им лучше знать… Господам министрам, господам командующим, господам комиссарам. Вот они и драпанули, тю-тю! А ведь они знали, хорошо знали, чего ожидать! Рассчитали - как же, рука руку моет… По этой дороге, Карвовский, через Паленчицы сам… Да что я вам буду государственные тайны… Сами понимаете. И вдобавок, такое несчастье, все подштанники растерял; целый чемодан шелковых подштанников, понимаете? Как же он там будет без шелковых подштанников? Мы - другое дело, мы, пан Карвовский, хамы, а они… Пейте, Карвовский, за их шелковые подштанники, за их шампанское, за их шлюх, которых в санитарных каретках в Румынию вывозили! Пейте, Карвовский! До дна, до дна! За их здоровье! Чтоб им тысячу лет не издохнуть, тысячу лет жить, понимаете?
- Стыдно, господин комендант, - сурово сказал Карвовский, пытаясь сдержать все сильнее бившую его дрожь.
- А, вы меня учить? Эх, пан Карвовский, господин инженер, я вас насквозь вижу, знаю вас, как облупленного! Вы где подмазали, чтобы мужиков на этой рыбе надуть, а? Высоко, должно быть, подмазывали! Все вы одинаковые, сукины дети! Только один может побольше продать, а другой поменьше… Вы вот Иванчука продали, а они… как это говорится - отечество. Понимаете? Все - одинаковая пакость, начиная с вас и до самого главного… Зоська, давай водку, а то убью!
- Может, хватит? - робко обратился инженер к входящей с бутылкой Зосе. Она пожала плечами.
- Чего уж там! Пусть пьет. Кончится водка - перестанет. Всего несколько бутылок осталось.
- Видишь, какова! Скотина, как всякая женщина, а какое-то соображение имеется… Пейте, пейте, пан Карвовский! Напейтесь хорошенько, а то еще помешаетесь с горя, что вы еще больший скот, чем я думал… Пейте. Не шампанское - шампанское они все вылакали, нам только чистая сивуха осталась… По мне, сивуха лучше!
Инженер решительно опрокинул в себя одну рюмку, другую. Тотчас закружилась голова.
- Господин комендант, так как же собственно… Что делать?
- Что делать? Выпить рюмочку - это самое главное! Вот так… Видите, как дело пошло.
- А потом?
- А потом еще одну. Что делать, спрашиваете? Чего же вы так поздно хватились, а? Мало разве времени было? А теперь уж капут…
- Капут?
Пот выступил на лбу инженера, но пьяный туман застилал ему зрение, и в этом тумане все казалось не таким страшным, как полчаса назад. Он пристально всматривался в лицо полицейского. Это лицо плясало, росло, пухло, становилось огромным, удалялось и вновь появлялось перед самыми глазами, маленькое и сжатое. Он с трудом улавливал слова Сикоры.
- А то что же? Капут. Кто удрал, тот удрал. А теперь куда?..
- А сами вы?
Комендант презрительно усмехнулся.
- Я? Я же вам сказал, Александр Сикора - последний пост, Алькасар… Можно было, конечно, на велосипеде… Но как забрать с собой на велосипеде водку? А без водки скучно.
- Вы шутите.
- Вот именно. Шуточки…
Он наклонился, словно хотел шепнуть что-то, но вместо этого громким, хриплым голосом закричал:
- Помните? Я всегда говорил - хамы убьют! Еще прежде чем Людзика убили, говорил - убьют! И его, и меня, и вас, и всех! Так чего же убегать, раз так суждено? Уж лучше здесь. Понимаете? Дома, а не на дороге… Людзика убили, и меня убьют. Так уж решено, понимаешь?
- Решено? - пробормотал инженер.
- Да, вот, решено! Уж там не беспокойся, обсудили, постановили.
- Кто?
- Кто? Известно - кто. Сукины дети. Ну, пан Карвовский, пейте!
- А я все думаю, не уехать ли?
Язык не повиновался Карвовскому.
- Отчего же, поезжайте. Только куда?
- К границе.
- Ясно, что к границе… Там только вас и ждут… А каким путем?
- Об этом я вас и хотел спросить, каким путем?
- Выдумали тоже! Я столько же знаю, сколько и вы… Поезжайте прямо. До границы недалеко!.. Только вот что я вам скажу, пан Карвовский… Эх! На восток не советую, а с другой стороны, опять же…
- Кто?
- А вот эти самые заблудившиеся танки, понимаете? Заблудившиеся танки… Все танки заблудились. Хо-хо! Я ведь все вижу, все слышу. Проезжали тут наши ребята, - ох и мчались! Первые драпали, прямо вслед за лимузинами. Здорово драпали наши ребята, хо-хо! Видел я их тут…
- Со мной они не хотели разговаривать.
- Ну ясно, вы штатский, а это го-су-дарственная тайна, хе-хе… Всюду заблудившиеся танки - под Краковом, под Варшавой, под Люблином, под Ковелем… Одни только заблудившиеся танки! Ха-ха!
- Тут смеяться нечего, - вскинулся инженер.
- А что мне, плакать прикажете? Смейтесь и вы, Карвовский! Продано все, все, понимаете? И меня продали и вас! Все подсчитано! Каждый город, каждая деревня, каждая хата и каждый человек! Оптом продали. Вы занимались розничной торговлей, а эти большие господа - оптом! Продается отечество - пожалуйста! Отечество ничего себе! Эх, пан Карвовский, в Кракове вы были?
- Был.
- Вот видите. Вавель, бульвары… Ну и город! Я в Кракове родился. Интересно, сколько за Краков дали? За Вавель? Хорошие деньги, должно быть, заплатили. Хватит и на девок, и на шампанское, и на шелковые подштанники… Пейте, пан Карвовский!
- А… на румынскую?