Оставшись один, Марчелло уставился перед собой в пустоту. В беседке было жарко, горячее солнце, проникая сквозь листья и ветви дикого винограда, усеяло его лицо пятнами ослепительного света. Металлический эмалированный столик, некогда белоснежный, а теперь грязный и облупленный, был покрыт черными ржавыми пятнами. Из беседки Марчелло была видна часть ограды, где в плюще когда-то было отверстие, через которое он переговаривался с Роберто. Плющ по- прежнему был на месте, и, вероятно, все еще можно было заглянуть в соседний сад. Но семья Роберто больше не жила на соседней вилле, дом был занят дантистом, который принимал там пациентов. С ветки винограда вдруг спустилась ящерица и бесстрашно побежала по столу. Это была самая обычная толстая ящерица с зеленой спинкой и белым брюшком, бившимся о пожелтевшую эмаль стола. Мелкими скользящими шажками ящерица быстро приблизилась к Марчелло и застыла на месте, подняв к нему острую головку и уставившись вперед маленькими черными глазками. Он ласково посмотрел на нее и замер, боясь спугнуть. Марчелло вспомнил, как ребенком убивал ящериц, а потом, чтобы избавиться от угрызений совести, напрасно искал понимания и поддержки у боязливого Роберто. Тогда он не нашел никого, кто облегчил бы ему груз вины. Смерть ящериц он должен был пережить в одиночку. И в этом одиночестве он усмотрел знак преступления. Но теперь он не одинок, он никогда больше не будет одинок. Даже если он совершит преступление - если только оно совершено ради определенных целей, - рядом с ним встанут государство и зависящие от него политические, общественные, военные организации, массы людей, которые думают так же, как он, а за пределами Италии - другие государства, другие миллионы людей. Если разобраться, то, что он собирался совершить, было куда хуже, чем убийство нескольких ящериц, и тем не менее заодно с ним было столько людей, начиная с агента Орландо, славного человека, женатого, отца пятерых детей. "Ради семьи и отечества". Эта фраза, такая простая, несмотря на свою высокопарность, была похожа на красивое разноцветное знамя, развевающееся в солнечный день на свежем, веселом ветерке, в то время как поют фанфары и маршируют солдаты. Фраза звучала у Марчелло в ушах, ликующая и печальная, соединяющая в себе надежду и грусть. "Ради семьи и отечества, - подумал он. - Для Орландо этого довольно… почему бы не довольствоваться этим и мне?"
Он услышал в саду, у въезда на виллу, шум мотора и сразу встал, резким движением спугнув ящерицу. Не торопясь, Марчелло вышел из беседки и направился к выходу. Старый черный автомобиль остановился на аллее, неподалеку от еще распахнутых ворот. Шофер, одетый в белую ливрею с синим позументом, как раз закрывал их, но, увидев Марчелло, остановился, приподняв фуражку.
- Альбери, - сказал Марчелло самым спокойным тоном, на какой был способен, - сегодня мы едем в клинику, нет смысла ставить машину в гараж.
- Хорошо, синьор Марчелло, - ответил шофер.
Марчелло бросил на него косой взгляд. Альбери был молодой смуглолицый человек, белки его угольно-черных глаз сверкали словно фарфор. У него были очень правильные черты лица, белоснежные ровные зубы, аккуратно напомаженные черные волосы. Невысокий, он, однако, казался рослым, вероятно, благодаря очень маленьким рукам и ногам. Он был возраста Марчелло, но выглядел старше из-за восточной вялости, проявлявшейся во всех его чертах и со временем грозившей превратиться в тучность. Пока шофер закрывал ворота, Марчелло еще раз взглянул на него с глубокой неприязнью, а затем направился к вилле.
Он открыл дверь и вошел в гостиную, почти погруженную в темноту. Его сразу поразило разлитое в воздухе зловоние.
Когда Марчелло отворил окно, в залу проник свет, и он увидел мебель, покрытую серыми чехлами, свернутые и поставленные в угол ковры, пианино, закутанное в простыни, зашпиленные булавками. Он пересек гостиную и столовую, прошел через вестибюль и стал подниматься наверх. На середине лестничного марша, на мраморной ступеньке (ковер, слишком потертый, давно исчез и не был заменен новым), он наткнулся на собачьи экскременты и перешагнул через них. Оказавшись на галерее, Марчелло подошел к материнской комнате и открыл дверь. Он не успел даже полностью распахнуть ее, как ему под ноги, словно давно сдерживаемый и внезапно хлынувший поток, бросились все десять пекинесов, с лаем рассыпавшись по галерее и лестнице. Раздосадованный, не зная, что делать, он смотрел, как они разбегаются, грациозные, с пушистыми хвостами плюмажем и недовольными, почти кошачьими мордочками. Затем из комнаты, погруженной в полутьму, до него донесся голос матери:
- Это ты, Марчелло?
- Да, мама, это я… как быть с собаками?
- Пусть побегают… бедняжки… они все утро просидели взаперти… оставь их.
Марчелло нахмурил брови, что было признаком дурного настроения, и вошел к матери. Он сразу почувствовал, что в комнате нечем дышать: окна были закрыты, и в воздухе смешались запахи ночи, собак и духов. От жаркого солнца, пылавшего за ставнями, они, казалось, уже забродили и прокисли. Осторожно, словно боясь при малейшем движении запачкаться или пропитаться этими запахами, Марчелло подошел к кровати и сел на край, сложив руки на коленях.
Постепенно глаза его привыкли к полутьме, и он смог рассмотреть всю комнату. Под окном, в слабом свете, просачивавшемся сквозь длинные пожелтевшие и грязные занавески, которые, как ему показалось, были сделаны из той же легкой ткани, что и нижнее белье, разбросанное по комнате, он увидел выстроившиеся в ряд многочисленные алюминиевые миски с собачьей едой. На полу валялись туфли и чулки. У двери в ванную комнату, в темном углу, виднелся розовый халат, еще со вчерашнего вечера брошенный на стул, один рукав его свисал, и сам халат наполовину сполз на пол. Затем Марчелло перевел холодный, преисполненный отвращения взгляд на кровать, где лежала мать. Как обычно, при его появлении она и не думала прикрыться и была полуголой. Вытянувшись на постели, скрестив руки за головой и упираясь в спинку, обитую потемневшим и выносившимся голубым шелком, мать молча и пристально смотрела на него. В обрамлении массы темных волос, разделенных на два пышных крыла, лицо ее было худым и измученным, почти треугольным, на нем огромными казались глаза, обведенные темной, словно у умирающей, тенью. На ней была прозрачная зелененькая комбинация, едва доходившая до бедер, и мать снова напомнила ему скорее постаревшую и иссохшую девочку, чем зрелую женщину. На исхудалой груди во все стороны торчали острые косточки. Плоские груди обозначались сквозь ткань двумя темными круглыми пятнами. Но в особенности бедра вызывали у Марчелло отвращение и жалость: худые и бесплотные, они словно принадлежали двенадцатилетней девочке, не обладающей еще женскими формами. Возраст матери выдавала кожа, ее вид и цвет: студеной белизны, она была усеяна таинственными пятнами, то голубоватыми, то изжелта-синими. "Удары или укусы Альбери", - подумал Марчелло. Но от колена ноги были безупречны, с крохотной ступней и тесно поставленными пальцами. Марчелло предпочел бы не показывать матери свое дурное настроение, но и на этот раз не смог сдержаться:
- Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты не принимала меня вот так, полуголой, - сказал он с досадой, не глядя на нее.
Она ответила вызывающе, но без злобы:
- У, какой у меня строгий сыпок, - и натянула на себя край покрывала.
Голос у нее был хриплый, и это тоже не понравилось Марчелло. Он помнил, что, когда был мальчиком, голос матери звучал чисто и звонко, словно колокольчик: хрипота была результатом употребления алкоголя и беспорядочной жизни.
Помолчав, он сказал:
- Сегодня поедем в клинику.
Ну что ж, давай поедем, - ответила мать, потянувшись и что-то ища за изголовьем кровати, - хотя я чувствую себя скверно, а ему, бедняжке, от нашего посещения не будет ни жарко ни холодно.
Однако он по-прежнему твой муж и мой отец, - возразил Марчелло, обхватив голову руками и глядя в пол.
- Да, конечно, - сказала мать. Она наконец-то нащупала кнопку выключателя и нажала ее. На комоде слабо загорелась лампа, обернутая, как показалось Марчелло, в женскую рубашку. - Тем не менее, - продолжала она, вставая и спуская ноги с кровати, - говоря по правде, иногда мне хочется, чтобы он умер… он бы этого даже не заметил… а мне не пришлось бы больше тратить деньги на клинику… У меня их так мало… Подумай, - добавила она вдруг жалобным тоном, - подумай, мне, возможно, придется отказаться от автомобиля.
- Хм, что в этом плохого?
Это очень плохо, - сказала она с возмущением и детским бесстыдством, - машина дает мне возможность сохранить Альбери и видеть его, когда мне хочется… а тогда такого предлога у меня не будет.
Мама, не говори мне о твоих любовниках, - спокойно сказал Марчелло, вонзив ногти одной руки в ладонь другой.
Моих любовниках… он у меня всего один… Раз ты говоришь со мной об этой курице, твоей невесте, имею же я право говорить о нем… мой милый бедняжка, он куда симпатичнее и умнее, чем она.
Странно, но эти оскорбления невесты со стороны матери, которая терпеть не могла Джулию, не задевали Марчелло. "Да, верно, - подумал он, - может статься, она и похожа на курицу… но мне нравится, что она такая". Он обратился к матери, смягчившись:
- Ну, ты будешь одеваться?.. Если мы хотим ехать, надо поторопиться.
Да-да, сию минуту. - Легкая, словно тень, мать на цыпочках пересекла комнату, по дороге подобрала на стуле розовый халат и, набросив его на плечи, открыла дверь ванной комнаты и скрылась там.
Едва мать вышла, Марчелло подошел к окну и распахнул его. Воздух снаружи был тепл и неподвижен, но он испытал резкое облегчение, словно перед ним был не душный сад, а ледник. Одновременно ему почудилось за спиной движение тяжелого воздуха, насыщенного запахом разложившихся духов и собачьей вонью, который, постепенно перемещаясь, медленно вытекал в окно, растворялся в пространстве, словно огромная воздушная рвота, изрыгнувшаяся из глотки наполненного зловонием дома. Марчелло долго стоял так, глядя вниз на густую зелень глициний, обвивших ветвями окно, потом повернулся лицом к комнате. Снова беспорядок и запустение поразили его, на сей раз вызвав скорее грусть, чем отвращение. Он вдруг вспомнил, какой мать была в молодости, и его охватило уныние от упадка и разложения, превративших ее из прежней девочки в нынешнюю развалину. Что-то непонятное, непоправимое лежало в основе этого превращения - не возраст, не страсти, не финансовое разорение, не скудный ум, не какая-либо определенная причина. Это было что-то, что Марчелло чувствовал, не умея объяснить, и что составляло единое целое с ее жизнью, более того, некогда было главным ее достоинством, а затем таинственным образом превратилось в губительный порок. Он отошел от окна и приблизился к комоду, на котором среди множества безделушек стояла фотография матери в молодости. Глядя на тонкое лицо, невинные глаза, прелестный рот, он с ужасом спрашивал себя, почему она не такая, как прежде. В этом вопросе вновь оживало его всегдашнее отвращение ко всякому проявлению упадка и разложения, но оно становилось непереносимым от горьких угрызений совести и чувства сыновней скорби: возможно, по его вине мать так опустилась, возможно, если бы он любил ее больше или по- иному, она не дошла бы до такой непоправимой убогости и запущенности. При этой мысли глаза его наполнились слезами, так что фотография стала видеться ему как в тумане, и он с силой тряхнул головой. В ту же минуту дверь ванной комнаты распахнулась, и мать, в халате, появилась на пороге. Она сразу прикрыла глаза рукой и воскликнула:
- Закрой, закрой окно!.. Как ты можешь переносить этот свет?
Марчелло опустил жалюзи, затем приблизился к матери, взял ее за руку, усадил рядом с собой на край кровати и ласково спросил:
- А как тебе, мама, удается переносить этот беспорядок?
Она неуверенно и смущенно взглянула на него:
Не знаю, как это получается… мне надо бы всякий раз, как я беру какую-нибудь вещь, класть ее на место… но я как- то все позабываю…
Мама, - вдруг сказал Марчелло, - у каждого возраста - свои приличия… Почему ты позволила себе так распуститься?
Он сжимал ей руку, в другой руке она держала вешалку, с которой свисало платье. На какое-то мгновение ему показалось, что он разглядел в этих огромных, по-детски печальных глазах осознанную боль: действительно, губы матери слегка дрогнули. Вдруг внезапное раздражение стерло с ее лица следы всякого волнения. Она воскликнула:
Все, что я есть, все, что я делаю, - тебе не нравится, я знаю… ты терпеть не можешь моих собак, мои платья, мои привычки… Но я еще молода, дорогой мой, и хочу наслаждаться жизнью на свой лад… А теперь оставь меня, - заключила она, резко отдернув руку, - не то я никогда не оденусь.
Марчелло ничего не сказал. Мать прошла в угол комнаты, сбросила халат, упавший на пол, затем открыла шкаф и надела платье, смотрясь в зеркало на дверце. Теперь, когда она была одета, еще заметнее стала крайняя худоба острых бедер, сутулых плеч и ввалившейся груди. Мать посмотрелась в зеркало, поправила волосы рукой, затем, подпрыгивая, среди множества туфель, разбросанных по полу, выбрала одну пару и надела ее.
- Можем ехать, - сказала она, взяв из комода сумочку и направляясь к двери.
- Ты не наденешь шляпу?
- Зачем? Это совсем не нужно.
Они стали спускаться по лестнице. Мать проговорила:
- Ты мне ничего не сказал о своей свадьбе.
- Я женюсь послезавтра.
- А куда ты едешь в свадебное путешествие?
- В Париж.
Традиционный маршрут, - заметила мать. Оказавшись в вестибюле, она подошла к кухонной двери и предупредила кухарку: - Матильда, умоляю… до наступления темноты загоните собак в дом.
Они вышли в сад. Черная, тускло поблескивавшая машина поджидала их за деревьями, на въездной аллее. Мать сказала:
- Значит, ты хочешь поселиться здесь, со мной?.. Хотя твоя жена мне не симпатична, я бы пошла на эту жертву… и потом, здесь столько места.
- Нет, мама, - ответил Марчелло.
Предпочитаешь жить с тещей, - легко сказала она, - в этой ужасной квартире - четыре комнаты и кухня.
Она нагнулась и сорвала травинку, но при этом пошатнулась и упала бы, если бы Марчелло не поддержал ее, схватив за руку. Он ощутил под пальцами слабую, дряблую плоть, которая, казалось, вращалась вокруг кости, словно тряпка, привязанная к палке, и вновь почувствовал к матери сострадание. Они сели в машину, дверцу им открыл Альбери, держа в руках фуражку. Затем он сел на свое место и выехал на улицу. Марчелло воспользовался тем, что Альбери снова вышел из машины, чтобы закрыть ворота, и сказал матери:
Я бы охотно стал жить у тебя… если бы ты уволила Альбери и навела в своей жизни порядок… прекратила бы эти инъекции.
Она искоса взглянула на него непонимающим взглядом. Но тонкий нос задрожал, и эта дрожь сообщилась маленькому увядшему рту, растянувшемуся в бледной, судорожной улыбке:
- Знаешь, что говорит доктор?.. Что однажды я могу от этого умереть!
- Тогда почему ты не перестанешь?
- Скажи мне, почему я должна перестать?
Альбери снова сел в машину, водрузив на нос темные очки. Мать наклонилась вперед, положила руку ему на плечо. Рука была худая, прозрачная, с натянувшейся на косточках кожей, покрытая красными и синеватыми пятнами, ногти отливали чернотой. Марчелло хотел бы не смотреть, но не мог. Он видел, как рука движется по плечу мужчины, а затем, лаская, легонько щекочет ему ухо. Мать сказала:
- А теперь едем в клинику.
- Хорошо, синьора, - ответил Альбери, не оборачиваясь.
Мать подняла разделительное стекло и откинулась на подушки, в то время как машина плавно тронулась с места. Искоса взглянув на сына, она сказала, к удивлению Марчелло, не ожидавшего такого проявления интуиции:
- Ты злишься, потому что я приласкала Альбери, не так ли?
Говоря это, она смотрела на него со своей детской потерянной и слегка судорожной улыбкой. Марчелло не удалось стереть с лица выражение досады. Он ответил:
- Я не злюсь… я предпочел бы этого не видеть.
Она сказала, не глядя на него:
Ты не можешь понять, что значит для женщины больше не быть молодой… это хуже смерти!
Марчелло молчал. Машина бесшумно ехала под перечными деревьями, их перистые ветви шуршали об оконные стекла. Немного погодя мать добавила:
Иногда мне хочется скорее стать старухой… я была бы худенькой, чистенькой старушкой, - она улыбнулась, довольная, забавляясь игрой воображения, - похожей на засушенный цветок, сохранившийся между страницами книги. - Она положила ладонь на руку Марчелло и спросила: - Ты, наверное, предпочел бы иметь матерью такую старушонку преклонного возраста, хорошо сохранившуюся, как в нафталине?
Марчелло взглянул на нее и неловко ответил:
- Когда-нибудь ты такой и будешь.
Она посерьезнела и, поглядывая на него, жалко улыбнулась:
Ты действительно так думаешь?.. Я, напротив, убеждена, что однажды утром ты найдешь меня мертвой в комнате, которую ты так ненавидишь.
Почему, мама? - спросил Марчелло, но он понимал, что мать говорит серьезно и, возможно, права. - Ты молода и должна жить.
Это не исключает того, что я скоро умру, я знаю, так выходит по гороскопу. - Внезапно она подняла к его глазам руку и спросила без всякого перехода: - Тебе нравится это кольцо?
Это был крупный перстень с камнем молочного цвета в искусной оправе.
- Да, красивое, - сказал Марчелло, едва взглянув на него.
- Знаешь, - перескочила на другую тему мать, - иногда я думаю, что ты все взял от отца… он тоже, когда еще был в здравом рассудке, ничего не любил - красивые вещи ничего для него не значили, он думал только о политике, как ты.
На сей раз, сам не зная почему, Марчелло не смог сдержать сильного раздражения.
Мне кажется, - сказал он, - что между моим отцом и мной нет ничего общего… Я человек абсолютно здравомыслящий, короче говоря, нормальный… он же, напротив, еще до того, как попал в клинику, насколько я помню, и ты это всегда подтверждала, был… как бы это сказать?., несколько экзальтированным.
Да, но что-то общее у вас есть… вы не наслаждаетесь жизнью и не хотите, чтобы ею наслаждались другие… - Она на мгновение выглянула в окно и неожиданно добавила: - На твою свадьбу я не приду… впрочем, ты не должен обижаться, я никуда больше не хожу… но поскольку ты все- таки мой сын, думаю, что должна сделать тебе подарок. Что бы ты хотел?
- Ничего, мама, - равнодушно ответил Марчелло.
Жаль, - наивно сказала мать, - если б я знала, что ты ничего не хочешь, то не стала бы тратить деньги… но теперь я его уже купила… возьми. - Она порылась в сумочке и вытащила оттуда небольшую коробочку, перетянутую резинкой. - Это портсигар… я заметила, что ты кладешь пачку в карман…
Она вынула из коробки серебряный портсигар, плоский, покрытый густой резьбой, и открыла его, протягивая сыну. Внутри были восточные сигареты. Мать взяла одну и заставила Марчелло дать ей прикурить. Он в некотором смущении, глядя на открытый портсигар, лежащий на коленях матери, и не касаясь его, сказал:
Очень красивая вещь, не знаю, как и благодарить тебя, мама… Наверное, для меня он слишком красив.