- Страшные, страшные вещи! Не думаете ли вы, сэр, что мне лучше отступить в тень, и пусть мисс Мэри отправляется на нгому с вашим коллегой? Правда, это может показаться нарушением приличий - ну так что? В конце концов, она же мемсаиб. Помните "Бремя белых" Киплинга?
- Мисс Мэри пойдет на нгому со мной, - отрезал Джи-Си. - Сделай-ка нам выпить, мисс Мэри. Или нет, я лучше сам.
- Спиртное разливать я еще не разучилась, - сказала Мэри. - И вообще, хватит друг друга шпынять.
Откуда столько злобы? Дама невинно пошутила, а они сразу завелись. Можно подумать, здесь разрешается шутить только Папе и его клевретам. Тоже мне, силы ночи!.. Во сколько вы, кстати, проснулись?
- Не так уж и рано. Или это было вчера?
- Дни набегают один на другой, один на другой, один на другой, - продекламировала Мэри. - Это мои стихи про Африку.
Мэри писала поэму про Африку - судя по всему, нечто грандиозное. Беда была в том, что она постоянно забывала записывать сочиненные куски, и они таяли, как сны под утренним солнцем. То немногое, что она успевала положить на бумагу, держалось в строжайшем секрете. Мы верили в славное будущее поэмы; я, впрочем, верю и по сей день, хотя было бы проще, если бы Мэри ее действительно написала. В то время мы все увлекались "Георгиками" в переводе Сесила Дей-Льюиса. По рукам ходили два экземпляра, постоянно теряясь, всплывая и снова теряясь; на моей памяти еще ни одна книга не вела себя столь легкомысленно. К Баттисто Мантовано у меня только одна претензия: он утверждал, что любой образованный человек может писать сносные стихи. Данте, напротив, говорил, что образования мало, надо быть сумасшедшим. Тут ему, конечно, верить нельзя. Впрочем, верить нельзя никому, особенно если живешь в Африке. В Африке что на заре правда, то к полудню ложь, не стоящая и гроша, как то волшебное, в обрамлении спелых трав, лазурное озеро на окоеме пропеченного солончака; его только что протопал от края до края и ясно понимаешь, что никакого озера нет, а оглянись - вот оно, живое и прекрасное.
- Это ты сама сочинила? - спросил я.
- А кто же еще!
- Надо над слогом поработать, а то похоже на описание автокатастрофы.
- Чужих львов убивать тебе мало? Принялся за чужие стихи?
Джи-Си слушал нас рассеянно, как изможденный играми мальчуган. Я решил его подбодрить и признался:
- Моя копия "Георгик" нашлась, можешь взять. И не смотри так, я точно знаю, что она моя. Там нет предисловия Луи Бромфилда.
- Я свою копию тоже знаю, на ней написано мое имя.
- Правильно. А еще в ней есть предисловие Луи Бромфилда.
- Что еще за Бромфилд? Имя какое-то… провокационное.
- Это такой американский писатель, известен главным образом своей скотоводческой фермой в штате Огайо. Про его ферму слышали даже в Оксфорде, поэтому и предложили ему написать предисловие. Он признался, что начал листать поэму, и скотный двор Вергилия возник перед ним как живой, со всеми домашними животными, батраками и прочим. Как там он выразился?.. Грубые и уродливые черты. Или скоты? Уже не помню. Наверное, скоты, он все же фермер. Ни один, говорит, читатель не устоит перед чудовищной образной силой этой поэмы.
- Моя копия была однозначно без Бромфилда, - покачал головой Джи-Си. - Признайся, ты ее посеял в Каджиадо?
- Свою я тоже надписала, - заметила Мэри.
- Ну и молодец, - похвалил я. - Ты и свой суахильский разговорник надписала. А я таскаю его в заднем кармане, страницы уже от пота слиплись. Не беда, я тебе свой разговорник уступлю. Его тоже можешь надписать.
- Мне твой не нужен, я хочу свой, который ты пропитал мерзким ягодичным потом, непонятно зачем.
- Видимо, специально, чтобы испортить тебе впечатление от Африки. Впрочем, вот он, забирай. Хотя я на твоем месте взял бы чистый.
- Что мне чистый? В моем были комментарии на полях, я туда идиомы записывала…
- Ну ладно, извини. Я, наверное, утром впотьмах сунул в карман по ошибке.
- По ошибке? Ты ведь у нас никогда не ошибаешься. И вообще, чем в поту мариновать, лучше бы его по назначению применил. Выучил бы язык. А то читаешь одни французские романы. Как будто мы не знаем, что ты умеешь читать по-французски. Стоило ли приезжать в Африку, чтобы читать французские романы?
- Может, и стоило. У меня раньше никогда не было полного собрания сочинений Сименона, и продавщица в книжном магазине в фойе "Ритца" очень помогла: оформила заказ, отправила коробки.
- А потом ты все оставил в Танганьике у Патрика, кроме нескольких книг. Думаешь, он их будет читать?
- Не знаю. Патрик загадочная личность, почти как я. Может, будет, а может, и нет. Но у него есть сосед, который женат на француженке. Ей точно пригодится. Хотя я уверен, Патрик сам будет читать.
- Скажи, ты французский изучал по-настоящему? С грамматикой, со всеми делами, чтобы говорить без ошибок?
- Нет.
- Ты безнадежен.
Джи-Си хмуро посмотрел на меня.
- Неправда, - сказал я. - Меня можно будет назвать безнадежным, когда я перестану надеяться. Вы это сразу заметите, не сомневайтесь.
- А на что ты надеешься? На свою интеллектуальную неряшливость? На книги, что воруешь у людей? На левые домыслы о том, куда побежит лев?
- Не люблю паразитных аллитераций: лев, левые… Просто скажи: домыслы.
Засыпаю с молитвой: о Боже мой.
Проспрягай "засыпаю" с моей женой.
И с любовью сладостной, неземной.
Проспрягай с цепочкой дней и ночей,
И с огнем - настоящим, не от свечей,
И с вершиной, светом моих очей.
В ожерелье веток могучий тис,
В снежной пудре отсвет костра погас.
Проспрягай со снегом хотя бы раз.
Почему вершина то далека,
То близка? И как проспрягать "люблю"
С кукурузой, что дарит твоя рука?
Мне, конечно, не стоило затевать литературный спор, особенно с теми, кто недавно читал Вергилия, но тут настало время обеда, этого великого примирителя разногласий, и все, кому посчастливилось насладиться великолепным меню, чувствовали себя не хуже, чем средневековые нарушители закона под сводами церквей, то есть в абсолютной безопасности, хотя я не очень-то верю в надежность церквей как убежищ. Умиротворенные, мы убрали посуду, и Мэри отправилась вздремнуть. А я пошел на нгому.
Это была вполне обычная нгома, только общая атмосфера отличалась редким миролюбием, да молодые егеря, танцуя, лезли из кожи вон; каждый был в шортах и с четырьмя страусиными перьями в волосах, по крайней мере в начале. Два пера были белыми, а два выкрашены в розовый цвет. Крепились они при помощи хитроумных приспособлений: кожаных ремешков, шпилек и проволочек. К щиколоткам егеря привязали колокольчики. Хореография танца подчинялась строжайшей дисциплине: ритм держали три барабана, им подыгрывали на пустых жестянках и старых бензобаках. По крайней мере три танца были всем известной классикой, остальные - полной или частичной импровизацией. Женщины и дети держались в стороне: их очередь не подошла. Они тоже пританцовывали, но с егерями пока не смешивались; по их движениям можно было заключить, что у себя в Шамбе они практиковали более жесткие и откровенные нгомы.
Мэри подошла с фотоаппаратом и принялась снимать на цветную пленку. Ее все поздравляли, пожимали ей руку.
Егеря показывали чудеса ловкости. Один трюк заключался в том, чтобы пройтись колесом над монеткой, наполовину утопленной в песок, и в верхней точке, когда ноги торчат вертикально, опуститься на руках, схватить монетку зубами и снова оказаться на ногах - без паузы, одним плавным движением. Дендже, самый спортивный из егерей, замечательный добряк и душка, проделывал этот трюк безукоризненно.
Я большей частью сидел в тени и подыгрывал на пустом бензобаке, отбивая ритм основанием ладони. Рядом со мной присел на корточки Стукач в неизменной шали и войлочной шляпе.
- Почему грустишь, брат? - спросил он.
- С чего ты взял?
- Все знают, что ты грустишь. Надо радоваться. Посмотри на свою невесту. Сегодня она королева нгомы.
- Убери руку с барабана. Заглушаешь.
- Ты барабанишь очень хорошо, брат.
- Черта с два. Вообще не умею барабанить. Попадаю в ритм, и то спасибо. А ты почему грустишь?
- Бвана старший егерь говорил со мной грубо и прогнал прочь. После всего, что я сделал, он назвал меня бездельником и собирается послать в места, где меня очень запросто могут убить.
- Убить могут везде.
- Да, но здесь я умру с пользой для тебя, а значит, не напрасно.
Танец между тем набирал обороты. Мне нравилось и не нравилось наблюдать за Деббой; похожие ощущения, наверное, испытывает каждый, кому показывают такого рода балет. Я знал, что Дебба танцует для меня: она была совсем близко и двигалась в такт моим ударам по бензобаку.
- Очень красивая девушка, - сказал Стукач. - Настоящая королева нгомы.
Я доиграл танец, а потом поднялся, отыскал Нгуили, надевшего по случаю зеленый халат, и распорядился, чтобы девушек обнесли кока-колой.
- Зайдем ко мне в палатку, - сказал я Стукачу. - Ты ведь нездоров?
- Я болен, брат, очень болен. У меня лихорадка. Можешь измерить температуру.
- Я дам тебе атабрина.
Мэри все еще снимала, и девушки позировали, расправив плечи и выпятив груди под шарфами, похожими на скатерти. Мтука командовал, сбивая их в фотогеничную группу. Было ясно, что он ищет выигрышную позицию для Деббы. Наблюдая за ними, я отмечал, что Дебба рядом с Мэри держится скромно, потупив глаза и распрямив спину; не было и следа той заносчивости, какую она выказывала наедине со мной; перед Мэри она стояла, как солдат по стойке "смирно".
Язык у Стукача был белый как мел; надавив на него ложкой, я увидел на горле скверный бледно-желтый налет. Температура была 38,5.
- Ты болен, старик, - сказал я. - Выпей-ка пенициллина и отправляйся домой. Тебя подвезут на охотничьем джипе.
- Я же говорил, брат! А мне никто не верит. Нальешь выпить?
- С пенициллином можно. И для горла хорошо.
- Для горла очень хорошо, брат. Думаешь, бвана старший егерь разрешит мне остаться, если ты подтвердишь, что я болен?
- Пока ты болен, какая от тебя польза? Тебе надо в госпиталь в Каджиадо.
- Нет, брат, пожалуйста, не надо! Я останусь здесь, ты меня вылечишь, и я тебе пригожусь. Буду твоими глазами и ушами. И правой рукой в бою.
Боже правый, подумал я, посмотрите на него! И это он говорит трезвый и больной, с гнойным тонзиллитом. Завидный боевой дух, пускай только на словах.
В высоком стакане я смешал сок лайма и виски в пропорции пятьдесят на пятьдесят, с учетом больного горла, и решил, что дам ему пенициллина, таблеток от кашля и сам отвезу домой.
После коктейля ему заметно полегчало, и боевой дух распустился пышным цветом.
- Я масаи, брат. Мне незнаком страх смерти. Я презираю смерть. Меня погубили развратные бваны и дурная женщина из Сомали. Она отняла у меня все: собственность, детей, честь.
- Я знаю.
- Но теперь ты купил мне копье, и я начну новую жизнь. Ты ведь послал на родину за лекарством, что возвращает молодость?
- Да, скоро должны получить. Но учти, оно помогает только тем, у кого в душе осталась молодость.
- Она во мне есть, брат! Я и сейчас чувствую, как она бурлит во всем теле.
- Это виски.
- Может быть. Но и молодость тоже!
- Сейчас дам тебе пенициллина и отвезу домой.
- Не надо, брат! Я приехал с Вдовой, с ней и уеду. А ей еще рано уходить. В прошлую нгому я ее на три дня потерял, теперь уж дождусь. Вернемся вместе на грузовике.
- Тебе надо лежать.
- Ничего, подожду. Ты не знаешь, брат, как опасна нгома для женщины.
Кое-какое представление об этом я имел, тема была интересной, но я решил ее не развивать: Стукачу с больным горлом не следовало много говорить.
- Можно выпить еще, брат? А потом лекарство?
- Ну ладно. С точки зрения медицины это приемлемо.
На сей раз я добавил в коктейль сахара и сдвинул пропорцию в пользу виски, рассудив, что если он собрался ждать Вдову, то это надолго, а солнце скоро опустится, и станет прохладно.
- Нас ждут большие дела, брат, - сообщил Стукач, прикончив стакан в несколько глотков.
- Хм, не знаю. Может, в качестве подготовки совершим парочку больших дел порознь?
- Укажи большое дело, брат, и я его совершу.
- Придумаю что-нибудь, когда ты выздоровеешь. Есть несколько малых дел, но их я должен сделать сам.
- Могу я помочь в малом деле, брат?
- Эти надо делать в одиночку.
- Если мы с тобой совершим большие дела, брат, ты возьмешь меня в Мекку?
- В этом году я не поеду.
- А в следующем?
- На все воля Аллаха.
- Брат, ты помнишь бвану Бликсена?
- Разве можно забыть?..
- Люди говорят, что он не умер. Говорят, он скрылся, исчез, чтобы дождаться смерти кредиторов, а потом вернется, подобно малютке Иисусу. Понятно, что он не малютка Иисус, просто вернется тем же путем. Думаешь, есть в этом правда, брат?
- Думаю, что в этом нет правды. Бвана Бликсен на самом деле умер. Мои друзья своими глазами видели, как он лежал на снегу с пробитой головой.
- Так много великих людей ушло. Так мало нас осталось. Расскажи, брат, о религии, которую ты несешь. Какому богу ты отдал свою веру?
- Мы называем его Всемогущий Гитчи Маниту. Но истинное его имя другое.
- Понимаю. Он тоже был в Мекке?
- Для него съездить в Мекку - как для нас с тобой сходить в магазин.
- Я слышал, ты его прямой наместник?
- В той мере, в какой я этого достоин.
- Ты уполномочен действовать от его имени?
- Не тебе спрашивать об этом.
- Прости мое невежество, брат. Он говорит твоими устами?
- Если захочет.
- Может ли человек, который не…
- Довольно вопросов.
- Последний вопрос….
- Вот твой пенициллин, - прервал я. - Проглоти и ступай. Палатка не место для таких бесед.
Стукач смотрел на микстуру с недоверием, неуместным дня потенциального вершителя великих дел. Впрочем, не исключено, что он ожидал укола и теперь досадовал об упущенном случае продемонстрировать отвагу перед иглой Вкус ему, однако, понравился, и он с удовольствием принял две столовые ложки. Я за компанию тоже принял две ложки: никогда не знаешь, что случится на нгоме.
- Если у лекарства такой приятный вкус, разве оно может быть сильным, брат?
- Сам Великий Маниту использует это лекарство.
- Да свершится воля Аллаха. Когда мне принять остальное?
- Утром, как проснешься. Если ночью не сможешь спать, соси леденцы.
- Я чувствую себя гораздо лучше, брат.
- Иди присмотри за Вдовой.
- Иду.
Все это время снаружи доносились грохот барабанов, звон колокольчиков и резкие звуки свистков. Мне по прежнему не хотелось танцевать, настроение недозрело, и, когда ушел Стукач, я сделал себе джин с кампари, добавив немного содовой из сифона. Мне верилось, что в совокупности с двумя ложками пенициллина это возымеет должный эффект, пускай не основанный на чистой науке.
Эксперимент прошел удачно, барабанный гул сделался отчетливее. Я прислушался, стараясь определить, изменился ли тембр свистков, и пришел к выводу, что не изменился. Посчитав такой результат положительным, я достал из бурдюка холодную кварту пива и вернулся к танцующим. Моим жестяным барабаном уже кто-то завладел, и я праздно уселся под деревом, где меня и отыскал дружище Тони.
Тони был прекрасным человеком и одним из моих лучших друзей. В танковых войсках он дослужился до сержанта, показав себя храбрым и умелым бойцом. Тони был если не единственным масаи в британской армии, то уж точно единственным сержантом-масаи. Он работал в охотоведческом хозяйстве под началом Джи-Си, что служило предметом моей постоянной зависти: Джи - Си всегда везло с людьми. Тони был отличным механиком, надежным работником, никогда не унывал, отлично говорил по-английски, по-масайски, немного на языке чагга и камба и, естественно, на суахили. По виду он совсем не был похож на масаи: коротконогий, широкогрудый, с мускулистой шеей и крепкими руками. Я обучил его боксу, и мы часто спарринговали.
- Отличная нгома, cap, - сказал Тони.
- Да, - согласился я. - Танцевать не будешь?
- Нет, cap. Это нгома для вакамба.
Егеря как раз начали очень сложный танец, и девушки присоединились к ним, совершая интенсивные совокупительные движения.
- Здесь много красивых девчонок. Какая тебе нравится, Тони?
- А вам, cap?
- Не могу решить. По крайней мере четыре очень хороши.
- Но одна лучше всех. Понимаете, о ком я?
- Прекрасная девушка. Откуда она?
- Она камба, cap, из соседней шамбы.
Девушка была действительно хороша, лучше не придумаешь. Мы с Тони не сводили с нее глаз.
- Ты видел мисс Мэри и капитана?
- Да, cap. Они недавно были здесь. Я очень счастлив, что мисс Мэри убила льва. Это ведь так давно началось! Помните, масаи с жвачкой заколол льва копьем? Еще в старом лагере под фиговым деревом. Долго же она охотилась за своим львом, cap! Сегодня утром я сказал ей масайскую пословицу. Она не говорила?
- Нет, Тони.
- Пословица такая: когда умирает большой бык, в мире наступает тишина.
- Очень верно схвачено. Слышишь, в мире и сейчас тихо. Даже среди шумной нгомы.
- Вы тоже заметили, cap.
- Конечно. У меня внутри со вчерашнего дня тишина. Пива выпьешь?
- Спасибо, cap, не надо. Мы будем сегодня боксировать?
- А ты хочешь?
- Если вы не против, cap. Здесь много новичков, их надо попробовать в деле. Может, завтра, после нгомы?
- Можем и сегодня.
- Завтра, наверное, лучше. Один из новичков, cap, очень грубый парень. Не плохой, нет. Просто грубый. Вы знаете, о чем я.
- Из городских?
- Вроде того.
- Боксировать умеет?
- Я бы не сказал. Но очень резкий.
- А удар?
- Хороший, cap.
- Кстати, что это за танец?
- Новый боксерский танец, cap. Вот смотрите: делают нырок и хук слева, как вы учили.
- Даже лучше, чем я учил.
- Значит, завтра?
- Завтра ведь ты уедешь.
- Ах да. Забыл, cap. Простите. Я совсем рассеянный, с тех пор как умер большой бык. Устроим бокс в следующий раз. Пойду проверю грузовик.
Я отправился на поиски Кейти и нашел его на периферии танцующей толпы. Он был весел и энергичен.
- Развези людей по домам, как стемнеет. Организуй грузовик, подключи Мтуку с охотничьим джипом. Мемсаиб устала, мы хотим пораньше поужинать и лечь спать.
- Ндио, - согласился он.
- Джамбо ту, - кивнул я. - Почему не танцуешь?
- Слишком много правил. Не мое.
- Аналогично.
Ужин в тот вечер был отменный: Мбебиа приготовил отбивные из льва, панированные в сухарях. Они удались на славу. В сентябре, когда мы впервые отведали львиных отбивных, это казалось чем-то эксцентричным, даже варварским, и вызвало немало споров. Некоторые отказались их есть, другие сочли деликатесом. Мясо было белым, нежным, похожим на телятину и совсем не отдавало дичью.
- Если такие отбивные подадут в хорошем итальянском ресторане, их никто не отличит от миланского шницеля, - заметила мисс Мэри.