Тогда был тиф. Дети умирали деятками… А ещё Мария Георгиевна вспоминает, как с подругой они из детского дома ходили пешком в Актюбинск. Сбоку дороги - гора замёрзших трупов. На вершине - мёрзлый, стоячий. Как ёлка. Установил какой-то озорник из ВОХРы.
Подруга говорила: - Давай подойдём, может, там твой отец… Но к трупам не подпускали: вокруг стояло воинское оцепление.
А ещё подруга Марии Георгиевны разгружала на станции вагоны. Тоже - трупы. Замерзшие, потому что зима. А они одеты были легко, видимо, из тёплых мест. Многие умерли, крепко обнявшись - старались согреться…
Трупы нужно было разъединять, раздевать…
И были ещё годы в Растсовхозе, под Актюбинском. Где от голода уже никто не умирал. Где семья Ажогловых (Хаджи-огло) выполняла по две-три нормы. За перевыполнение полагалась премия, но ссыльным её не давали, потому что они - "враги народа".
Вообще то, о чём я сейчас пересказываю, у нас в стране уже воспринимается, как общее место. Равнодушно. Ну, было. Ну, миллионы. Было такое время…
Собралась там же, у Марии Георгиевны, родня, среди которой тот самый брат Федя с супругой. А у супруги когда-то отца-священника чекисты замордовали. И вот сидит эта женщина, Елизавета Николаевна, и говорит: - Люблю Сталина! А - прав был Сталин! Сейчас бы Сталина!..
Другая семья. Там брат Марии Георгиевны, Константин. И сидит рядом его супруга и тоже - за Сталина. У них родных и близких Сталин перестрелял и пересажал, а они ему - Аллилуйя!
Кажется, Владимир Ленин говорил, что для счастья десяти миллионов людей можно уничтожить сто. Я могу в цифрах и пропорциях ошибиться.
Владимир Ленин ничего не говорил о том, что эти оставшиеся десять миллионов будут уроды. Нравственные калеки. Это - как раз те, кто предавал, кто пытал, кто расстреливал, кто давал указания. Кто - во имя выдуманной Великой Идеи не жалел ни отца своего, ни мать, ни сестёр, ни братьев. Откажись от отца! - отказывались… Это для них, для таких создавался будущий Город Солнца.
Не всё удалось довести до конца. Но общество разделили на "своих" и "чужих". И Сталин с Лениным - здесь, рядом, среди нас, внутри нас. Старый Андрей Зель, ещё в конце семидесятых, бормотал как-то, сидя у окошка в своей спальне: - Пока Его не уберут - ничего не изменится!.. - Чего, папа? - переспросила дочь Лида, - Кого уберут? Откуда? - Из Мавзолея!..
Тогда Лиде Зель, отличнице, выпускнице Актюбинского пединститута, слова отца показались кощунством. У неё было правильное, советское, воспитание.
Родители ничего не рассказывали ей ни о лагерях, ни о ссылках, через которые прошла их молодость.
Сейчас Лида в Германии.
А у нас, в России, и, правда - ничего не изменилось. Потому что ОН - до сих пор в Мавзолее. А нам с трибуны новый национальный лидер кричит: "Мы победили!..". Общество поделено на "своих" и "чужих". У него победили "свои".
А "чужие", сволочи, остались.
Лидер пьёт шампанское у портрета Дзержинского. Лидер крестится в церкви, построенной на месте храма, взорванного ведомством Дзержинского. Одно другому никак не противоречит.
И кажется мне, что - вот есть у наших всех самозваных лидеров убеждение, что с Господом, как и у них с народом, не существует обратной связи. Делай на земле, что хочешь, потом пошёл в церковь, свечку поставил, перекрестился - и всё путём. Так же и с народом. Поговорили с подставными рабочими и колхозниками через телевизор, получили расписанные по сценарию восторги и аплодисменты - и опять всё замечательно.
Будто и верят они в Господа Бога нашего, но вот в чудо не верят.
Не верят, что, когда будут в храме лбом стучаться об пол, креститься - земля может вдруг разверзнуться под ногами. Не будет этого! Даже, если храм Христа Спасителя ещё три раза взорвать…
Будет другое. Страшное. Только, когда, какое - не знает никто…
В своём знаменитом романе "451 градус по Фаренгейту" Брэдбери писал о том, как люди спасали от огня самое ценное - книги. Пересказывали. Запоминали. Один был собранием сочинений Джека Лондона, другой - Шекспира. Книги сжигали. 451 градус - и нет листка бумаги, целого тома. Книги старались сохранить в человеческой памяти.
У нас в стране другая температурная шкала. И книги у нас горят при температуре 233 градуса по Цельсию. И - время от времени их жгут. Это уже такая традиция борьбы с инакомыслием.
Но есть у нас в стране ещё сотни тысяч книг, которые ещё не написаны. И которые никому не удастся сжечь. Это - книги воспоминаний, которые остались, сохранились в памяти людей. Мария Георгиевна Дерменжи - это Книга Воспоминаний о депортации молдаван. Андрей Зель - о лагерях с российскими немцами.
И они, наши старики, снова и снова твердят нам, как на кольцо записанные, свои воспоминания.
Расстрелы, пытки, унижения, голод.
Тысячи документов о преступлениях советского режима были уничтожены. Но наши старики пересказывают нам свои книги.
И мы передадим эти знания своим детям, внукам. Они - своим. Тысячи людей-книг выехали из страны, распространяя о ней по миру жуткую славу. Ничего не проходит бесследно. Ничего нельзя скрыть. Горит бумага, 233 градуса, но нельзя до конца выжечь у людей память.
Можно с утра до вечера по телевизору забывать нашу историю, но у меня в голове осталась книга, переданная моим расстреляным дедом. И тут со мной ничего не сделает никакой телевизор.
Наверное, я "чужой". Потому что отовсюду слышу - "время было такое!". И я представляю себе этих людей. Что - вот, говорят им - нужно вашего отца расстрелять просто так, потому что такое время, - и они - согласны. Им говорят - откажитесь от матери! Они - с дорогой душой. И - никаких угрызений. Никаких переживаний, что что-то неправильно.
Правильно всё было! - Говорит Елизавета Николаевна, дочь замученного священника, - Люблю Сталина!
Снова и снова она предаёт своего отца.
Это что же нужно было сделать такое с людьми!..
Друг рассказывал историю, связанную со смертью Вождя Всех Времён и Народов. Когда весть об этом докатилась до одного из сибирских городов, то памятнику Сталина на главной площади навесил кто-то на руку ведро с дерьмом. И никто его не снимал.
Когда умер Сталин, - рассказывает Мария Георгиевна, - многие плакали. А я - не плакала…
В книге, которую она передала своим детям, мне, эти строчки есть.
Они не сгорят.
О ДУШЕ
Когда отъезжал на машине от дома, заметил на дороге задавленного котёнка. К кошкам питаю особенную слабость. Больно кольнуло в сердце. Увидел мельком, сразу отвёл глаза, стараясь забыть. Дорога, движение, встречные машины, дела. Забыл.
Вечером зашёл в магазин, что прямо у нас в доме, за хлебом. Конечно, попутно разглядывал продукты на полках.
Женщина, неухоженного вида, тоже ходила среди полок, чего-то бормотала. Есть такие блаженненькие. Идут по улице, либо станут где-то на остановке маршрутки и разговаривают сами с собой. Громко. Сами с собой.
Вот и эта женщина. Бормотала что-то. И - как мне показалось, меня как-то намечала в слушатели. А я знаю, что на женщин бомжеватого, или же с некоторыми странностями вида, я действую притягательно. Они на меня обращают внимание, выделяют из толпы. Ещё издали начинают улыбаться. Бросают многозначительные взгляды. Наверное, что-то такое во мне есть.
Я всё обижался, всё никак не мог забыть, как однажды на выходе из продуктового магазина молодой продавец попросил меня вывернуть карманы. Ну, есть, наверное, во мне что-то такое…
И - вот эта женщина. - Котёнок… - говорила она… Задавили котёнка на дороге… Она разглядывала полки и хотела, чтобы её кто-то услышал. Она хотела кому-то про это рассказать, поделиться. Но судя по тому, что обращалась она в мою сторону, она, видимо, от меня ожидала сочувствия. Тут и по сторонам нечего смотреть. Вокруг больше никого, кроме нас, не было.
– Да, - ответил я, стараясь не рассматривать подробностей заношенного платья женщины, отводя в сторону лицо, чтобы не встретиться с её, как я уже догадывался, полубезумным, взглядом. Мне нужно было взять хлеб и идти домой.
Но я всё-таки ответил: - Да, я видел этого котёнка… Жалко…
– Видели? Вы его видели, да? А почему не убрали?..
А что я мог ответить этой блаженненькой? Что торопился. Работа, дача. И, что я всё равно бы не остановился возле этого котёнка, проехал бы мимо. Не я задавил. Все мимо проезжают…
– А я его убрала. Положила в пакетик и унесла, где цветы, похоронила…
Я не нашёлся, что ответить. Да, я и не собирался разговаривать с этой женщиной, поддерживать с ней беседу. По-моему, от неё даже как-то нехорошо пахло…
И я взял хлеб. Пришёл домой. И ужинал. И читал умные книги. И от меня не пахло помойкой, я был умным, чистым и приятным. Но…
Ведь я, такой хороший и правильный, не остановился около убитого котёнка.
А подошла к нему и исполнила с ним всё, что положено, моя дурочка из магазина. У которой в её непростой жизни тоже были дела, не менее важные для неё, чем мои у меня…
И - в чём со стыдом я признавался самому себе - ведь я и в другой раз не остановлюсь, проеду мимо…
Вот… Христос… Он среди нас… Но нет при нём ни документов, ни специальной одежды. И мы встречаем его в образе разных людей. И - не узнаём.
А Он на каждом шагу предлагает нам в жизни решить простые, на первый взгляд, задачки. И - не то, что, там - "не убий", "не укради".
А, например, - что ты будешь делать с обыкновенным мёртвым котёнком?
Какая у тебя… душа?..
К 8 МАРТА
Время было - 70е годы. Страна дремала, работала с прохладцей и выпивала. Сейчас говорят - самое счастливое было время. Наиболее идеологически подкованные даже дрогнувшим голосом говорят: КОММУНИЗМ… Дрогнувшим - потому что светлое будущее они себе представляли несколько иначе. Ну, там - кто сколько хочет, столько и работает. И ест столько, сколько сможет.
Время такое так и не наступило. А сейчас, назад оглянувшись, многие вдруг со всею ясностию вдруг и поняли - коммунизм, вот он же уже и был! Это, когда работаешь, как попало, а всё равно получаешь сто двадцать рублей в месяц.
И всё, что сможешь купить, достать в магазинах продовольствий - ешь это всё, сколько хочешь!
А вообще для многих из нас в то время была молодость. А, когда молодость, то любое время можно назвать коммунизмом. Потому что в это время со всех сторон у тебя счастье, которое, как и коммунизм 70-х просто не понимаешь.
А мы в то время работали в редакции телевидения. Я, Володя Горбачевский и Марина Никитина. Были почти ровесниками. Мы не могли оставаться в стороне, когда наша счастливая страна выпивала. Был грех - выпивали и мы.
Много было напитков, как советских писателей, интересных и разных. Запомнилась "шипучка" по два пятьдесят.
Нет, ну, вы представляете? "Шампанская" бутылка, бутылка стреляет пробкой, как шампанское, в бокалы наливается шипучий напиток с запахом виноградного сока, а в этом напитке ещё и градусы! ДВА ПЯТЬДЕСЯТ!
Я же говорю - коммунизм.
И - никто в то время додуматься не мог, что можно то же самое делать из простой воды, сахара и ароматизатора. Естественно, нагазировать.
Что это производителю будет обходиться в десять раз дешевле, а продавать он это сможет когда-нибудь, когда коммунизм кончится - в десять раз дороже!..
Ну и, кроме шипучки, было ещё много чего, но речь не об этом.
Наступал обычно момент, который советскому человеку очень знаком и понятен. Поэтому пересказывать его в подробностях смысла не имеет.
Это - когда всё уже выпили и вроде уже и напились, но не хватает ещё самой малости. Вот - чуть-чуть ещё - и всё. И - по домам.
Обычно к этому моменту ещё и кончаются и деньги. Причём, так, что уже проверены все карманы, подкладки пиджаков, стельки туфель. Когда пытаешься пройти дорогой к магазину, куда уже ходил, в надежде, что где-то обронил… Случайно… Пять рублей… Три… Ну, может, хотя бы рубль…
А - нет ни рубля, ни копеечки…
Володя курил, так он все последние копеечки ещё на своё курево истратил. Роскошествовал, эгоист!..
Ну и тут Марина… Ах!... Марина!...
До этого она всё наблюдала за нашей суетливостью и нервностью. Как мы выворачивали карманы. Как мы сидели в задумчивости. Безысходности. Как уже готовы были на всё плюнуть и… И… продолжали сидеть в безысходности…
И тогда Марина сказала; - Тут недалеко моя мама живет… Я могу к ней зайти, занять…
Мы боялись поверить возможному счастию. Мы боялись дохнуть, чтобы ничем и никак его не спугнуть.
– Ну, иди, - дуэтом, шёпотом выдохнули мы.
Конечно, почти с равнодушием. Как будто это хрупкое известие для нас ровно ничего не значило. Ну, разве, так, - приятный жест со стороны Марины. Жест доброй её воли. Который мы, со своей стороны, как джентльмены, конечно, ни в коем случае не могли отвергнуть.
Ну, ещё так - если к слову - Марина с нами почти не пила. Чуть прикладывалась к напиткам. Для нашего сообщества ведь главным было - поговорить. Во время совместных наших попоек мы, как и всё прогрессивное население нашей страны, росли интеллектуально, совершенствовались. Говорили о Высоцком, Окуджаве. Марина пыталась пискнуть нам своё о Данииле Дондурее. Советовала читать его статьи.
Ну, а теперь вот - пошла для друзей своих - интеллектуалов, занимать деньги…
И вот представьте этот момент. Эту картину. Это полотно: стоим мы с Горбачевским. Почти потерявшие надежду, но для нас вдруг впереди что-то забрезжило.
И вот из-за домов показалась Марина.
Вообще в миру она была самой обыкновенной девчонкой. И на то, что она девушка-женщина мы как-то не обращали особого внимания. Свой в доску товарищ по работе. На вид - Элен Баркин, если кто знает. Если и красавица, то на любителя.
И вот выходит из-за домов Марина… В фирменных джинсиках, полурасстёгнутый батничек, грудки торчком… И как я раньше не замечал в ней всего этого?..
В сторону домов мы стояли, как два флюгера. Ничем себя не выдавая, и продолжая по инерции разговаривать о литературе, мы, не отрываясь, смотрели, как к нам приближается Марина!..
Которая - мы это чувствовали уже всеми своими фибрами - несла нам ТРИ РУБЛЯ!..
– Сколько в ней благо-родства!.. - Выдавил из себя Горбачевский, попытавшись сглотнуть сухую слюну и вместо этого просто глухо плямкнул губами…
*************
Восьмое Марта завтра…
Сколько приятных, совершенно разных и удивительных воспоминаний, которые уже не забудутся никогда, подарили нам Вы, женщины…
ОБ ИСКУССТВЕ
В древности Леонардо или какой-нибудь Рафаэль ходили по улицам, и взгляд их невольно и совершенно нечаянно останавливался на хорошеньких женщинах. Там по улице прошла - кувшин понесла на плече. А там - остановилась водицы испить из фонтанчика.
А - когда лето, когда жара, то взгляд мужчины то и дело просто вынужден то на одном, то на другом легко одетом женском теле останавливаться. Даже на совершенно постороннем. Даже если тело это замужем.
И вот Леонардо или вообще какой-то никому не известный скульптор-художник решает запечатлеть для себя вот это прекрасное мгновение, увиденное им летом на улице.
Ну и - хватает в руки зубило, бросается на подходящий по размеру кусок мрамора и отсекает от него всё лишнее. Выделяет из него женщину. А лишнее на ней, естественно - и всякая одежда.
Женщина без одежды - уже богиня. А тут ещё и в мраморе навечно.
Но тогда, в древности, тоже, наверное, были сложности чьё-нибудь лицо без разрешения выставлять на всеобщее обозрение. На лицо есть авторские права. Потому что оно, какое ни есть, но единственное и неповторимое.
И, если перед вами даже какая женщина и попозировала без одежды, то совсем не обязательно всем знать, кто эта женщина.
На все остальные части тела любая женщина может сказать, что и у неё такое есть. Даже лучше.
А вот лицо…
И вот подумал-подумал никому не известный скульптор-гений… Полюбовался ещё раз-другой на мраморную богиню.
А потом взял свою художественную кувалду и аккуратненько со всего размаху головку-то ей и отбил. А потом, уже заодно и по рукам хряснул: - "Землетрясение", мол!..
Поцеловал лицо настоящей своей красавицы, которая много недель была ему терпеливой моделью, и выпустил её из мастерской в сумерки через потайную дверь…