- Это, кажись, старый знакомый, - сказал царь, всматриваясь в старика.
- Я не узнаю его, государь, - отвечал Меншиков.
- Рыбак, новгородец, - подсказал Павлуша Ягужинский, у которого была изумительная память.
- Он - он, - подтвердил царь, - Двоекуров, что проход нам в Мыю показал и первой нашей морской виктории своим указанием способствовал… Что он?
Старик все лежал на земле. Царь вместе со своими спутниками сходит с бастиона и приближается к распростертому на земле старцу.
- Встань, старичок, - говорит царь ласково. - Что тебе нужно?
Старик поднимает седую голову от земли и остается на коленях. Старые глаза светятся радостью.
- Здорово, Двоекуров!
- Буди здрав, царь-осударь, на многи лета! - дребезжит разбитый старческий голос.
- Что скажешь?
- Сижком кланяюсь твоему царскому величеству.
- Спасибо, дедушка… Чем ты сказал?
- Сижком, царь-осударь… Сига пымал тебе во здравие…
Но вдруг лодка, стоявшая у берега, поплыла сама собой: ее что-то тянуло в глубь реки. Старик, всплеснув руками, отчаянно заметался.
- Ох, Владычица - троеручица! Ох, ушел разбойник! Ой, батюшки!
И старик бросился в воду, стараясь догнать лодку… Лодка удалялась, все дальше и дальше… Старик отчаянно бился в воде, поспешая за лодкой: седая голова несколько раз окуналась в воду и снова показывалась на поверхности… Момент был решительный - старик тонул.
- Он тонет! - крикнул царь и бросился в воду, Меншиков за ним.
- Государь! Что ты делаешь? Караул!
В этот момент откуда ни возьмись ялик с двумя матросами, которые, взмахнув веслами, разом очутились около утопающего старика. Один из них, схватив показавшиеся на поверхности реки седые волосы, приподнял утопающего, не давая ему снова окунуться в реку. Другой греб к берегу. Старик, немного опомнившись, горестно застонал:
- Ох, Владычица! Ох, троеручица!.. Сиг ушел… сиг ушел с лодкой…
Старика вытащили на берег, но он опять лез в воду, повторяя: "Сиг ушел… лодку увел… ох, батюшки!.."
Царь, сообразив в чем дело, приказал одному матросу поберечь старика, а другому велел догонять рыбацкую лодку, уплывшую по воле сига - разбойника… Старик продолжал метаться и стонать жалобно.
Но лодку скоро привели и разбойника - сига вытащили из воды. Это был действительно разбойник - сиг необыкновенной величины: будучи привязан за жабры к лодке, он силою своею увлек ее в глубь реки и чуть не утопил несчастного старика, как бы в отмщение за то, что тот поймал его в свои сети и привел к царю, кланяясь своей добычей.
Петр был рад, что все кончилось благополучно, и любовался великаном - сигом, которого с трудом удерживали два матроса. Спасенный от смерти старик, любуясь на великана царя и почти столько же на великана сига, плакал радостными старческими слезами, поминутно крестясь и шамкая беззубым ртом.
- Спасибо, спасибо, дедушка! - благодарил царь. - Вот так рыба - богатырь!.. Да он больше моего Павлуши…
Павлуша Ягужинский обижается этим сравнением…
- Нет, государь, я больше…
- Ну-ну, добро… Ай да богатырь!.. Да это что твой шведский корвет, что мы с тобой, дедушка, взяли…
- Точно, точно, царь-осударь.
- Да как ты его осилил, старик?
- Оманом, оманом, царь-осударь, осилил подлеца… Сколько сетей у меня порвал - и - и!..
- Ну знатную викторию одержал ты над шведом - сигом, старик. Похваляю.
Старик, радостно осклабясь, качал головой и разводил руками.
- А еще хотел у меня купить ево, голубчика… Нет, думаю, повезу царю-батюшке…
- Кто хотел купить? - спросил царь.
- Он, шведин, осударь…
- Какой шведин? Что ты говоришь? - встрепенулся царь.
- Шведин, царь-осударь… Он, значит бы, с кораблем пришел, а корабль - от у Котлина острова оставил. Чухонцы ево ко мне на тоню лодкой привезли… Чухна и говорит: "Продай ему рыбу-то, а не продашь - он даром возьмет"… А он, шведин, и говорит: "Я-де, чу, не московская собака, чтоб чужое даром брать…" Так меня это, осударь-батюшка, словно рогатиной под сердце ударило… Я и говорю: "Русские-де, говорю, православные люди, а не собаки, и сига-де вам моего не видать"… Так только смеются…
- Где ж ты их видал? - тревожно спрашивал царь.
- У лукоморья у самого, царь-осударь, там - за островом.
- А корабль их где?
- У Котлина острова стоит… Чухна сказывала: шанец, стало быть, острог на Котлине рубить хотят…
Царь был неузнаваем. За минуту ровный, ясный, спокойный взгляд его теперь горел лихорадочным огнем. Лицо его поминутно передергивалось… Еще в Москве во время празднеств и всешутейшего собора его мучила неотвязная мысль об этом проклятом Котлине: этот маленький огрудок в лукоморье, этот прыщик на поверхности взморья может превратиться в злокачественный веред - и где же? - у самого сердца… Сердце!.. У него нет своего сердца… вместо сердца у него слава России… Когда он прощался с круглоглазой курносенькой Мартой и слышал, как колотится у него под мозолистой рукой ее маленькое, робкое сердце, он и тогда думал об этом Котлине…
"А они хотят там шанц возводить… новый Ниеншанц… нарыв у самого моего сердца… Так не бывать сему!" - клокотало в душе встревоженного царя.
В ту же ночь Петр в сопровождении Меншикова, Павлуши Ягужинского, старого рыбака Двоекурова и дюжины матросов пробрался на небольшом катере к самому Котлину и, пользуясь начинавшимися уже сумерками, вышел на остров. Шведского корабля там уже не было, потому что он, исследовав бегло берега острова, вышел в открытое море, воспользовавшись первым благоприятным ветром.
На взморье старик Двоекуров не утерпел, чтобы не показать то место, где он поймал сига - великана.
- Отродясь, батюшка-осударь, такого богатыря не видывал, - умилялся старый рыбак.
- Это он из моря пришел - поглядел на богатыря царя, - пояснил Меншиков.
- Точно-точно, батюшка боярин.
А Петр, сидя у руля и всматриваясь в туманные очертания острова и берега Финского залива с его темно-зелеными возвышенностями и крутыми взлобьями, мечтал: "Тут у меня будет крепость "Парадизшлюсс" - ключ к раю российскому, или "Кроншлюсс" - ключ к короне российской… или "Кронштадт"… А там я возведу "Петергоф" - мою резиденцию, а там - "Алексисгоф", а около "Петергофа" - "Мартенгоф" … Какие добрые, нежные глаза… Нет, она не будет называться Мартой - непригоже… А лучше бы Клеопатра… нет, я не Антоний - не променяю царства на бабьи глаза…"
Море положительно вдохновляло его. Тихий прибой волн и плеск воды у крутых ребер плавно скользившего по заливу катера казались ему музыкой. На море он забывал и детей и семью… Да и какая у него семья! Ни он вдовец, ни он женатый… Сын - выродок какой-то… моря не любит, войны не любит… Ему бы не царем быть, а черноризцем…
И опять охватывают его грезы, величавые думы…
"Тут упрусь плечами, яко Атлант мифологийный - и на плечах моих будет полмира, а ногами упрусь в берега Дуная, где сидел прадед мой, великий князь Святослав… Он плечами доставал Киева и Новгорода, а я - на Неве крикну, а на Дунае мой голос услышат… Карла я вытолкаю за море, к варягам, правую и левую Малороссию солью воедино… Мазепа и Палий будут моими губернаторами… А там - что Богу угодно будет…"
И неугомонная мысль его переносится в Воронеж, к Дону, где строятся корабли для войны с турками… Вспоминается изможденное, кроткое, святое лицо Митрофана, епископа Воронежского, которого царь так полюбил за ум светлый, восприимчивый, за обаятельную чистоту сердца и за положительную святость, какой он еще не видал на земле…
"Он благословил меня на агарян… святой старик!.."
"Се аз на тя, Гог, и на князя Рос, Мосоха и Фовеля и обращу тя окрест, и вложу узду в челюсти твоя… Я не забуду этих слов его из пророка Иезекииля… Недаром народ боготворит его, при жизни молебны ему служит…"
Катер пристал к берегу острова Котлина. Остров небольшой, низменный, с небольшими взлобинами, кое-где покрытый лесом, кое-где осокой. Окружавшее его море было тихо, и только небольшая зыбь нагоняла на берег едва заметные сонные волны. Уже совсем рассвело, когда пловцы вышли на берег, и проголодавшиеся за ночь птицы уже реяли над водою, ища себе пищи. Выкатывавшееся из-за горизонта солнце золотило уже верхушки финляндского побережья… То была шведская земля…
Петр, стоя на возвышении, задумчиво глядел на море, на вырезывавшиеся вдали вправо и влево возвышенные берега… Виднелось даже что-то похожее на устье Невы… Петру грезилось наяву, что он видит уже там, на месте заложенного им городка, золотые маковки церквей, упирающиеся в небо кресты, какой-то гигантский, необычайный, как бесконечная свайка, иглообразный шпиц с ангелом и крестом на золотом яблоке… Бесчисленные, словно лес, черные мачты кораблей с флагами из синих, белых и красных широких полос…
- Ишь, островок махонькой, словно бы проран в игле, - шамкал старый рыбак, топчась на месте и благоговейно взглядывая на царя.
- Что говоришь, старик? - спрашивает царь, очнувшись от грез.
- Островочек, говорю, осударь, махонькой - проран, чу, в игле…
- Проран?
- Проран, царь-осударь, Куда нитку вдевают…
- Да, правда твоя, старик: это - точно, игольное ушко…
- Игольное, осударь, игольное…
- И кто войдет в сие игольное ушко - вельбудь ли шведский, я ли - тот и будет в царствии небесном, в "парадизе" сиречь…
- Точно-точно, осударь, - шамкает старик, не понимая слов царя и его иносказаний.
А Меншиков и Павлуша Ягужинский хорошо понимают его. Котлин - это действительно игольные уши к Петербургу, к новой столице русской…
- Вдень же, государь, нитку в ушко - благо ушко свободно, - иносказательно говорит Меншиков.
- Ныне же нитка будет вдета, - отвечает царь.
Тут же на возвышении, откуда он осматривал море и его окрестности, царь велит матросам оголить от ветвей росшую одиноко стройную сосенку. Когда сосенка была очищена, Петр велит снять с катера бело-красно-синий флаг и водружает его на верхушке сосенки. Потом на стволе дерева собственноручно вырезывает матросским ножом:
На сей горсти земли, данной мне Богом, созижду охрану царства моего. Anno 1703. Piter.
Оглянувшись, царь увидел, что Павлуша Ягужинский сидит у подножия холма, глубоко опустив свою черную голову.
- Павлуша! - окликает его царь.
Юноша с трудом поднимает голову и смотрит помутившимися глазами.
- Ты спишь, Павел?
- Нету, государь, - отвечает слабый, болезненный голос.
- Так что с тобой?
Юноша силится встать на ноги, приподнимается и снова в изнеможении опускается на землю. С беспокойством приближаются к нему царь и Меншиков. Голова Павлуши падает на сырой песок.
- Павел… Павлуша… - Царь с участием нагибается к нему.
- Он занемог, государь… Все в огне, - тихо говорит Меншиков, дотрагиваясь до головы юноши.
- Ах, Господи!.. Печаль какая!
И откуда у сурового, железного Петра столько ласки, столько нежности в голосе, привыкшем повелевать, посылать на смерть, под пули, на плаху! Откуда!.. Да ведь ему, которому принадлежало пол-Европы, некого было любить, некого жалеть, не над кем склониться с нежностью и плакать теплыми слезами… Не над кем!.. Сын… Э! Да Бог с ним… не такой он… А в этом мальчике десять… двадцать таких сидит, как сын… Золотая голова… золотой глаз…
Царь опускается на колени, нежно и с боязнью глядит на молодое лицо, упавшее на песок..
- Павлуша… дружок… Господь над тобой…
Железные руки бережно приподымают юношу… Как маленького ребенка, великан прижимает его к груди… Горячая голова Павлуши валится с плеч…
- Господи!.. Скорее бы в город… лекаря… Катер живее!
И царь несет своего любимца к катеру, быстро входит в него, велит застлать пол лодки плащами, парусом, кафтанами и бережно кладет на них больного…
Катер быстро скользит по гладкой поверхности моря. Царь, сидя у руля, не спускает глаз с больного юноши, который мечется в жару…
- Мазепа гетман… змеи в глазах… Цветы… цветы - море цветов… Кочубей… Мотря… в волосах цветы… а там змеи…
- Бредит Малороссией…
Да, юноша не вынес утомления, бессонных ночей, гонки из конца в конец Русской земли, массы подавляющих впечатлений, крови… он уже видел кровь сражений… Что выносили железные тела и железные души царя и Меншикова, того не вынес хрупкий организм и незакалившийся еще дух мальчика, будущего железного человека…
III
Поразительное, невиданное зрелище представляла Русская земля в год заложения Петербурга и Кронштадта - 1703 год. Если бы существовало на земле всевидящее око и всеслышащее ухо, то увидало бы оно и услыхало то, что "не леть есть человеку глаголати".
Непрестанный стук топоров и визжание пил оглашают всю Русскую землю от Невы до Дуная почти, до Дона и до дальних изгибов Волги. Это Русская земля строит корабли. Все царство разделено на "кумпанства" для корабельного строения. Вотчинники светские и духовные, помещики и гостиные люди, люди торговые и мелкопоместные слагаются в "кумпанства" и строят по одному кораблю: светские с десяти тысяч крестьянских дворов, духовные с восьми тысяч, а гости и торговые люди строят сами собой двенадцать кораблей…
И вот стучат топоры и визжат пилы по всему царству, пугая своим гамом и птиц, и зверей, и людей, которые разлетаются по лесам и полям, прячутся в норы, трущобы и язвины, убегают в степи, скиты, в пустыни и за рубеж Русской земли… Стучат топоры, сколачивая неуклюжие "баркалоны" - громаднейшие сорока - и пятидесятипушечные суда во сто и более футов длиною… Сколачиваются и "барбарские" суда, и "бомбардирские", и "галеры" - еще громаднее первых… Вся Русская земля превратилась в топор, в пилу, в лопату, в тачку, в горн - для литья пушек, в фискала - для собирания податей на великое дело, в рекрутское присутствие - для обращения всей молодой России в новобранца…
- Эко стук - от, Господи! - бормотал Фомушка - юродивый, бродя в Воронеже по верфи, где торопились строить новые корабли в ожидании царя.
Фомушка прибрел в Воронеж для поклонения святителю Митрофанию, о подвижнической жизни которого пронеслась великая слава по всей Русской земле.
- До неба, до престола Божия стук этот доходит… Корабли - все корабли - ковчеги великие, словно перед всемирным потопом… Быть потопу великому…
Так каркал юродивый, окидывая изумленными глазами то, чего он в Москве никогда не видывал. Так каркали многие на Руси в то время… Да и нельзя было не каркать…
Только к зиме, по окончательном выздоровлении Павлуши Ягужинского, Петр мог выехать из Петербурга, надежно укрепив его и заложив у Котлина форт Кроншлот, - и поспешил в Воронеж. Там ожидали его построенные за лето и вновь начатые постройкою корабли. Там же ожидал его новопостроенный хитрыми немецкими мастерами при помощи русских плотников и каменщиков небольшой дворец, обращенный фасадом к реке, на берегу которой вот уже несколько лет кипела египетская работа - построение великих кораблей, этих ковчегов будущего спасения Русской земли от потопления русского могущества на суше…
Не доезжая еще до города, Петр услыхал этот отрадный для его слуха и сердца стук топоров и визг неугомонной пилы…
- Это сколачивают гроб старой, бородатой, косной Руси, - сказал он задумчиво.
Встреченный колокольным звоном царь вышел из экипажа, увидав толпы народа и впереди их престарелого святителя епископа Митрофана во главе духовенства с крестом в руке.
Был холодный день глубокой осени. Солнце ярко горело на золотой митре епископа и на кресте, который святитель держал окоченелыми от холода худыми бескровными, всю жизнь неустанно молившимися и благословлявшими паству руками. На кротком, невыразимо симпатичном и страшно изможденном лике святителя покоилась глубокая мысль, и в дебрях глубоко запавших по-юношески чистых глазах светилось что-то не от мира сего… Как ни обаятелен был вид вновь прибывшего царя, но народ не спускал глаз с Митрофания…
Петр подошел к кресту, глубоко склонив свою гордую, непреклонную, царственную голову… Великан смиренно склонялся пред дряхлым, маленьким, кротким старичком… И не для простого народа это была потрясающая картина…
Павлуше Ягужинскому при виде Митрофана - епископа казалось, что это древний образ сошел со стены церкви и вышел навстречу царю… Еще не совсем оправившийся от болезни Павлуша дрожал как в лихорадке… Он еще верил…
- Буди благословенно пришествие твое, о царю! - ясным юношеским голосом говорил дряхлый епископ. - Да будут благословенни вси пути твои и начинания во благо Русской земли, ради счастия народа твоего вернаго… Буди славен и препрославлен труд твой, подъятый ради возвращения отечеству невских берегов, их же ороси некогда кровь предков твоих и предков народа русскаго под святым стягом благовернаго князя Александра Невскаго… Тела убиенных тамо вопияли ко Господу о возврате останков их родной земле… И ты, царю, возвратил русския кости убиенных тамо Русской земле, и за то молится о тебе святая церковь… И ты молился о душах их, царю?
- Молился, владыко, - отвечал царь.
- Да благословит тебя Господь Бог!
Епископ широко осенил крестом сначала царя, потом народ на все четыре стороны… Высоко поднялись за крестом в воздух тысячи рук, и какой-то радостный ропот, словно ропот волн, прошел по толпе от края до края…
- Многая лета!.. Многая лета! - гремел хор вослед удалявшемуся царю.
Часть толпы бросилась за царем, большая же половина стеной окружила епископа, жаждая поближе взглянуть на него, получить благословение, прикоснуться к его ризам… Тут сказывалось глубокое благоговение и беззаветная, детски неудержимая любовь к святителю…
Да и как мог народ не любить Митрофания! Все эти тысячи и десятки тысяч согнанных со всех концов России строителей великого ковчега - плотники, пильщики, каменщики, землекопы, "амо обращающие потоки водные, камо от - века не текли они", этот бедный народ, пришедший на богомолье и терпящий от голода и холода, - все эти алчущие и жаждущие, страннии и обремененнии, слепые и хромые каждый день толпятся у архиерейского двора и получают из обширной архиерейской поварни все, чего им по бедности не довелось ни допить, ни доесть… Это было всенародное кормление, лечение, призрение… Сам владыка изо дня в день бродил своими старыми, недужными ногами по оврагам, норам, трущобам и язвинам, где в непогодь укрывались голодные и больные строители великого ковчега, и всех их кормил, поил, лечил, утешал, сам падая от изнеможения… Огромные архиерейские мастерские были заняты день и ночь изготовлением для бедных теплой одежды и обуви… Криками радости и благословениями встречали святого старичка бабы и дети, едва замечали вдали черный клобук святительский и под ним кроткое апостольское лицо, улыбавшееся детям… О, народ недаром сам канонизует при жизни своих любимцев - святителей и угодников: только непосредственным добром народу заслуживается народная слава…
Как ни был смел Фомушка - юродивый, который даже царя не боялся, но при виде Митрофания пропала вся его смелость и находчивость: раз только святитель взглянул ему в очи своими кроткими, детски чистыми глазами - и Фомушка понял, что угодник одним взглядом прочитал всю его жизнь, заглянул во все сокровенные изгибы его души, выкопал из-под пепла прошлого все, что даже он сам давно забыл, похоронил, отмолил у Господа…
- Ох, страшно, страшно всеведение святости, - бормотал он, пряча свои глаза, - разогнулася книга моя животная - листок по листку… Ох страшно, Господи!