- Так принято думать, но так ли оно на самом деле? Взгляни непредвзято. Что ты рассмотришь внутри простой, крестьянской египетской семьи? Ребёнок там род домашнего животного, и любой хозяин семейства ждёт только срока, когда его можно будет заставить работать. Я бывал во множестве стран, в стане разных племён и видел, что ребёнок - это предмет для продажи, если найдётся покупатель. Хорошо, если для продажи, а не для съедения в дни голода, как у нищих горцев, что я наблюдал собственными глазами. Детей знатных домов повсюду, где я бывал, защищает не любовь, но гордыня родителей и страх загробного существования. Они хотят с помощью детей продолжить своё имя на этом свете и питаться сыновними подношениями на том. Разве не таковы представления египтян о смысле родства?
- Я не стану отвечать тому, кто не способен вместить ответ. Твои речи безумны, но продолжай их, ибо для этого ты здесь.
- Дети Авариса обласканы и защищены равно. Они получают поровну внимания и воспитания. И выше поднимаются те, кто того достоин. Возрастают те, кто впоследствии сможет принести больше пользы и славы царству. Что же мы видим в других местах? Умирающий правитель оставляет вместо себя не лучшего, не умнейшего, не сильнейшего, но того, кого велит ему обычай страны - ближайшего кровного родственника. Может, младшего брата или мужа старшей сестры, но чаще, много чаще старшего сына. Лишь в редких случаях этот человек достоин того места, что ему достаётся. Страна начинает шататься, трон качаться, вспыхивают волнения, в ослабевшую страну вторгается враг. Государство рассыпается... Разве корень зла тут не в том, что правитель достоверно знает пути распространения своего семени? - Мегила остановился.
Аменемхет тоже некоторое время молчал.
- Ты говоришь уверенно, но я слышу, что эти слова тебе и самому не по нраву.
Мегила лишь слегка повёл плечом:
- Не знаю, что тебе ответить на это.
- Ну, что ж, вновь стемнело.
И опять после ухода Мегилы возник Ти:
- О, сосуд мудрости и обелиск предусмотрительности, уже можно убить этого серолицего убийцу. Он ведь уже всё важное рассказал. Всё записано на папирусе, и можно снять с папируса копию и заставить молодого жреца выучить записанное наизусть. Он больше не нужен. Его нельзя пускать в Фивы, ведь даже крестьянин не пускает шакала в птичник. Убей его, пока не поздно и Апоп не проведал, что он здесь!
30
Получилось очень удачно. Выглядело всё так, будто трое солдат ворвались в дом, но один тут же наткнулся на копьё, зачем-то вкопанное хозяином в землю перед входной дверью. Второй поскользнулся и разбил себе голову о поддерживающий крышу столб. А третий сам проткнул себя мечом, видимо, по неопытности.
Са-Амон выглянул наружу. Домик, где совершилась эта неописуемая трагедия, стоял на окраине, даже, можно сказать, на отшибе, за маленьким отводным каналом, закрытый от деревни двумя большими акациями. Посланцу Амона не было никакого дела до того, какие мысли придут в голову хозяевам, когда они явятся домой со своего поля и обнаружат кровавую картину. Он бодро бежал в сторону тропинки, что начиналась за мусорной кучей и уводила в тростники. У него уже был план. Небамон пойдёт по следам гиксосского отряда, а он сам по следам Небамона. Потеряв оба "подарка", полководец Птаха должен был решить, какой для него важнее, и, судя по тому, что в тростниках тихо, уже решил. Он пошёл за мальчиком.
Са-Амон был сыт, вооружён и более уверен в успехе, чем даже тогда, когда находился связанный в двух шагах от носилок Мериптаха.
Преследовать отряд воинов Птаха было легко. Они оставляли массу следов и, поспешая изо всех сил, передвигались не быстрее скарабеев. За скалою, возле которой состоялся барабанный налёт, долина начала расширяться и ветвиться несколькими тропами. Небамон, озабоченный скрытностью своего передвижения, не всегда двигался кратчайшим путём, кроме того, он продолжал сторониться деревень. Преследователь никогда не шёл в обход, решительно срезал путь, даже если приходилось продираться сквозь щели в скалах, заросшие ежевичником. Однажды он чуть-чуть не попал в львиное логово - предупредил чудовищный запах падали. Из предосторожности забрался на дерево, спугнув двух мокроклювых грифов. И в каких-нибудь тридцати шагах слева увидел на белых валунах распластавшиеся под тяжестью сытости рыжие расслабленные шкуры с живущими отдельно хвостами. Где-то там, впереди, среди водных пятен и пальмовых куп мелкие признаки движущегося отряда. Кроме того, Са-Амон, как ему показалось, понял, куда именно направляет Птах свою мстящую длань. Наверняка вон к тому бледному дымку, поднимающемуся из углубления в лысине пологого холма. Там стоянка азиатов? Странно. Так или иначе, Небамону не миновать этого места. Чтобы опередить его или хотя бы не слишком отстать, надо взять правее. По вон тем дамбам.
Сооружали их во времена догиксосских династий, и теперь эти земляные насыпи были близки к состоянию почти полной негодности. В них были дыры, наполненные грязной жижей. Са-Амон преодолевал их, погружаясь по горло. Тело его покрылось серой коркой, как панцирем. Поверху дамбы поросли мелким, жёстким кустарником, ходить по ним лучше было бы не босыми ногами. Но все эти мелкие препятствия воин Амона не замечал. Две сонных, полуденных деревни лежали у него на пути. Он пересёк жаркие, пыльные поселения в полнейшей тишине. Те, кто его увидел, не смели издать ни звука. Громадный человек, увешанный мечами и покрытый грязью, молча бегущий мимо белых домов, это было слишком удивительно.
Солнце перевалило далеко за середину небосвода, когда Са-Амон оказался вблизи от замеченного дыма. Двинулся вокруг него и почти сразу же наткнулся на следы пехотинцев Небамона. Богиня удачи улыбалась ему. Прячась за камнями и кустами, он начал подниматься вверх по склону. Всё сильнее пахло дымом. Добравшись до вершины и выглянув из-за камня, Са-Амон увидел перед собою укромную, удобную площадку, как бы устроенную в глубине мелкого треугольного кратера. На этой площадке дотлевало несколько разных по размеру кострищ - то, что осталось от палаток и повозок, - валялось с полтора десятка трупов и ещё стоял в воздухе привкус недавнего боя.
Конечно, это был не лагерь азиатов.
Обычное логово обычной банды. Впрочем, необычной. Кто-то хитрый придумал подражать в своих набегах на деревни тактике всадников шаззу. Добыли лошадей, вон они повсюду валяются с перерезанными глотками, и стали носиться но вечерним дорогам, парализуя всякую волю к сопротивлению. Пару изрубленных барабанов Са-Амон хорошо разглядел на белом песке меж кострами. Воины Птаха яростно прошлись по ним своими мечами, мстя за пережитый утром страх.
Конечно, никакого саркофага с Мериптахом в выжженном логове не было.
Небамон, столь недооценённый, отличным образом исправил свою ошибку. Хотя бы наполовину, но исправил. Обойдя по периметру бандитское логово и взобравшись на самый высокий валун, Са-Амон вгляделся в расстилавшуюся перед ним долину. То, что искал, обнаружил не сразу, потому что искал не там, где следовало. Дорога, белой полосой петлявшая вдоль горной шеренги, забредавшая на пару шагов в какие-нибудь рощи, была, несомненно, пуста. Сколь бы ни превзошёл Небамон самого себя стремительностью, он бы не смог за столь краткое время полностью скрыться из глаз с сотней людей и носилками. И сделав этот вывод, Са-Амон перевёл взгляд вправо, там тоже, в путанице каналов, рощ и разбросанных строений, можно было угадать неравномерный пунктир какого-то заброшенного тракта. Он вёл напрямик к берегу отдалённо поблескивающей реки. И на одном из достаточно длинных отрезков, не залитых водою и не запятнанных пальмовой тенью, он увидел стройную россыпь шагающих фигурок. Са-Амон обогнал взглядом пехотинцев Птаха и ощупал берег, пугаясь собственных предположений. И нашёл то, что боялся найти - корабль! У берега стояла большая гребная ладья.
Конечно же хитрый Птахотеп и не собирался весь путь до Фив тащить Мериптаха посуху. Это и долго и опасно. Небамону нужно было только обойти ближайшие к Мемфису посты гиксосов, а лучше всего это делать по краю долины. Теперь он погрузится на судно, поднимет паруса, и устойчивый в эту пору северный ветер сам повезёт спящего мальчика в гости к Яхмосу. Небамон проделал не более половины пути до пристани, его ещё можно догнать. Уже вечереет, и, может быть, он не решится пускаться в ночное плавание со столь ценным грузом.
Сзади раздался добродушный многоголосый хохот. Са-Амон обернулся - стая гиен полноправно входила на территорию разгромленного лагеря. Сплюнув в их сторону, безносый гигант заскользил вниз по осыпающемуся щебню.
Он старался держаться вплотную к тростниковой стене. Течение было здесь почти неощутимо и глубина достигала трёх локтей. Вытянутая узконосая лодка легко резала маслянистую непрозрачную воду, чуть кренясь и как бы проседая после каждого толчка шестом. Шест всякий раз чуть увязал в слое донного ила, поэтому толчки получались не резкими, смазанными, и лодка ползла мучительно медленно, а руки наливались тяжестью с неприятной быстротой.
Ладья Птаха была сейчас не видна за поворотом тростникового берега. Она держалась точно середины русла, подчиняясь командам сидящего на носу лоцмана.
Ярость придавала Са-Амону силы, и он свирепо пронзал ни в чём не повинную воду, вспугивал мелких птиц, устраивавшихся на ночь у берега. Так же он распугал людей на пристани, когда завладевал лодкой. Никому и в голову не пришло сопротивляться бурно дышащему, вооружённому до зубов человеку с бешено сверкающими белками.
Стена зарослей начала заметно отклоняться влево, сейчас он увидит ладью Птаха. По его расчётам, она должна быть совсем рядом. Что делать дальше, он уже решил в тот момент, когда перерубал причальный канат своей лодки на глазах у сотни человек, собравшихся поглазеть на отплытие ладьи.
Плечи совсем окаменели, и окаменение стекало в руки и поясницу, но скорость снижать было нельзя, иначе ладью не догнать. Кроме того, надо было сохранить силы для последнего броска, когда он окажется у её кормового руля. Са-Амон был сейчас готов на всё ради того, чтобы отдаться в руки того, от кого сбежал сегодня утром. О том, что это было именно бегство, и о том, что убиты три солдата, Небамону никогда не станет известно. Он просто обрадуется возвращению второго "подарка". Там, на корабле, посланец Амона найдёт способ добраться до спящего. Пусть связывают руки и ноги, зубы ему никто не свяжет.
И тут лодка, лизнув днищем по тёплой нильской волне, вылетела на широкий водный простор из-за стены тростника. И сердце Са-Амона заныло. Ладья была не в паре сотен локтей, как он рассчитывал, но значительно дальше. Однако расстроиться он не успел, потому что сразу же разглядел выгоду для себя в расположении корабля. Он продолжал двигаться строго по центру русла, а оно в этом месте описывало большую петлю. Внутри этой петли лежало мелко затопленное первыми водами разлива просяное поле. Если пересечь его напрямик, пока ладья описывает окружность, то можно её и перегнать.
Близость цели возобновила силы. Са-Амон повертел над головою шестом, как базарный канатоходец, сбрасывая налипшую грязь и траву, и направил стрелу своего судёнышка наперерез величественному и молчаливому кораблю. Лодка слушалась с удовольствием, словно ей нравилась эта охота. Она скользила, чуть задевая выпуклым брюхом рыхлую поверхность недалёкого дна. Гигант даже не ожидал в себе такого запаса мощи, это Амон вдохнул её в отяжелевшие члены в самый нужный момент. Поглядывая вправо, он с нарастающей радостью понимал, что успевает, успевает, и всё упорнее и чаще работал шестом. И в момент наибольшего упоения погоней он вдруг полетел вперёд через борт лодки и через голову.
Проклятая межа!
Тряся ушибленной рукой, другою Са-Амон тащил, проваливаясь выше чем по колено в топкую жижу, повалившуюся на бок лодку через невидимый, но непреодолимый подводный вырост.
Перетащил. Забрался внутрь. Выловил из жижи шест, глянул вправо. Ничего, ничего страшного. Ладья всё ещё здесь. Садящееся солнце огромным красным щитом стало за ним, как бы всему миру показывая: вот, вот что сейчас важнее всего!
Са-Амон налёг на шест. Лодка отказывалась лететь. Дно облипло илом, лодка ползла, как червяк. Завывая сквозь зубы, Са-Амон всё же протолкнул её на несколько метров вперёд, твердя себе мысленно, что дальше будет по-другому, это просто такое плохое место. Но тут раздался звучный треск - сломался шест. Пополам. Некоторое время преследователь тупо на него смотрел, потом так же тупо на ползущий по красному диску корабль. Потом выпрыгнул из лодки и побежал ему наперерез, крича и размахивая руками. Шагов через двадцать упал всем телом вперёд, опять вскочил. Поднял руки и закричал, задрав голову к небу: "Небамон! Я здесь, Небамон!"
Солнце быстро пряталось.
Ладья медленно, но неумолимо удалялась под покров уже изготовившейся ночи.
Са-Амон упал на четвереньки и провалился руками в ил по плечи. Нужна лодка, во что бы то ни стало нужна лодка!
Справа послышалось шевеление воды. Даже не посмотрев в ту сторону, Са-Амон понял - крокодил и, наверное, не один.
31
- Чем дольше живёт гиксос и чем выше он поднимается, тем больше у него имён. Так что простое произнесение полного имени почти всё рассказывает о нём. Первое имя - это название месяца, в котором он появился на свет. Второе - имя учителя, заметь, не отца. Третье - имя дела, к которому обнаружена у мальчика склонность. Четвёртое имя - имя первейшего мастера в том деле, в котором молодой гиксос совершенствуется. Пятое имя обозначает, как на тебя посмотрел царь во время церемонии представления. У меня одиннадцать имён.
У Апопа двенадцать, и двенадцатое - Апоп. Когда воспитанники "Дома жизни" достигают возраста тринадцати разливов, их вводят в большое собрание "царских пастухов". Именно там впервые они встречают того... старшего своего друга, с которым возникает...
- Так и знал! Это именно грязное совращение взрослым и искушённым развратником юного и неопытного подростка!
- Нет, очень часто особая дружба возникает и между подростками, прямо в "Доме жизни", где они живут, отлучённые от всех, кроме учителей. И потом эта дружба проходит через всю жизнь. Пример тому отношения князя Бакенсети и визиря Тнефахта. Они обрели друг друга ещё в совсем юные годы. Впоследствии Бакенсети стал близок царскому сердцу, но толстяк сохранил верность первому своему чувству и по сю пору. Всё дело в том, что в возрасте двенадцати-тринадцати лет сердце мальчика напоминает собою мягкую глину, и всё дело, в какие руки эта глина попадёт. И тогда без всякого принуждения и обмана...
- Хватит! Я не желаю более слушать про это.
- Спроси про другое. Я отвечу.
- Вопрос у меня есть. Скажи мне, как получается так, что вашему городу утончённого разврата столь преданно и так долго служат примитивные степные дикари, ум которых мало чем превосходит ум лошадей, на которых они скачут?
- Такому положению уже не одна сотня лет. И началось всё в те времена, про которые ничего нельзя утверждать с уверенностью. Но бытует такая легенда-сказка: однажды доблестные воины племени шаззу, охотясь на диких степных ослов, наткнулись в пустыне на двух издыхающих от жажды путников. Жители сухой степи великодушны по природе, они не убили этих людей, а, наоборот, напоили и накормили. Расспросив, выяснили, что те толком не знают, откуда явились и куда идут. По виду своему они не походили ни на кого из соседей степного племени, притом ещё и между собой были совсем не схожи. Один был уродлив, другой прекрасен. Несмотря на то что, по утверждениям прорицателей шаззу, встреча с такими людьми сулила народу гибель, молодой, любопытный вождь велел их оставить в живых и даже дал им место среди своего народа.
Уже через очень небольшое время простые кочевники стали замечать, что жизнь их племени стала меняться. Семьи простых воинов быстро беднели, в то время как чужаки становились всё богаче и богаче. Скоро им принадлежал уже почти весь скот и лучшие пастбища народа шаззу.
- И каким же образом такое могло произойти?
- Кочевники были очень религиозны. Они почитали своих богов и приносили кровавые жертвы их истуканам, как и все прочие племена, но сверх того были одержимы совершенно необыкновенной верой в загробную жизнь.
- Этим они приближаются к жителям Черной Земли, - надменно сказал Аменемхет.
Мегила коротко поклонился в знак согласия.
- Вера в то, что будущая жизнь непременно наступит, была среди кочевников так сильна, что они даже торговые сделки совершали с учётом этой возможности. Например, один воин шаззу мог сказать другому: дай мне сейчас верблюдицу, я в "той" жизни отдам тебе верблюдицу и её приплод за два года. Когда чужаки разобрались в нравах племени, они тут же увидели, как ими можно воспользоваться в своих целях. Они говорили кочевнику: дай мне верблюдицу сейчас, а в "той" жизни получишь от меня две верблюдицы и все их приплоды. Дай коня и получишь три коня или, если хочешь, шесть коней. Кочевник соглашался и даже считал чужака глупым человеком. Появилась поговорка среди шаззу: они ведут себя так, будто не собираются жить вечно. Поначалу чужаки вызывали лишь жалость и насмешки, но когда выяснилось, что всё племя живёт уже в полнейшей нищете, а все верблюды, кони, повозки и даже шатры принадлежат "глупым" чужакам, начались волнения. Обратились к жрецам, но те сказали, что всё законно. И они не могли сказать по-другому, иначе бы им пришлось сознаться в том, что прежде они лгали соплеменникам и никакой "той" жизни просто нет. Пожаловались кочевники и вождю, но увидели, что он полностью в плену ласковых слов, проливаемых на него чужаками, и ничего не хочет знать. Тогда составился заговор, и решено было убить и красавца, и урода. Это будет справедливо, сказал один хитрый жрец. Надо спешить, чтобы они поскорее оказались "там", чтобы у них было побольше времени, дабы накопить богатства в "той" жизни, когда воины шаззу сами явятся туда, чтобы получить полагающееся по договору.
Финал этой истории не очень ясен. Один из чужаков, тот, что был красавцем, исчез. Говорят, что он сбежал, услыхав о заговоре и испугавшись, прознав к тому же, что вождь колеблется на чью сторону встать. Чужаки были ему милы и обладали богатством, но против них был весь народ шаззу. Другой же, урод, остался. И поступил следующим образом. Он отдал народу ту половину добра, что принадлежала беглецу, чем смягчил волнение и ненависть к себе. Вторую часть богатства он отдал вождю, и тот решительно взял его под защиту, ибо стал богат и небывало возвысился над своим народом. Прежде он был первый среди равных, теперь же единственный и недостижимый. Жрецам, разбогатевшим на покровительстве обманным сделкам, было разрешено оставить подношения себе, и они вознесли восхваления визирю вознёсшегося правителя. Сам же вождь проникся необыкновенным доверием к своему советчику, к его необыкновенному уму и уверовал в чистоту его сердца. Ибо человек, добровольно отказывающийся от богатства, редкость во все времена и во всех землях. Юный вождь приобрёл также и ещё один полезный опыт. Прежде ему более был мил тот, сбежавший красавец, теперь же он понял, что ценить надо не внешнюю привлекательность, но красоту сердца.
Аменемхет негромко хмыкнул, но не сказал ни слова.