ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Когда они вышли из такси на одной из улочек Латинского квартала, Марчелло взглянул на вывеску. Белыми буквами на коричневом фоне, на уровне второго этажа старого серого дома, было написано Le coq au vin. Они вошли в ресторан: вдоль стен зала тянулся диван из красного бархата, перед диваном стояли столики, в старых прямоугольных зеркалах в позолоченных рамах спокойно отражались свет центральной люстры и головы немногочисленных посетителей. Марчелло сразу узнал Квадри, сидевшего в углу рядом с женой: ниже ее на голову, одетый в черное, он разглядывал поверх очков меню мясных блюд. Лина, прямая и неподвижная, в платье из черного бархата, оттенявшего белизну рук, груди и бледность лица, казалось, напротив, с тревогой наблюдала за входной дверью. Увидев Джулию, она резко поднялась, и позади нее, почти ею заслоненный, встал и профессор. Обе женщины пожали друг другу руки. Марчелло ненароком поднял глаза и в желтом бледном свете одного из зеркал увидел нечто невероятное - отдельную, будто отрубленную голову Орландо, глядящую прямо на них. В тот же момент ресторанные часы с маятником встрепенулись, начали корчиться и жаловаться всеми своими металлическими внутренностями и, наконец, стали отбивать удары. "Восемь! - довольно воскликнула Лина. - Как вы пунктуальны!" Марчелло вздрогнул, и, пока часы продолжали бить с мрачным и торжественным звоном, пожал протянутую ему Квадри руку. Часы с силой отбили последний удар, и тогда он вспомнил, что по договоренности именно это рукопожатие должно указать Орландо на Квадри, и вдруг почти испытал, искушение нагнуться и поцеловать Квадри в левую щеку, как это сделал Иуда, с которым он в шутку сравнивал себя сегодня утром. Ему почудилось даже, что он ощущает губами шершавую щеку профессора, и поразился столь сильному внушению. Затем снова поднял глаза к зеркалу: голова Орландо по-прежнему пристально глядела на них. Наконец все четверо сели: он и Квадри - на стулья, а женщины - напротив них, на диван.
Подошел официант, подающий напитки, с картой вин, и Квадри начал довольно дотошно заказывать вина. Казалось, он был полностью поглощен этим занятием и долго обсуждал с официантом качество вин, в которых, по видимости, разбирался очень хорошо. Наконец он заказал белое сухое к рыбе, красное к жаркому и шампанское во льду. Специалиста по винам сменил обычный официант, и с ним повторилась та же сцена: разговоры знатоков о блюдах, колебания, размышления, вопросы и, наконец, заказ трех блюд - закуска, одно рыбное и одно мясное блюдо. Тем временем Лина и Джулия переговаривались вполголоса, и Марчелло, не сводящий с Лины глаз, стал почти что грезить наяву. Ему казалось, что у него за спиной снова раздается тревожный бой часов, в то время как он пожимает руку Квадри; ему казалось, что он снова видит отрубленную голову Орландо, глядящую на него из зеркала, и он понял, что в тот момент лицом к лицу столкнулся со своей судьбой, словно оказавшись перед камнем, лежащим на распутье двух дорог. Он вздрогнул, услышав, как Квадри спросил его своим обычным равнодушным тоном:
- Погуляли по Парижу?
- Да, немного.
- Понравилось?
- Очень.
Да, замечательный город, - сказал Квадри, словно говоря сам с собой и как бы делая Марчелло уступку, - но я хотел бы обратить ваше внимание на одну деталь, я уже говорил об этом сегодня: Париж - вовсе не порочный и развратный город, как пишут итальянские газеты… у вас, несомненно, подобное представление, но оно не соответствует действительности.
- Я вовсе так не думаю, - несколько удивленный, возразил Марчелло.
Я бы удивился, если бы вы так не думали, - сказал профессор, не глядя на него, - все молодые люди вашего поколения именно так и представляют себе Париж… они думают, что без строгости нет силы, и, чтобы почувствовать свою строгость, выдумывают несуществующие мишени для осуждения.
- Мне не кажется, что я отличаюсь особой строгостью, - сухо заметил Марчелло.
А я уверен, что - да, и сейчас вам это продемонстрирую, - сказал профессор. Он подождал, пока официант расставит тарелки с закусками, и продолжил: - Смотрите… держу пари, что, пока я заказывал вина, вы внутренне поражались тому, что я могу ценить подобные вещи… разве не так?
Как он догадался? Марчелло нехотя признал:
Может быть, вы и правы, но в этом нет ничего дурного… я думал так, потому что у вас самого, говоря вашими же словами, весьма строгая внешность.
Как и у вас, мой милый, как и у вас, - любезно повторил профессор. - Продолжим… сознайтесь: вы не любите вино и не знаете в нем толка.
- Да, сказать по правде, я почти никогда не пью, - сказал Марчелло, - но какое это имеет значение?
Большое, - спокойно ответил Квадри. - Огромное, и бьюсь об заклад, что вы не цените хороший стол.
- Я ем… - начал было Марчелло.
- Довольно о еде, - торжествующе подытожил профессор, - это и требовалось доказать… И, наконец, я уверен, что вы против любви… например, если в парке вы увидите целующуюся парочку, ваша первая реакция - осуждение и неприязнь, и очень возможно, вы сделаете вывод, что город, в котором находится этот парк, - бесстыжий город… не так ли?
Марчелло понял теперь, куда клонит Квадри, и сказал с усилием:
Никаких выводов я не сделаю… Верно только то, что, возможно, у меня нет врожденного вкуса к подобным вещам.
Не только! Для вас те, у кого такой вкус есть, достойны презрения… признайтесь же, что это правда.
- Нет, они не такие, как и я, и все.
Кто не с нами, тот против нас, - сказал профессор, вдруг резко переключаясь на политику. - Это один из лозунгов, которые теперь охотно повторяют в Италии, да и не только в ней, не так ли? - Квадри начал есть, да с таким аппетитом, что очки сползли ему на кончик носа.
- Мне не кажется, - сухо заметил Марчелло, - что политика имеет к этим вещам какое-то отношение.
- Эдмондо! - воскликнула Лина.
- Дорогая?
- Ты обещал мне, что мы не будем говорить о политике.
Но мы и не говорим о политике, - возразил Квадри, - мы говорим о Париже… и в заключение, поскольку Париж - это город, где люди любят пить, есть, танцевать, целоваться в парках, в общем, развлекаться… я уверен, что ваше впечатление о Париже может быть только неблагоприятным.
На сей раз Марчелло не стал возражать. Джулия с улыбкой ответила за него:
- А мне, напротив, парижская публика так нравится… люди такие веселые.
Хорошо сказано, - одобрил профессор, - вам, синьора, надо бы полечить вашего мужа.
- Но он не болен.
Нет, болен - строгостью, - сказал профессор, склонив голову над тарелкой. И добавил сквозь зубы: - Точнее, строгость - всего лишь симптом.
Теперь Марчелло становилось ясно, что профессор, по словам Лины, знавший о нем все, забавляясь, играет с ним, как кошка с мышкой. Вместе с тем он подумал, что эта игра куда более невинна по сравнению с его собственной, такой мрачной, начатой сегодня днем в доме Квадри и идущей к кровавому финалу на савойской вилле. Почти с меланхолическим кокетством он спросил у Лины:
- В самом деле я кажусь таким строгим?.. И вам тоже?
Она бросила на него холодный, угрюмый взгляд, и он с болью прочел в нем глубокую неприязнь по отношению к себе. Затем, входя в роль влюбленной женщины, которую она решила играть, Лина ответила, улыбаясь с усилием:
Я вас недостаточно знаю… конечно, вы производите впечатление человека очень серьезного.
Ах, как верно! - воскликнула Джулия, любовно поглядывая на мужа. - Подумайте, я видела его улыбающимся от силы раз десять… Серьезный - это точно.
Лина теперь смотрела на него пристально, с недобрым вниманием.
Нет, - медленно произнесла она, - нет, я ошиблась… не серьезный, а озабоченный.
- Чем озабоченный?
Марчелло увидел, как Лина равнодушно повела плечами:
- А вот этого я не знаю.
В то же время, к своему глубокому изумлению, он почувствовал, как под столом ее нога медленно и с намерением коснулась его ноги и прижалась к ней. Квадри сказал добродушно:
Клеричи, не будьте слишком озабочены тем, чтобы выглядеть озабоченным… это все разговоры, чтобы убить время… вы в свадебном путешествии, только это и должно вас заботить, не правда ли, синьора?
Он улыбнулся Джулии улыбкой, казавшейся гримасой увечного, и Джулия улыбнулась в ответ и весело сказала:
- Может быть, это как раз его и заботит, верно, Марчелло?
Нога Лины продолжала прижиматься к нему, и от этого прикосновения Марчелло испытывал чувство раздвоенности, словно из любовных отношений двусмысленность проникла во всю его жизнь и вместо одной ситуации возникло сразу две: в одной он показывал профессора Орландо и возвращался в Италию с Джулией, в другой - спасал Квадри, бросал Джулию и оставался с Линой в Париже. Обе ситуации, как две наложенные друг на друга фотографии, пересекались, смешивались разноцветием чувств сожаления и ужаса, надежды и печали, смирения и непокорности. Он прекрасно понимал, что Лина заигрывала с ним только для того, чтобы обмануть его и остаться верной своей роли влюбленной женщины, и все же питал абсурдную надежду, что это не так, что она любит его по-настоящему. Вместе с тем он спрашивал себя, почему из всех возможностей дать почувствовать взаимную близость она выбрала именно эту, такую привычную и вульгарную, и ему снова показалось, что этот жест свидетельствовал о ее стойком к нему презрении: она полагала, что для того, чтобы обмануть его, не требуется особой тонкости и изобретательности. Прижимаясь к нему ногой и глядя на него пристально и со значением, Лина говорила:
- Кстати, по поводу вашего свадебного путешествия… я уже говорила об этом с Джулией, но я знаю, что у нее не хватит храбрости сказать вам, поэтому я позволю себе сделать вам предложение: почему бы не закончить вашу поездку в Савойе, у нас?.. Мы будем там все лето, у нас есть прекрасная комната для гостей… погостите неделю, дней десять, сколько хотите, а прямо оттуда вернетесь в Италию.
Так вот, почти с досадой сказал себе Марчелло, в чем крылась причина этого жеста под столом. Он снова подумал, на сей раз с раздражением, что приглашение в Савойю слишком удачно совпадало с планом Орландо: приняв приглашение, они задержали бы Лину в Париже, и у Орландо было бы достаточно времени, чтобы разделаться с Квадри там, в горах. Марчелло медленно произнес:
Что до меня, то я ничего не имею против поездки в Савойю, но не раньше чем через неделю, после того, как мы посмотрим Париж.
Прекрасно! - торжествующе воскликнула Лина. - Тогда вы поедете со мной, а муж отправится туда завтра… мне тоже надо остаться на неделю в Париже.
Марчелло почувствовал, что ее нога больше не прижимается к нему. В этом уже не было необходимости, и Лина даже не захотела поблагодарить его взглядом. Он посмотрел на Джулию, казавшуюся недовольной. Она сказала:
Мне очень жаль, но я не согласна с моим мужем… мне очень не хочется показаться невежливой по отношению к вам, синьора Квадри, но мы никак не можем поехать в Савойю.
- Почему? - невольно воскликнул Марчелло. - После Парижа…
Ты же знаешь, что после Парижа мы должны поехать на Лазурный берег, чтобы встретиться там с друзьями.
Это была неправда, у них не было друзей на Лазурном берегу. Марчелло понял, что Джулия лгала, чтобы отделаться от Лины и в то же время продемонстрировать ему свое безразличие к ней. Но опасность была в том, как бы Лина, оскорбившись отказом Джулии, не уехала вместе с Квадри. Значит, следовало принять необходимые меры и заставить строптивую жену непременно согласиться на приглашение. Он поспешно сказал:
- О, от встречи с этими приятелями можно отказаться, у нас еще будет время повидаться с ними.
Лазурный берег? Какой ужас! - пылко воскликнула Лина веселым певучим голосом, довольная помощью Марчелло. - Кто ездит на Лазурный берег? Южно-американские rasta, cocottes.
- Да, но у нас есть обязательства, - упрямо возразила Джулия.
- Ну же, Джулия, почему бы нам не согласиться?
- Если ты этого хочешь, - ответила она, наклонив голову.
Он увидел, что при этих словах Лина повернулась к Джулии.
Но почему? - и в голосе ее прозвучали изумление и растерянность. - Зачем вам Лазурный берег? Это типично провинциальное желание… только провинциалы хотят побывать на Лазурном берегу… уверяю вас, что на вашем месте никто бы не стал колебаться… Ну-ка, ну-ка, - вдруг прибавила она с отчаянной живостью, - должна же быть какая-то причина, о которой вы не хотите сказать… может быть, мой муж и я, мы вам неприятны?
Марчелло невольно восхитился этим неистовством страсти, позволявшем Лине почти что устроить Джулии любовную сцену в присутствии его и Квадри. Немного удивленная, Джулия запротестовала:
- Да бога ради… что вы говорите?
Квадри, который ел молча, больше смакуя, нежели прислушиваясь к разговору, заметил с обычным равнодушием:
Лина, ты ставишь синьору в неловкое положение… Даже если, как ты говоришь, мы ей неприятны, она никогда в этом не признается.
Нет, мы ей неприятны, - продолжала женщина, не обращая внимания на мужа, - или, скорее, именно я ей неприятна… не правда ли, дорогая?.. Я ей неприятна. Человек считает себя симпатичным, - прибавила она, поворачиваясь к Марчелло все с той же отчаянной светской живостью, как бы на что-то намекая, - а иногда, напротив, именно те, кому он хочет понравиться, не могут его выносить… скажите правду, дорогая, вы меня терпеть не можете… и, пока я говорю с нами и глупо настаиваю, чтобы вы поехали с нами в Савойю, вы думаете: "Да чего она хочет от меня, эта сумасшедшая?.. Как же она не видит, что мне противны ее лицо, голос, манеры, в общем, вся она?" Скажите правду, в эту минуту вы думаете примерно так!
Итак, подумал Марчелло, она отбросила всякую осторожность, и если муж, возможно, не придавал никакого значения этим отчаянным намекам, то он, ради которого якобы Лина была так настойчива, не мог не понимать, к кому они обращены на самом деле. Джулия, удивленная, слабо запротестовала:
Подумать только, что вы такое говорите? Хотелось бы мне знать, почему вы так считаете?
Значит, это правда! - огорченно воскликнула Лина. - Я вам неприятна. - Потом, повернувшись к мужу, сказала с лихорадочным и горьким удовлетворением: - Видишь, Эдмондо, ты говорил, что синьора не сознается, а она, напротив, сказала, что я ей неприятна.
- Я этого не говорила, - улыбаясь, возразила Джулия, - я даже и не помышляла об этом.
- Вы этого не сказали, но дали понять.
Квадри проронил, не отрывая глаз от тарелки:
Лина, я не понимаю твою настойчивость… Почему ты должна быть неприятна синьоре Клеричи? Она знакома с тобой всего несколько часов, возможно, она вообще не испытывает к тебе никаких чувств.
Марчелло понял, что должен снова вмешаться, ему приказывал это взгляд Лины, гневный, почти оскорбительный в своем презрении и властности. Она больше не касалась его ногой, но в ослеплении, потеряв всякую осторожность, в тот момент, когда он положил руку на стол, Лина, притворившись, что берет соль, сжала его пальцы. Он сказал примирительным тоном, завершая разговор:
Мы с Джулией, напротив, испытываем к вам большую симпатию и с удовольствием принимаем приглашение, мы непременно приедем. Не правда ли, Джулия?
Разумеется, - ответила Джулия, внезапно сдаваясь, - дело было прежде всего в наших обязательствах… но мы хотели поехать.
- Прекрасно… значит, договорились… через неделю поедем все вместе.
Лина, сияя, сразу принялась рассказывать о прогулках, которые они совершат в Савойе, о красоте тех мест, о доме, в котором они будут жить. Марчелло, однако, заметил, что говорила она беспорядочно, повинуясь, подобно птице в клетке, внезапно оживающей под лучами солнца, скорее певческому инстинкту, нежели необходимости сказать или сообщить что-то. И подобно тому, как птичка обретает задор, вдохновляясь собственным пением, так и Лина, казалось, пьянела от звука собственного голоса, в котором дрожала и ликовала неосторожная, необузданная радость. Чувствуя себя исключенным из разговора между двумя женщинами, Марчелло почти машинально поднял глаза к зеркалу, висевшему за плечами Квадри: честная добродушная физиономия Орландо была на прежнем месте, его отрезанная, но живая голова все так же висела в пустоте. Но теперь она была не одна: в профиль, столь же четко и абсурдно, виднелась вторая голова, разговаривавшая с первой. Это была голова хищной птицы, но ничего орлиного ней не было: глубоко посаженные маленькие потухшие глазки под низким лбом, большой горбатый печальный нос, впалые щеки, тронутые аскетической тенью, маленький рот, подбородок крючком. Марчелло не торопясь разглядывал незнакомца, спрашивая себя, видел ли он его когда-нибудь прежде, затем вздрогнул от голоса Квадри, обращавшегося к нему:
- Кстати, Клеричи… если бы я попросил вас об одном одолжении, вы помогли бы мне?
Вопрос был неожиданным, и Марчелло заметил, что Квадри дождался, пока жена замолчит, чтобы задать его. Он ответил:
- Разумеется, если это в моих возможностях.
Ему показалось, что Квадри, прежде чем заговорить, взглянул на жену, как бы желая получить подтверждение тому, что между ними уже было договорено и обсуждено.
Речь идет о следующем, - сказал Квадри мягким и одновременно циничным тоном. - Вам, разумеется, известно, в чем состоит моя деятельность здесь, в Париже, и почему я не вернулся в Италию. Но в Италии у нас есть друзья, мы переписываемся с ними доступными нам способами. Один из них состоит в том, чтобы доверять письма людям, далеким от политики, которых нельзя заподозрить в разворачивании какой-либо политической деятельности… Я подумал, что, быть может, вы могли бы отвезти в Италию одно из подобных писем… и опустить его на первой станции, через которую будете проезжать, например в Турине.
Последовало молчание. Марчелло понимал теперь, что просьба Квадри имела единственную цель - испытать его или, по крайней мере, поставить в затруднительное положение, и он понимал также, что сделано это с согласия Лины. Возможно, Квадри, верный своей системе убеждения, доказал жене уместность подобного маневра, но не смог изменить ее враждебного отношения к Марчелло. Марчелло угадывал это по ее напряженному холодному и почти сердитому лицу. Какую цель поставил перед собой Квадри, Марчелло пока разгадать не мог. Он ответил, чтобы выиграть время:
- Но если у меня найдут письмо, я кончу свои дни в тюрьме.
Квадри улыбнулся и шутливо сказал:
Это было бы не такое уж большое зло… напротив, для нас это было бы почти благом… разве вы не знаете, что политическим движениям нужны мученики и жертвы?
Лина нахмурила брови, но ничего не сказала. Джулия посмотрела на Марчелло с тревогой: было ясно, что она хочет, чтобы муж отказался. Марчелло медленно проговорил:
- В сущности, вы почти хотите, чтобы письмо нашли.