Но, когда он стал раздеваться… Когда он снял рубашку!..
Лиза рассказывала, что Генка захотел нас с Артурчиком убить. Он вначале увидел глаза Лизы. Потом посмотрел на себя в зеркало. А потом захотел нас убить. У него дома в прихожке стоял велосипед, он его схватил, рванулся к выходу. Чтобы нас догнать. И учинить расправу. И не простую, а кровавую!
Но Лиза его не пустила. Стали плакать дети, и Генка остановился.
Не сразу, но потом он нас всё-таки простил…
Двое детей, жена-учительница…
Генка всеми способами старался свою семью содержать достойно. Ушёл от нас на РИКУ - там были больше заработки. Когда у него было жильё в частном доме - разводил свиней. Пытался заняться каким-нибудь попутным бизнесом: привёз из Оренбурга мешок "дворников" для легковушек. Объяснил: в нашем городе "дворники" часто воруют, их у него автолюбители с руками оторвут. Не оторвали. Полмешка ещё долго потом лежали у меня в гараже, потом задубели и так там остались навечно, когда я уехал из Казахстана. Ещё Генка пытался всем на каждом шагу помогать. Ковырялся в моей "Ниве", когда она отказывалась ездить, кого-то куда-то отвозил, кому-то что-то привозил… У него в одном месте, видимо, когда-то забыли шило, и оно не давало ему сидеть спокойно.
Но, как Генка ни старался, а вырваться из полунищенского круга существования ему не удавалось. Дети, конечно, с голоду не пухли, но жизнь всё время проходила по формуле "сводить концы с концами". А тут ещё Лиза опять забеременела… Квартиры у молодой семьи на тот момент не было. Снимали…
Генка никогда не собирался в Германию. У жены девичья фамилия была Штикельмайер, а это значит, что вся родня с её стороны, сколько её в Советском Союзе ни кормили, а смотрела в германский лес. И тут выяснилось, что для отъезда в другую страну, у стариков Штикельмайеров уже готовы все документы. И, что туда вписана их дочь, Елизавета. И зять Геннадий. И внуки. И Генке нужно в этих документах только подпись поставить напротив "птички".
Много ночей они с Лизой обсуждали этот вопрос с "птичкой". Не хотел Генка ни в какую Германию. Он Родину любил. Хоть ему и плохо в ней жилось. И, день ото дня, становилось всё хуже и хуже. "Неказахи" заметно вымывались, выветривались из Актюбинска. Перспектив оставаться не было никаких. Сейчас не сядешь в этот попутный поезд - потом придётся, куда глаза глядят, идти пешком. Германия - не худший вариант.
Генка напротив "птички" расписался.
Улетал он с семьёй из Оренбурга. Напился в драбадан. В усмерть. Родственники вели его в самолёт под руки. Он слабо сопротивлялся. Заплетающимся языком объяснял, оправдывался каждому встречному, что он русский, что его против воли угоняют в Германию. А, у самого трапа, вырвался, ухватился за штангу шасси и стал кричать: - Не хочу! Не поеду!!!
И опять: - Я - русский!..
Мы встретились с Генкой через год. Он меня позвал к себе в Германию, потому что с ума сходил от тоски. Взял на себя все расходы. Если бы у меня была совесть, я бы не поехал. Генка отрывал деньги от семьи, чтобы я к нему прокатнулся. Для совести я себе на этот счёт оставил маленький уголок. Который позволил мне в Германию съездить, но потом об этом напоминал, душевно травмировал и укорял без всякого срока давности.
Не за манной небесной уехал Генка в Германию. И у него не было иждивенческих настроений. Брался за любую работу. Развозил на машине по городу булочки. Был страховым агентом, плотником в церкви, телеоператором на местной телестудии. Учил язык, старался разговаривать с местными немцами, учился их понимать.
Мы как-то гуляли с ним ночью. Подошли к уличному переходу. Горел красный свет. Улица была абсолютно пустынной. Генка меня попридержал: - Видишь, красный!
Мы подождали, пока на светофоре загорится зелёный свет и только тогда перешли улицу.
Генка во всём старался вести себя так, как того требовали законы страны, в которую он приехал жить.
И… по десятку раз на дню бегал к почтовому ящику, ждал писем от друзей из Союза.
В выходные просто садился напротив почтового ящика и ждал почтальона.
Генка много хорошего рассказывал о Германии. Вечером, когда у него заканчивалась работа, мы с ним шли к старинному собору. В Германии и вечером, и ночью на улицах светло, как днём. Генка брал пузырёк водки. Небольшой, плоский, он легко умещался в кармане. И мы с ним садились на лавочку напротив собора. И Генка рассказывал о своей новой жизни.
Чужое государство помогало ему подыскивать работу. Платило пособие на детей. Выделялись всякие льготные билеты на посещение театра, бассейна. И даже меня Генка несколько раз сводил в бассейн, показав на входе какую-то карточку. Как относятся местные немцы к приезжим? Нет, не танцуют от радости. Но и не "мочат" их в тёмных переулках, не проверяют на каждом шагу регистрацию.
В том же, "льготном" бассейне вышла у нас небольшая ссора с мужчиной, лет пятидесяти, которому не понравилось, что мы громко говорим, и что от нас через всю длину зала несёт пивом. Генка услышал в его речи несколько обидных слов, которые выражали недвусмысленное отношение к приезжим и русским, в частности. Генка завёлся, стал возражать. Вместе друг на друга покричали. Искупались. По разу сходили в сауну.
Перед уходом сердитый немец к нам подошёл и сказал: - Ведь мы просто спорили, правда? Вы на меня не обиделись?
Мы пожали друг другу руки.
Генка знакомил меня с новыми своими друзьями. Странные это были встречи. - Здесь нужно забыть, кем ты был раньше, - говорил Генкин друг, Семён, уже взрослый, интеллигентного вида. - Ты здесь никто. Нужно всё начинать "с нуля". Образование, профессия, звание - ничего это не имеет значения. Нужно учить всё заново. Легче всего детям. А, если тебе за сорок?..
У Семёна был какой-то грустный, погасший, взгляд.
Однажды Генка пришёл с работы и сказал: - А, давай съездим в Голландию!
От границы с Голландией Генка жил невдалеке, решил показать мне другие страны. У них там это просто. На границе обыкновенный дорожный знак: Голландия. И - всё. Ни шлагбаума, ни полиции. По ту сторону знака - ДРУГАЯ СТРАНА! И никто не боится, что проникнет к ним шпион. Не останавливает машину, чтобы на предмет терроризма проверить багажник, похлопать по карманам мужчин-пассажиров, а женщин - по бёдрам.
Это у них там, в Ойропе, человек человеку друг. А у нас - враг. Потому что у нас в стране мы выстроили капитализм таким, каким сами себе описывали его в советских учебниках…
У Генки я гостил две недели. В Кёльне он сажал меня на самолёт. Я боялся, что будет перевес в моей "ручной клади". А Генка сказал: - Не беспокойся, это же Германия!
Часть содержимого моей сумки мы оставили в машине. Остальную часть понесли на регистрацию. - Они тут всему верят и никогда не перепроверяют, - сказал Генка.
Мы вернулись в машину, опять уложили в неё мои сокровища.
Перед тем, как окончательно распрощаться, Генка вынул свой паспорт: - Смотри… Я заглянул. Генкино фото и фамилия - Штикельмайер.
– Сделал так, чтобы моим детям тут было легче, - сказал Генка.
Генка ещё слегка подёргался, пытался устанавливать со своей родиной контакты. Приезжал в Актюбинск, привозил для местных телекомпаний видеосюжеты о жизни казахстанских немцев в Германии, пробовал продавать подержанные машины. Но бизнес ему традиционно не удавался, а родина не понимала, чего он продолжает стучаться в её, уже давно закрытые для него, двери.
Я получал от Генки письма. Они приходили всё реже и реже. Ему, как отцу многодетного семейства, на льготных условиях продали трёхэтажный дом. А дети вырастали, получали образование, специальность, работу. Недавно дочь Наташа вышла замуж за очень симпатичного парня.
А письма постепенно так и сошли на нет.
От времени на отношения людей приходит усталость, они теряют свои краски, бледнеют.
Но и через пять и через двадцать лет, я знаю, что в Германии живёт мой хороший друг, который помнит обо мне и, конечно, если я попадусь к нему на глаза, он всегда будет очень рад меня видеть. И это - Генка Штикельмайер.
Наверное, уже - Ганс…
ПОБЕГ
"Наказывай сына своего, и он даст тебе покой, и доставит радость душе твоей".
Книга Притчей Соломоновых.
Мне понадобилась Библия. Не знаю, куда задевал свой экземпляр, искать было лень, я зашёл к маме, испросить у неё книгу на пару минут.
Мама моему визиту обрадовалась. Скучно ей. Поговорить не с кем. Я раньше наведывался чаще, но, когда разговор заходил про сноху, говорил, что мне это не интересно, извинялся и сбегал. А беседа, если с чего и начиналась, всегда сваливалась к наболевшей "про сноху" теме.
Ну и - грешен, конечно - редко я заходил к маме, чтобы "просто так".
В общем, зашёл я к маме, и разговор, к случаю, зашёл о Библии.
– Вот, сколько читать ни берусь, не интересно мне, - делится своими впечатлениями мама.
– Ну, знаете, это же книга не художественная. Это - скорее учебник. Конечно, совсем не интересно сесть на досуге и читать учебник физики, или по высшей математике. Библия - это учебник жизни. Тоже - правила, формулы…
– Вот я Джека Лондона читаю…
– Конечно, Джек Лондон позанимательней.
– А вот в Библии правильно написано, что родителей надо уважать…
Я хватаю Библию, целую маму и тихонько пячусь к двери: сейчас начнётся "про сноху".
Листаю книгу, ищу нужное мне место. В "Притчах Соломоновых" наталкиваюсь на стихи, подчёркнутые шариковой ручкой. Это мама работала с текстом.
Первое, на что упал взгляд: "Наказывай сына своего, и он даст тебе покой, и доставит радость душе твоей"…
Ну, что ещё могло более приглянуться моей маме в "Книге книг"? Конечно, тема воспитания. Тем более, так внятно, понятно раскрытая всего в нескольких строчках.
В детстве мама меня воспитывала "лозиной". Ну, это, кто не знает - гибкий такой прутик из ивового кустарника, талы. Ещё его называют "талинкой".
"Талинка" - это было мамино "ноу хау". Как она с готовностью объясняла непосвящённым, "талинка" - весьма гуманный предмет для воспитания детей, особенно, своих. Ежели ею хлестать по любимому чаду, то, ввиду хилости инструмента, органа никакого ему не повредишь, а в детское сознание проникнешь. Причем, по какому бы месту ему ни попал, цель воспитательная обычно бывает достигнута: ребёнок вину свою осознаёт, туда, куда не надо, больше не лазит, то, чего ему сколько раз говорили не делать - не делает.
Или - уже искуснее всё это старается от маменьки скрыть.
Талинка всегда лежала у нас над дверью, концами на двух гвоздиках, как меч самурая.
Я уже не помню, что, но однажды я опять где-то что-то нашкодил. Преступление моё было очевидно, требовало наказания. То, что наказание неотвратимо, я, как можно догадаться, впитал, чуть ли не с молоком матери. Мама произносила обвинительную речь. Она помогала ей в таких ситуациях проникнуться чувством справедливого гнева. С каждой новой фразой она убеждалась сама, и убеждала меня, что, пусть не кровью, но - чистосердечным страданием вину свою я должен искупить.
Во время всего воспитательного процесса я должен был стоять и слушать маму. И ждать, когда она своими словами рассердит себя до того, что схватит с гвоздиков лозинку и начнёт меня хлестать.
Бежать никуда было нельзя. Маму всегда нужно было слушать и слушаться.
Ну, а тут я что-то не выдержал. Мальчиком я рос в целом послушным, но не железным.
Улучив моментик, когда мама, устремив куда-то вдаль, наполненные слезами и горечью, глаза, произносила заключительные фразы, (музыканты называют это кодой) я бросился к двери и уже через мгновение был на улице.
Чувство страха и восторга захлёстывало меня. Я впервые перескочил за флажки, через запрет. Я ещё не знал, догонит ли меня всемогущая и вездесущая мама, но сейчас я был на свободе, и меня так никто и не начал бить.
На моём пути попался маленький сарайчик, куда каждую осень складывали уголь для медпункта. Я чувствовал, что справедливая мама со своим хлыстиком бежит за мной по пятам. Она большая и, конечно, вот-вот меня настигнет.
Я кинулся в сарай, увидел у двери деревянную бочку с песком, наклонил её, развернул и плотно забаррикадировался.
И очень даже вовремя.
Потому что тут же в дверь толкнулась мама.
Несколько раз - с силой, ещё вся в образе - толкнула ещё. А дверь чуть приоткрылась, а дальше - никак. Бочка с песком была тяжёлая. Не знаю, откуда у меня взялись силы её вообще с места сдвинуть.
Потыкалась мама в дверь, потолкалась - ничего не получается.
И возникла у нас через дверь политическая тишина. Я почувствовал себя в безопасности. И увидел, как это хорошо.
Мама почувствовала, что теряет своё педагогическое лицо. Пытаясь скрыть угрожающие нотки в голосе, мама ласково сказала: "Саша, открой!". Но Саша сто раз слышал по радио сказку про волка и семерых козлят. Он знал, каким голосом говорят, когда хотят накормить, и когда - скушать.
И я, хотя это было, наверное, и не по-сыновнему, в просьбе маме отказал.
Внутренний голос мне подсказывал, что критический момент нужно переждать, а там что-нибудь, глядишь, уже и переменится.
Я пару часов просидел в сарае. Не скажу, что скучал, и что было мне это как-то в тягость. Я так думаю, что человек, только что избежавший отрубания головы, тоже какое-то время не расположен к общению, хочется ему побыть одному…
Прав был внутренний голос. Кураж у мамы прошёл. Может, я и заслуживал наказания, но всё это так, с наскоку не делается. Процедура приведения приговора в домашней обстановке требует определённых условий.
Во-первых, действовать нужно по горячим следам.
Если момент упущен, то трудно себя потом разозлить заново. А, если не разозлить, то и удовлетворения от наказания никакого не получится. Ну, побил ребёнка - и всё.
В общем, вышел я из сарайчика через два часа, и с мамой мы помирились.
Разговаривали сначала на определённой дистанции. Я уже знал, что могу убежать, и мама меня не догонит. И мама тоже это узнала. Что поделаешь - растёт мальчик.
Мне впоследствии попадалась в Библии эта фраза про то, что сына нужно наказывать, и он потом подарит радость.
Когда я стал взрослым, во многом сказанное в Библии, подтвердилось. Почти всё у меня сложилось так, что мама на меня не могла нарадоваться. И выучился я, и по телевизору меня показывали каждый вечер, и мама могла, даже если я и не приезжал к ней подолгу, через экран со мной разговаривать.
Но были в жизни моменты, которые её по-прежнему огорчали. Когда я издал книжку своих рассказов, она обрадовалась. Это же, как здорово! Сынок не только журналист, а ещё и писатель!
Мама взяла свежую книжку и ушла к себе в комнату получать удовольствие.
Она не смогла дочитать её до конца. Она не дошла даже до середины… Она неуверенно сказала: - Я тут не всё понимаю… - Потом добавила: - Откуда у тебя всё это?..
Сейчас я знаю, откуда.
Воспитывала меня мама, наверное, правильно, по Библии. Но временами выходили осечки. Убегать мне понравилось. Случались ещё, и не раз, удачные побеги от заслуженного наказания. И после этого - ведь никакого раскаяния, одно только счастье.
В общем, не получил я всего, что было мне положено, избежал. Курс оказался неполным.
Вот и сложился в моей биографии неизбежный от этого перелом: с телевидения выгнали.
Пишу поганые рассказы.
ПОЛЁТ ПУЛИ
"Созвездья погаси и больше не смотри
вверх. Упакуй луну и солнце разбери.
Слей в чашку океан, лес чисто подмети.
Отныне ничего в них больше не найти".
Иосиф Бродский.
Денёк такой хороший, солнечный, апрельский. Тепло. Девушки юбки понадевали короткие на почти голые ноги. Весна, да и только.
А я шел будто в парикмахерскую, а вообще - куда глаза глядят. Бывает иногда такое состояние, которое и определяется этим уже устойчивым словосочетанием: "куда глаза глядят"…
И - вот проходил между домов - там, где большой плакат про собак, которых нужно любить - и увидел на земле его, пистолет. Марку назвать не могу - я человек не военный.
А из пистолета стрелял когда-то. Даже удачно. Юным корреспондентом приехал делать материал про комсомольцев Мартукского района. Ну, и - комсомольский секретарь позвал меня на стрельбища, которые в плановом порядке проводили местные милиционеры. Можно было не только посмотреть на мероприятие, но и стрельнуть самому.
В армии я не был, пистолет взял в руки в первый раз. А тому, кто хорошо цели отстреляет, на зачёте полагалась рюмка водки.
Я выполнил всё по инструкции, заработал аплодисменты зрителей и, под аплодисменты, выпил водку.
Один из милиционеров водки выпил раньше. И, наверное, уже не одну рюмку. А нужно было ему стрелять ещё из автомата. Он нажал на курок и стал под звук очереди разворачиваться по часовой стрелке. Потому что отдача у автомата была ощутимой, а сил удержаться на месте у милиционера не было.
Так бы и положил весь личный состав и комиссию, если бы вовремя не подхватили, не попридержали…
Ну, так вот - стрелять из пистолета я мог.
Я подёргал затвор, осмотрел магазин. И пистонки есть. Парочки, правда, не хватало, да мне-то что. Дарёному коню в зубы не смотрят.
Вот ведь оно - случай
А я как раз шёл с мыслями чем-нибудь эти мысли остановить.
Ну, там - с крыши прыгнуть, удавиться, вены перерезать.
Но всё как-то не подходило, не устраивало.
С крыши прыгать - очень долго до земли лететь. Во время полёта - к бабке не ходи - возникнет желание передумать, вернуть всё обратно. А его уже не вернёшь - уже прыгнул. Отсюда и дискомфорт в ситуации - летишь вниз расшибаться насмерть, а тебе этого уже совсем не хочется. Тут тебе и страх и ужас. От испуга, говорят, у животных даже мясо портится. Вот и врезаешься в землю, в асфальт, и получается из тебя такая куча никуда не годного мяса…
Ну и другие способы не лучше. Запустить себе в вену пузырёк воздуха - тоже несколько секунд переживать, мучиться от мыслей, что сделал что-то непоправимое.
В этих смыслах пистолет - самое то. Чик - и нету тебя. Нажал на курочек - и на Том Свете. Мгновенно.