- Так выдь, матушка, - обратилась она к Родимице, - только три четверицы глаз могут видеть неведомое: Христовы и Богородицыны (она указала на образа Спасителя и Божией Матери), это божеская четверица; ее глазыньки (она указала на царевну) да мои - это человечья четверица; а третья четверица - это ихняя, животная, - и она указала на неподвижные глаза совы и на искрящиеся глаза кошки.
Родимица вышла. Старуха подошла ближе к царевне.
- А покажь мне глазыньки свои, девынька, - сказала она ласково, - не кутайся так… Мне глазки твои прочесть надо… хоть я неграмотная, а Господь научил читать Его, света, книгу животную.
Тут только Софья увидала лицо и глаза своей собеседницы, это был смуглый цыганский облик, а черные глаза с большими белками напоминали глаза того "мурина", которого она видела на одном образе, изображающем "каженика" царицы Савской, крещаемого Филиппом. Софье казалось, что эти глаза действительно читают ее душу, ее судьбу, прошедшее и будущее.
- Дай теперь правую рученьку, девынька, - сказала Волошка, перестав глядеть в глаза царевны.
Софья подала свою пухлую руку, разжав ладонь.
- Хоть бы не сенной девушке такая ручка, - сказала Волошка, проводя костлявым пальцем по линиям ладони, - боярская ручка.
Волошка подошла потом к сове и сказала какие-то непонятные слова. Сова защелкала клювом.
- Знаю, знаю, совынька: уразумела речь твою.
Затем старуха подошла к коту и тоже что-то пробормотала. Кот фыркнул и замяукал.
- Добро, добро, котик: и твои речи уразумела.
После этого старуха вышла в сенцы и принесла оттуда ведро с водой. Поставив ведро на стол, она сняла с полки образ Спасителя и накрыла им ведро, ликом к воде. Затем то же проделала с образом Богородицы. При этом она все что-то шептала.
Поставив образа на место, она стала смотреть в ведро, в воду. Долго она смотрела, разводя руками, и, наконец, заговорила:
- Вижу, вижу, девынька, хороша твоя судьба… Высоко поднимешься ты, ух! Высоко! Выше облака ходячего… Должно, знатному боярину сенная девка приглянется, а либо и князю… Высоко так и светло вокруг тебя, девынька.
Она три раза дунула на воду. Вода всколыхнулась и опять успокоилась.
- Что ж это, девынька? Ты еще выше поднялась, а внизу, кажись, два гробика… Подь, посмотри, девынька, твои глазки молоденьки, лучше увидят; а мои стары стали.
Страшно, ух как страшно! Но Софья подошла и с боязнью заглянула в воду.
- Я ничего не вижу, - пробормотала она.
- Вновь, девынька, с непривычки.
Софья отошла и села на лавку. Ноги у нее подкашивались.
- Так, так, девынька, два гроба: один поболе, другой помене.
Старуха еще три раза подула на воду крест накрест. Вода успокоилась. Старуха смотрела долго, и на лице ее все более и более изображался ужас…
- Свят-свят-свят!.. Что ж это такое! Я и сказать боюсь… Софью обдало холодом. Она вскочила.
- Нет, нет! Не бойся, девынька! - остановила ее старуха. - Тут ничего нету страшного… Ух, как хорошо тебе, матынька! Только мне и сказать боязно…
- Почто боязно? - хрипло спросила Софья.
- Ох, боязно! Ни за что не скажу… Боюсь "слова и дела"…
- Говори, не бойся, сказывай! - настаивала царевна.
- Ох, не скажу! Ох, запытают! - твердила старуха.
- Говори, я никому не скажу… Образ поцелую!
- Ох, девынька, страшно мне, без клятвы-то "слова и дела" боюсь…
- Клянусь! - с силой сказала Софья.
- На образе бы, девынька, - робко заметила старуха. Софья потянулась за образом. Старуха предупредила ее и достала икону Спасителя.
- На, золотая моя, побожись на образе, что никому по смерть твою не откроешь того, что я скажу тебе о твоей превысокой судьбе.
Софья три раза перекрестилась и подняла вверх правую руку.
- Клянусь всемогущим Богом никому не открывать того, что я от тебя услышу.
И царевна поцеловала образ. Старуха снова стала смотреть на воду.
- Вижу я, вижу: сидишь ты на золотом столе, как царя Давида пишут, и на голове у тебя злат венец, да не такой, каким поп в супружество венчает, а якобы царский; и в одной ручке у тебя златой подожок с орлом, а в другой златое яблоко с крестом…
Софья не вытерпела и подошла к столу.
- Покажь, дай я посмотрю.
- Гляди, милая, гляди.
Софья уставилась в воду, пожирала глазами ее глубь, но ничего, кроме своего лица, не видела, но без венца…
- Ничего не вижу, - с дрожью произнесла она.
- Внове, золотая, внове. Да оно и со страху… Дай-кось я еще погляжу.
И старуха опять наклонилась над водой. Софью била лихорадка. Глаза совы, казалось, смотрели ей в душу и читали ее… Какая страшная птица!
- Господи Боже мой! - шепотом заговорила старуха как бы про себя. - И она не одна сидит на златом столе, а рядом с нею муж некий благообразный, с брадою, и на его голове тоже златой венец…
В этот момент кот фыркнул и громко, дико замяукал. Сова слетела со своего шеста и заметалась по горенке, зацепляя крыльями за голову растерявшейся от неожиданности и испуга царевны… Она с ужасом выбежала из этого страшного места и опомнилась только в своей опочивальне.
XIII. Прения о вере
5 июля с самого утра в Москве опять творилось что-то необыкновенное. Утро же выдалось погожее, ясное, но не жаркое: легким ветерком перегоняло по небу беловатые разрозненные тучки, которые на минуту заволакивали собой солнце, а потом снова уносились в неведомую даль.
На этот раз не было ни набатного звона, ни барабанного боя, а между тем народ валил к Кремлю неудержимыми волнами. Впереди этого моря голов идут вожаки, седые головы и бороды, словно серые гусаки впереди бесчисленного гусиного стада. Во главе выступает знакомый нам площадной оратор Никита Пустосвят. В руке у него высокий крест, какой бывало носили перед патриархом Никоном, но только истовый крест, осьмиконечный, а не "латынский крыж". За Никитою несли старинное, тоже истовое евангелие; за евангелием, на могучих плечах и раменах ревнителей двигалась, плавно колыхаясь, огромная, страшная, закоптелая икона - изображение "Страшного Суда", на которое православные взирали с ужасом. Да и как не ужасаться! Вон черти гонят в ад целые своры неверных царей, латинских архиереев, самого проклятого папежа, грешных князей, бояр, воинов… А в аду уж жарят грешников: кто в смоляном котле кипит, кто горячую сковороду лижет, кто за ребро повешен… А там кого съел зверь - зверь того тащит, кого сглотнула рыба - рыба тащит… За "Страшным Судом" несут образ Богородицы, лика почти не видать, так закоптела она от свечей и ладану… Виднеются только белки глаз величиною в добрую ложку. За Богородицею волокут вороха старых безграмотных книг, в которых немало навранного и перевранного; но это-то и дорого, это все истовое, старинное, чего Никонишко - еретик не успел испортить: тут и "во веки веком", а не еретическое "во веки веков", и матушка "сугубая аллилуия", и батюшка аз в "Верую", и киноварные заставки в косую сажень… Тут же волокут налои с Адамовою головою на покрывальном плате, подсвечники со свечами в конскую ногу…
За ними валом валит народ, ахает, крестится, дивуется…
- Экие постники, святые-то отцы! На что только и дышут!
- Да, не толсты брюха-то у них, не как у нонешних, новеньких!
Ввалившись в Кремль и затопив его почти весь своими зипунами, однорядками, рясами да подрясниками, толпа главным образом скучилась у Архангельского собора. "Отцы" - вожаки, усталые, но гордые, торжествующие - бросились расставлять свои налои, раскладывать на них закоптелые образа, захватанные и прокапанные воском истовые книги. Запылали свечи в конскую ногу. Толпа напирает. Слышатся благочестивые и неблагочестивые возгласы…
- За батюшку "аза" постоим! За перстное сложение головы положим!
- Что ты прешь, леший! Кишки выдавить, что ли, хочешь!
- Да ты не ори!
И вместо перстного сложения, тут же - кулак в морду, да под микитки, да в рожество, да за волосы…
Царевна Софья Алексеевна видит все это из окна и злится. Она посылает узнать, что патриарх? Ей докладывают: святейший патриарх в Успенском поет молебен и плачет.
- Что же никто не выходит на собор, с отцами говорить о вере?
- Страху ялися, толстобрюхие!..
- Да мы их за косы, натко-ся! - слышатся похвальбы в толпе.
Трение зипуна о зипун за версту слышно. Запах дегтя, ладана, деревянного масла, лука невыносимый. Но вот кто-то робко выходит из Успенского собора. В руках у него бумага.
- Кто это идет? Какой поп?
- Да это Василий, верхуспасский протопоп.
Дрожа всем телом, протопоп поднимает вверх бумагу.
- Православные! Отцы и братия! Меня святейший патриарх прислал… Указал вычесть вам обличение на Никиту - расстригу, на Пустосвята, как он отрекся от раскола…
Никита побагровел, и крест задрожал в его руках.
- На Никиту! Обличение! Вот же тебе! Вот! - накинулись стрельцы на протопопа.
- Каменьем его, еретика Ваську!
- В ухо! В морду!
- Стой! Стой, братцы! - вступился за своего обличителя сам Никита. - За что его бить? Он не сам собою пришел, патриархом прислан: пущай читает.
Полумертвого от страху, с подбитым глазом, протопопа поставили на скамью. Но его никто не слушал. Гам, рев, крик неизобразимые… А толпа все напирала…
- Что же собор! Для - че нейдут патриарх, цари, весь синклит?
- Оробели! - кричал Никита, видимо торжествуя. - Какие они пастыри? Наемники! Что их церкви? Хлевы свиные, еретические амбары, капища латынские!
Но вот из Успенского собора стал выходить "освященный собор", высшее духовенство - митрополиты, архиереи. Перед ними двигалась громадная процессия с книгами: это патриарх велел нести через Красное крыльцо в Грановитую палату книги греческие, еврейские, славянские, чтобы показать народу, какими сокровищами обладает церковь для борьбы с ее противниками, с мятежниками.
- Ишь похваляются! - ядовито замечал Никита, указывая на книги. - Много наплетено там от грамматики да арифметики… Нам не арифметикию подавай, а истовый крест… А то на! Плевать мы хотим на их арифметикию да грамматикию!
Но патриарха не видно было в этой процессии с книгами: боясь за свою жизнь, он прошел в Грановитую палату по Ризположенской лестнице.
Скоро раскольников позвали во дворец: посредником между ними и двором был Хованский.
Громыхая сапожищами, словно каменными ступами, кашляя и сморкаясь, по Домострою, "вежливенько, тремя персты, в руку и на пол, к сторонке", творя истовое крестное знамение ото лба до пупа и от правого плеча к левому, ввалились в Грановитую палату "отцы" и братия с ревнители, аки стадо велие. Впереди, как и по городу, выступал с крестом Никита, аки Голиаф некий. За ним "отцы" с евангелием, со "Страшным Судом", с налоями и свечами в косую сажень, разложили книги по налоям, кресты.
Как ни был смел и дерзновен о Христе Никита, но при вступлении в палату и он смутился. Ему представилось не виданное никогда зрелище: на возвышении, на державных, на чертожных местах не цари восседали, а бабы!.. Слыханное ли это дело!.. На царских тропах, кто же? Две девки! Да как после этого и земля еще держится! На первом царском месте сидела Софья - царевна, на втором ее тетка Наталья. Софья посадила тетку рядом с собой затем только, чтоб унизить ненавистную ей мачеху, "медведицу", мать младшего царя. И "медведица" сидит гораздо ниже, рядом с царевной Марьей Алексеевной и патриархом, и сидит она такая бледная, хмурая, приниженная. Но и Софья заряжена: в душе она адом дышит и на раскольников, и в особенности на старого Тараруя, который невидимо заправлял всею этою историей, этим "шумством", а теперь сидит тут в числе бояр чуть ли не первым после Васеньки Голицына. Только сердце ее и распускается немного, словно маков цвет, когда она поймает ласковый взгляд серых очей своего ненаглядного Васеньки. А он сидит, таково хорош! Плечи, что косая сажень, большая бородища расчесана волос к волосу и серебром отдает… А что Волошка в воде видела? Васенька сидит рядом с нею, высоко-высоко, и на седоватой головушке Васеньки златой венец…
- Почто пришли в царские палаты и чего требуете от нас?
Она вздрогнула. Это говорил патриарх, да так тихо-тихо.
И Никита вздрогнул, как конь, почуявший боевой призыв.
- Мы пришли к царям - государям побить челом об исправлении православной веры, чтоб дали нам свое праведное рассмотрение с вами, новыми законодавцами! - дерзко сказал фанатик.
- Вот так отрезал! - послышался шепот в задних рядах.
- Ай да Микита! В карман за словом не полезет…
Софья повела глазами на говоривших, и они прикусили языки… "У! Глазок!.." Патриарх обвел глазами все собрание и заговорил, не глядя на Никиту:
- Чада моя и братия! Это дело не ваше: не вам подобает исправлять церковные книги. Простолюдины не судят архиереев: архиереев токмо архиереи и судят, а вы должны покоряться матери нашей, святой церкви. У нас книги исправлены с греческих и наших харатейных книг по грамматике, а вы грамматического разума не коснулись и не знаете, какую он содержит в себе силу.
Это указание на невежество коновода раскольников взорвало его: Никита вспыхнул, и даже крест дрогнул в его руках.
- Мы пришли не о грамматике с тобою говорить, а о церковных догматах! - закричал он. - Вот я тебя спрошу, а ты отвечай: зачем на литургии вы берете крест в левую руку, а троичную свечу в праву? Али огонь честнее креста!
- Ну, загнул! - опять послышался шепот. - Разогни-ка!
- Ижь и язычок же! Бритва! Н-ну!
- А и впрямь: что честнее, огонь или крест?
- Вестимо крест…
Никита между тем гордо ждал ответа. Не желая говорить с грубым мужиком, патриарх перенес свой взгляд на сидевшего ближе к Никите холмогорского епископа Афанасия. Тот понял взгляд патриарха.
- Ты спрашиваешь, Никита, что честнее… - начал было он.
Но Никита бросился на него с азартом и замахнулся рукою…
- Что ты, нога, выше головы ставишься! - закричал он с поднятым кулаком. - Я не с тобою говорю, а с патриархом!
- Так его: в морду! По сусалам!
- Нога выше головы!
Но стрельцы схватили Никиту и оттащили, не дали ударить. Того и гляди, произошла бы резня. На всех напал страх. Софья вскочила с места, глаза ее сверкали гневом.
- Что это такое! В наших глазах он архиерея бьет! Без нас наверное бы убил!
И раскольников, и стрельцов испугал этот звонкий девический голос, эти глаза, метавшие искры. Она была в этот момент очень хороша.
- Нет, государыня, он не бил, только рукою отвел, - послышались робкие голоса.
- Тебе ли, - продолжала царевна, гладя сердито на фанатика, - со святейшим патриархом говорить! Не стоишь ты и на глазах быть у нас! Разве ты не помнишь, как ты отцу нашему и святейшему патриарху и всему освященному собору принес повинную, клялся великою клятвою: аще вперед стану бить челом о вере, да будет на мне клятва святых отец и семи вселенских соборов! Так говорил ты тогда, а теперь опять за то же принялся!
Но фанатик не был этим уничтожен, хоть слова царевны огнем прошли по всему его телу, по его памяти, по всему его прошлому… Да, он клялся тогда… он струсил… Один Аввакум не струсил, на костер пошел… Стыдом залились его глаза, помутились, стыдом ли, полно? Не злобой ли, вызванной краскою стыда?.. "Так и я пойду на костер!.. Со стыда, со злобы решается человек на смерть…" - Кругом мертвая тишина, Никита понял весь ужас этой тишины…
- Не запираюсь, государыня! (И мертвая бледность сменила краску на его щеках.) Не запираюсь: поднес тогда повинную, за мечом да за срубом!.. (Он оглянулся на своих, глянул на Хованского.) А на челобитную мою, что я подал на соборе, никто мне ответа не дал из архиереев… Сложил только на меня Семен Полоцкий книгу "Жезл", а в ней и пятой части против моего челобитья нет… Изволишь, я и теперь готов против "Жезла" отвечать, и если буду виноват, то делайте со мной что хотите!
- Не стать тебе с нами и говорить и на глазах наших быть! - с презрением отвернулась от него Софья. - Чтите челобитную.
Думный дьяк начал читать челобитную. По мере того, как в читаемом документе усиливались обвинения против исправителей книг, по мере перечисления нарушений святости разных "азов", да "сугубых" и "трегубых аллилуй", да "семи просвир", да "некоей проклятой ижицы", которую якобы батюшке Христу еретики подкинули, по мере нагромождения в челобитной разных оглушительных нелепостей, казавшихся важными, в глазах Никиты сверкало дикое торжество, а Софья нервно теребила золотую бахрому своего богатого сиденья. Но когда дьяк дочитал до того места, где говорилось с тем же диким азартом, что чернец Арсенька, еретик и жидовский обрезанец, вместе с проклятым патриаршишкою Никоном поколебали душою царя Алексея, Софья не выдержала и опять вскочила с места, взволнованная и пунцовая до корня волос.
- Если Арсений и Никон - патриарх еретики, то и отец наш и брат такие же еретики! - вскричала она, слезы готовы были брызнуть из ее глаз. - Выходит, что и нынешние цари не цари, патриархи не патриархи, архиереи не архиереи!
Слезы разом брызнули из ее глаз. Князь Василий Голицын схватился было за рукоятку ножа, спрятанного у него под кафтаном, и только значительно посмотрел на царевну. Она закрыла лицо ладонями и разрыдалась.
- Такой хулы мы не хотим слышать! - плакала она. - Не хотим! Наш отец и брат не еретики. Мы пойдем все из царства вон!
Она сорвалась совсем с трона и отошла в сторону тяжело дыша. Все заволновалось. Бояре схватились с мест, стрелецкие выборные тоже. Многие плакали.
- Матушка! - первым лебезил старый Тараруй. - Государыня-царевна!
- Зачем царям - государям из царства вон идти! - поддерживали другие. - Мы рады за них головы свои положить!
Но сзади, в толпе, раздались другие голоса.
- Пора, давно пора тебе, государыня, в монастырь.
- Полно-ка царством-то мутить! Ишь выискалась! Иди!
- Скатертью тебе дорожка, проваливай!
- И точно…. Нам бы здоровы были цари - осудари, а без баб пусто не будет!
Она все это слышала и, как ужаленная, путаясь в складках своего платья, опять быстро взошла на возвышение. Слез как не бывало. Она обратилась прямо к стрельцам.
- Слышите! Все это оттого, что эти мужики на вас надеются, оттого и ворвались сюда с дерзостью! Чего же вы смотрите? Хорошо ли таким мужикам - невеждам к нам бунтом приходить, творить нам всем досады и кричать? Неужто вы, верные слуги нашего деда, отца и брата, в единомыслии с раскольниками? Вы и нашими верными слугами зоветесь, зачем же таким невеждам попускаете? Уж коли мы должны быть в таком порабощении, то царям и нам здесь больше жить нельзя: пойдем в другие города и возвестим всему народу о таком непослушании и разорении.
Стрельцы струсили. А что если вся русская земля встанет за царей и пойдет на Москву и на стрельцов? Цыклеру как умнейшему не раз это приходило в голову: "Выкурят нас из Москвы, как тараканов, как поляков когда-то выкурили…"