- Истинно, гнев Божий это наслание, - говорил Сухотин, глядя из свой палатки на мелькающие мимо нее облака крылатых насекомых. - Не мимо, знать, идут словеса апостола Иоанна в Апокалипсисе: и вострубе, глаголет он, пятый ангел, и омерче солнце и воздух, и изыдоша от дыма прузи на землю, и дана бысть им область, якоже имут область скорпий земнии…
- Точно, точно похоже на то, - качал головой Сумбулов.
- Да, похоже. Только там сказано: и речено бысть им, да не вредят травы земныя, ни всякого злака, ни всякаго древа, но человеки точию. А эти вишь, злакам-то да хлебу и вредят.
- Точно, точно. Пропадет теперь хлеб во всей Украйне.
- На то похоже, коли Бог не помилует, а гляди и святую Русь посетит гнев Божий.
В это время среди гула и треска, которыми сопровождался перелет саранчи, послышались какие-то далекие глухие раскаты, потом настала опять тишина, такая тишина, словно бы природа в ожидании чего-то с боязнью прислушивалась к своему собственному дыханию. Но вот снова что-то глухо прокатилось вдали, да с такой силой, что в воздухе чувствовалась дрожь. С одного края небо заволакивалось темной пеленой, и пелена эта надвигалась выше и выше. Потом пелена точно разорвалась сверху донизу и разорвалась неровными, ломанными изгибами с золотой оторочкой. Грянул гром. В верх палатки, в кузовы рыдванов и в потухающие костры зашлепали крупные, тяжелые капли дождя. Еще сверкнуло из золотой прорези в небе, снова удар, да какой!
- Свят! Свят! Свят! Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы твоея! - пробормотал Сухотин, крестясь набожно.
- Господь благость свою являет, - перекрестился и Сумбулов.
- Благость, ино во гневе.
- Добро-ста, а саранчу все-таки попримнет малость.
В стане все засуетилось. Забегали стрельцы и татары, ловя спутанных лошадей, верблюдов, таская и укрывая вьюки. А Пилипко радостно скакал около полонянок и звонко припевал, хлопая в ладоши:
Иди, иди дощику!
Дамо тоби борщику.
А гроза все усиливалась. Удар следовал за ударом, и после каждого удара дождь переходил в ливень, молния падала с неба как бы перед самыми глазами, и земля дрожала.
III. Соборное избрание царя
Рассказанное в предыдущих главах происходило в 1679 году. Теперь же задача нашего повествования требует, чтобы мы из татарских степей перенеслись прямо в Москву и притом в 1682 год. Весна начинает вступать в свои права, вливая новую силу и оживление во все, что носит в себе зачатки жизни, и быстро добивает то, в чем гнездится зародыш смерти.
В дворце царей московских, в Кремле, смерть безжалостно проявила свою державную мощь: не стало одного из мудрейших и несчастнейших царей всея Руси, смерть подкосила юного царя Феодора Алексеевича на двадцать первом году жизни.
Оттого во дворце такой плач и стон. Громче всех плачут женщины - молодая вдова, царица Марфа, шесть сестер покойного, в особенности царевны Софья и Марфа Алексеевны, и тетки умершего царя. Что же ждет их, у которых никого не осталось, кроме больного, почти слепого и слабоумного брата Ивана да ненавидящей их мачехи. Плачет и этот жалкий брат их Иванушка, торопливо утирая дрожащими руками свои больные подслеповатые глаза. Не плачет одна эта суровая, угрюмая мачеха: стоит, словно заряженная, словно выпугнутая из берлоги медведица, оберегающая своего медвежонка. Да ее иначе и не называли тихонько царевны - падчерицы, как "медведицей". И "медвежонок" стоит около нее, это десятилетний, скорее девятилетний царевич Петр Алексеевич, Петрушенька, любимец и баловень покойного батюшки, тишайшего царя Алексея Михайловича. "Медвежонок" тоже не плачет: его живые, острые и какие-то жгучие глаза беспрестанно скользят своею холодною сталью по плачущим лицам рыдающих сестер - царевен, чужих ему, не родных, и по лицам вельмож, толпящихся у одра царственного покойника и тревожно наблюдающих друг за другом, и по иконописным ликам высшего духовенства - патриарха, митрополитов, архиереев. Картина эта почему-то напоминает ему картину страшного суда, виденную им в одном из кремлевских соборов - нет только ангелов и бесов.
Он скользнул своими стальными глазами по лицу мертвого брата - царя и тотчас перевел их на группу бояр, стоявших недалеко от него и о чем-то шептавшихся. Он знал этих бояр больше других, потому что чаще их видел и на всех почти верхом ездил, когда находила на него блажь шалить: это вот его дядька, веселый князь Борька Алексеевич Голицын, а это его брат Ивашка, а это Долгорукие: Яшка, Лушка, Бориска и Гришка.
- А каков наш-то соколик? - шепчет Иван Голицын, глядя на царевича Петра.
- Да, скоро братца головой догонит, - шепчет Яков Долгорукий.
- Догонит, головой-то? - улыбается чуть заметно Борис Голицын. - Давно уж перегнал.
- И точно востер… За него постоим…
- Доброста! Только без крови не обойдется.
- Знамо. Я и панцирь вдел под кафтан, как "на верх" ехал.
- И я сделал то же.
- Да и я парень не промах: тоже стальную срачицу вздел.
- Оболокся и я сталью, княже.
Начинается обряд прощания с новопреставленным царем. Все целуют его худую и холодную, как мрамор, некогда державную руку. Рыдания царевен переходят в раздирающие душу причитания.
- Братец! Братец! Царюшко родненький! На кого ты нас покинул?
- Ох, светики! Ох, сестрицы родимые! Горькие мы сироты, о-о!
Обряд целования мертвой руки кончен. Начинается целование живых рук, рук оставшихся царевичей… В чьи-то руки перейдет скифетро царское, державное яблоко?..
Царевичей сажают на седалища, и все поочередно подходят к ним, словно к местным иконам, и прикладываются.
Кончен и этот обряд. Патриарх, архиереи и бояре выходят в переднюю палату. Там собрание всех чинов людей московского государства. И тесно, яблоку упасть негде: все пришли узнать, кого Бог соизволит поставить царствовать над русскою землею. Тихо в палате, только слышны вздохи да трение кафтанов об кафтаны. Из царственной опочивальни доносятся стоны и причитания царевен. Патриарх осеняет собрание крестным знамением. Все глубоко кланяются ему, встряхивая волосами и распространяя по палате убийственный запах деревянного масла, словно бы пролили бочку этого масла, которым тогда благочестивые бояре умащали свои головы и бороды вместо помады.
- Изволением и судьбами Божиими, - возгласил патриарх, - великий государь Феодор Алексеевич всея Великия, и Малыя, и Белыя Руси, оставя земное царствие, переселился в вечный покой.
Все усиленно вздохнули, точно стон волною прошел по палате.
- Ныне, - продолжал патриарх, остались по нем братия его, государевы чада, великие князья Иоанн и Петр Алексеевичи. Соблаговолите, чада, князи и бояре, волею Всемогущаго Бога изрещи ваше соизволение, как Господь на мысли положит: кому из царевичей быть преемником новопреставленного? Или обоим государствовать вместе? Объявите единодушным и согласным намерение свое пред все ликом святительским и синклитом царским.
Все молчали, слышалось только тяжелое дыхание. Бояре стояли, уставя брады.
Заговорил один Языков, ближний советник покойного царя, "глубокий московских площадных и дворских обхождений проникатель".
- Сие дело великое и страшное: как нам таковое дело без всех чинов московского государства решать и вершить?
- Воистину, воистину, - отозвались голоса.
- Соборне вершим, всею землею.
- Аминь! - заключил патриарх.
Молча прошел он через всю палату к выходу на Красное крыльцо. За ним двинулись архиереи, бояре. Перед Красным крыльцом волновалось море голов человеческих. Все сняли шапки. Патриарх поднятием обеих рук благословляет это море. Стало тихо, так тихо, что слышно было, как голуби ворковали на карнизах царских теремов.
- Православные! - начал патриарх. - Изволением и судьбами Всемогущего Бога, великий государь царь Феодор Алексеевич всея Великия, и Малыя, и Белыя Руси, оставя земное царствие, переселился в вечный покой. Остались по нем братия его, государевы, блаженныя памяти царя Алексия Михайловича чада, великие князья Иоанн и Петр Алексеевичи. Православные, всех чинов московского государства люди! Вещайте хотение ваше, как Господь на мысли положит: кому из них быть на царстве? Или обоим вместе царствовать? Поведайте единодушно, общим согласием хотение ваше пред всем ликом святительским и синклитом царским и всеми чиновными людьми. Поведайте!
Дрогнуло собрание и, словно море, заколыхалось. Но не раздалось ни одного звука.
- Поведайте, кому быть на царстве?
- Петру Алексеичу! - выкрикнул чей-то глухой голос.
- Петру Ликсеичу! - прорвались тысячи глоток. - Петру Ликсеичу!
- Иоанну Алексеевичу! Ивану! - вырвался чей-то одиночный голос.
В окно глядела царевна Софья Алексеевна. Она узнала одинокого крикуна: это был наш знакомый по Крыму и по татарским степям с саранчою, дворянин Максим Исаич Сумбулов. И он заметил в окне царевну, да не одну, а с сестрой, царевной Марфой Алексеевной. Но лицо его покрылось ярким румянцем, когда за лицами царевен он увидал еще одно личико - смущенное и бледное личико знакомой уже нам крымской полоняночки Меласи…
Но нам не до нее теперь.
Сумбулов бешено рявкнул: "Иоанну Алексеевичу! Иоанну!"
- Иоанну Алексеевичу! Иоанну! - подхватили его другие голоса.
Но буря криков за Петра Алексеевича заглушила и поглотила немногие голоса за Иоанна Алексеевича. Это последнее имя захлебнулось и потонуло, словно в пучине, в неистовом реве:
- Петру Ликсеичу! Петру!
- Да будет единый царь и самодержец всея Великия, и Малыя, и Белыя Руси царевич Петр Алексеевич! - словно колокол, отчетливо прозвенел чей-то звучный голос.
- Петр! Петр! - поддали другие, вся площадь.
Сумбулов видел, как мертвая бледность покрыла лица обеих царевен.
"Сорвалось! - защемило в душе у него. - Прощай, лапушка!" Он уже не видел в окне того смущенного личика.
Патриарх повторил вопрос:
- Кому на престоле российского царства быть государем?
- Иоанну! Ио-а-нну! - с воплем отчаяния отозвался Сумбулов и часть стрельцов.
Их опять заглушили и еще с большею, неистовою силой. А из всего стона опять отчетливо выделился знакомый голос:
- Да будет по избранию всех чинов московского государства великим царем Петр Алексеевич!
- Да будет тако! - осенил крестом всю площадь патриарх. - Аминь!
Вверх полетели шапки, словно тучи птиц. Но падали шапки на чужие головы, и из-за шапок началась такая свалка, что волосы летели клочьями и устилали площадь… "Моя шапка! Моя!""Вот тебе твоя! Вот тебе!"…"Караул! Помогите, православные! Режут!"…
Патриарх, архиереи и бояре двинулись назад, в хоромы.
Странный вид представляла теперь палата, в которой покоилось тело умершего царя. Она казалась пустою и мрачною. Посередине ее на возвышении стоял гроб, полуприкрытый дорогими золотыми парчами. Из-за парчей выглядывало восковое лицо мертвеца. За гробом, у стены, возвышался царский трон. Тот, кто мог на нем сидеть, теперь лежал в гробу. А около гроба, словно в полузабытьи, сидел с закрытыми глазами царевич Иван Алексеевич. Казалось, и он, и мертвец прислушивались к тому, что читал у гроба церковник в печальных ризах. А он медленно, заунывно читал: "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…"Душу выматывало это чтение. Вдали, под окнами, тихо сидели совсем убитые царевны. Только "медведица" стояла посреди палаты рядом со своим "медвежонком" и выжидательно смотрела на дверь.
Вошел патриарх, за ним архиереи, бояре.
- Буди здрав, великий государь царь Петр Алексеевич, всея Великия, и Малыя, и Белыя Руси самодержец! - торжественно возгласил владыка.
"Медведица" дрогнула и выпрямилась во весь свой рост. Царевич - "медвежонок", теперь царь, ухватился было за подол матери, но потом быстро отдернул руку и выпрямился. Царевич Иван даже головы не поднял. Патриарх подошел к новоизбранному маленькому царю и благословил его крестом.
- Буди благословен, великий государь царь Петр Алексеевич всея Руси! Буди благословенно царство твое и царствование. Облекися, царю, в ризы царския и прими державство твое, Богом врученное. Возсяди ныне на вдовствующем престоле прародителей твоих!
Потом, обращаясь к предстоящим, патриарх проговорил:
- Творите положенное по чину.
Маленький царь стоял неподвижно, точно мраморный, только руки его нервно сжимали одна другую. Он поднял свои черные выразительные глаза и встретился с глазами своего дядьки, Бориса Голицына, радостные глаза которого, казалось, говорили: "Ну, царюшко милый, допрежь сего батюшка твой, блаженной памяти тишайший царь, за провинки купал бояр в пруду в Коломенском, а ты котят да щенят топил вместо бояр, а теперь и самих бояр, что щенят, топить станешь, набил ручку…"
Между тем на его юного питомца уже надевали царские облачения: кафтан становой, зипун червчатого атласу, платно - атлас золотой по белой земле, и взводили на чертожное место, на трон. Потом в руки его вложили "скифетро" и "яблоко державное".
Патриарх, вкладывая эти царские регалии в руки юного царя, заметил, что руки эти холодны, как лед, конечно, от волнения; но гордый царственный ребенок не хотел обнаружить этого волнения.
- Прими скифетро сие, жезл царев, - говорил патриарх, - да будет жезл сей для злых - бич наказуяй, для добрых - ветвь маслична.
Передавая ему державу, патриарх говорил:
- Прими яблоко сие и како убо яблоко в руце своей держиши, тако держи и вся царствия, данныя тебе от Бога, соблюдая от врагов внешних.
По бокам трона стали царские приближенные: Борис Голицын и Яков Долгорукий. Мать - "медведица" стояла тут же, не спуская глаз с царственного сына и боясь, как бы он не закапризничал… А от него станется: еще сегодня он не хотел одеваться, чтоб идти проститься с умершим царем, и сбил с головы старой няньки своей волосник, чем и опозорил седую голову старухи. Нет, теперь он сидит смирно. Его начинает тешить обряд, точно все нарочно играют "действо", как при покойном батюшке действо о "Навуходоносоре царе" игрывали.
Но вот начинается целование царской руки. Первой подходит мать - "медведица". Ребенок царь не выдерживает своей царственной роли и, торопливо передав "скифетро" и "яблоко" в руки Голицына и Долгорукова, стремительно бросается в объятия матери…
- Мама! Мама!
- Сыночек мой! Петрушенька! Царюшко мой державный!
Но ребенок быстро приходит в себя.
- Будет… довольно… не плачь, матушка… стань на место.
Царица - мать отходит. Ребенку - царю вновь подают скипетр и державу, на колени кладут бархатную подушку, из правой руки опять берут державу, а маленькую ручку кладут на подушку, для целования. Бледная, как полотно, царевна Софья и смущенная царевна Марфа ведут под руки царевича Ивана для целования руки братишки - царя. Софья уже не плачет, только воспаленные глаза блестят лихорадочным огнем. Царевич Иван двигается, как автомат.
- Иди, иди, братец, у младшего братца - царя руку целовать, - злобно шипит Софья Алексеевна.
Больной подслеповатый царевич Иван смиренно целует крохотную ручку младшего брата.
За ним прикладываются царевны. Софья не целует, а как-то злобно тычется концами губ, словно бы это была не ручка ребенка, а холодная змея.
Прикладываются к этой ручке бояре, дворяне, гости торговые, тяглые и "всяких чинов людишки".
- Эка ручка! Махонька, беленька, точно сахарна, и скифетро держит, ишь ты, - невольно смущается тяглец Микишка, с боязнью нагибая свою всклоченную голову с суконным рылом к царской ручке, точно бы это было раскаленное железо.
Один Сумбулов не прикладывается и затирается в толпе: он боится взглянуть в глаза ребенка, сидящего на троне. Ему почему-то разом вспоминается далекий Крым, голубое море и чайки, жалобно кричащие над трупом прибитого к берегу невольника…
"А надо мной воронье будет каркать, как вырастет вот этот…
Как рябина, как рябина кудрявая,
Как тебе рябинушка не стошнится,
Во сыром бору стоючи,
На болотину смотрючи…
Фу ты, дьявол! Сгинь - пропади!.."
Прикладывались к царской ручке и стрельцы. А думали ли они, что эта самая ручонка будет когда-то рубить их воловьи шеи?
IV. Начало конца
После бурного дня, в который последовало избрание на царство юного Петра, наступила тихая, безмолвная ночь, какие были только в то доброе старое время, когда не существовало еще на Руси ни клубов, ни театров, ни общественных собраний, и когда московские люди заваливались спать вместе с курами. Так и теперь, 28 апреля 1682 года, спит Москва, хотя вечерняя заря еще и не думала потухать. Но не все спят в эту ночь. Вон, в высоком терему царевны Софьи Алексеевны теплится огонек, да на царской половине, в покоях царицы - матери и ее маленького царственного сына, трепетно мигает лампада. Нет сна царевне Софье, не спит и "медведица". Первая тоскует об ускользнувшей из ее рук власти, которая теперь вся перешла в руки ненавистной мачехи, торжествующей "медведицы". А "медведица" не спит от счастья, от волнения. Она тихонько, как вор, пробралась в опочивальню своего Петрушеньки - царя и, сложив молитвенно руки, стоит на коленях у его кроватки, из которой он уже вырос, растет не по дням, а по часам, словно богатырь в сказке. Что-то из него выйдет?.. Сердце матери так и тает… А он лежит, разметался, и атласное на гагачьем пуху одеяльце сбил с себя. Беспокойно спит. Мать крестит его и поднимает умиленные глаза к лампаде. А Софья не спит от тяжких дум. Шутка ли, в двадцать пять лет отказаться от всего, от власти, от жизни! При покойном брате, больном, но добром и тихом, ей хорошо жилось: рядом с ним она государствовала, выслушивала доклады вельмож, давала решения по важным делам. Вместе с мил-сердечным другом, князь Васенькой, княж - сыном Васильевичем, свет Голицыным, она и совсем надеялась управлять государством; а тут "медведица" выхватила из ее рук власть для своего "стрелецкого сына"… Так у нее у самой есть стрельцы, они помогут ей. А то виданное ли дело! У старшего брата престол перебит для младшего! Статочное ли дело! Что он больной, Ваня-то царевич? Что ж с того? И Федя - братец был больной, а государствовал же, да еще как государствовал! И Иванушка - братец со мной бы государствовал! А то на-ко - ся! В Нарышкиных род скифетро-то батюшково повернули… Так не бывать тому!
И она тревожно расхаживала по полуосвещеной светлице.
Вот такою же серою дымкою ночь ложилась на Коломенское, когда еще при покойном батюшке она в первый раз спозналася со светом очей своих, с Васенькой Голицыным… Как он обнимал ее! Как изнывала она от истомы на его богатырской груди!.. И соловушка пел тогда в роще, до утра пел им свадебную песенку… Да, то была свадебка, да только ни сватьев, ни бояр, ни тысяцких не было на той свадебке вольной, тайной, и одна лишь сирень пахучая служила им пологом постельным…
При одной мысли об этой ночи ее бросает в жар.
"Где-то теперь он, свет очей моих, Васенька? Далеко-далеко, в чужой Черкасской стороне… Коли бы он был здесь, то этого б, может, не случилось…"
Кто-то тихо входит в светлицу, Софья вздрагивает…
- А, это ты, Марфуша?
- Я, сестрица.
- А я было испугалася… Ты что не спишь?
- Да не спится что-то, сестрица: сон от очей бежит.