- То и я думаю, Михаиле, не можно взяться, и беречься Стеньки занадобится, - ответил Самаренину атаман, - но Москву озлить не можно. Сговорно Москва дает Дону хлеб, справ боевой… Служилых людей у Москвы довольно. Ежели, озлясь, закроет Москва пути на Дон торговому люду. Дон оголодает…
- То ты знаешь лучше нас!..
- Стенько пошел на Волгу. Волга - часть утробы московской: по ней торг с Кизылбашем и в терские города да в Астрахань. Не попусту немчин в Москву послов шлет и волжский путь покупает. Свейцы, фрязи тоже потому ж в Москву тянутся. Из-за пути в Кизылбаши. Учинится на Волге Стенько сильным, Москва нам то в укор зачтет и измену с нас сыщет…
- Думай, как лучше, батько Корней, мы тебе во всем сдаемся!
- А думаю я нынче же снять хоть малую часть вины нашей - дать отписку царицынскому воеводе!
- Во, вот!
- Гей, пысарь, пиши.
- Прямо пиши в Царицын!
- А бумага у его?
- Атаманы-казаки, не шукать бумагу, - весь справ с собой.
Кое-кто вылез из-за стола, сняли с полки свечи, поставили, опростали место, обступили писаря плотно. Корней-атаман, сверкая золотой жуковиной на большом пальце правой руки, заговорил:
- "Во 174 году в мае 5 дне царицынскому воеводе и боярину Андрею Унковскому Великое войско донское и их атаман Корнило Яковлев доводит: жили мы с азовскими людьми в миру, и тот мир хотел рушить наш войсковой казак Стенько Разин с товарищи, - удумал идти на море с боем, да по нашей отписке он с моря воротился, ничего не чинив азовцам, а прогребли Стенько с товарыщи мимо Черкасского вверх по Дону. Мы, атаман и войско, посылали за ними погонщиков, да их не сошли…"
- Так, батько!
- Дуже!
- "И ведомо нам нынче учинилось, что Стенько Разин пошел воровать на Волгу-реку…"
- Вот, вот! Пошел…
- "И еще до ухода на азовских людей сказывал мне, атаману, тайно, что-де моего, Стенькина, отца извели бояры и на моих-де глазах, когда я был есаулом в Зимовой станице, с атаманом Наумом Васильевым, на Москве же в Разбойном приказе засекли брата Ивана. Про умысел свой воровской на Волгу и на море он, Стенько, мне, атаману, таил - не говаривал!"
- Дуже укладно!
- Так, батько!
- Все ли ладно у пысаря?
- До слова исписал, батько!
- Гей, все ли согласны с грамотой?
- Дуже, дуже!
- Тогда завтра припечатаем - и гонца к Унковскому. И еще, казаки, слово к вам есть.
- Сказывай, батько.
- Казаки-атаманы! Я, Корней, черкас, приказую вам снять с церковного строения, что от Москвы делается, плотников и землекопов и чтоб они нам служили. Харч едят наш… Церковь пождет, в старину мы и часовнями веру справляли - ништо… Снять, сказываю я, плотников и землекопов, указать им крепить Черкасск. Все видели вы, что частокол городской снизился, а башни и раскаты избочились. Надобе поднять вал, укрепить тын, выкопать новые рвы. Все то на случай ратного приходу, от кого бы он ни был, - будет от своих, да и от азовских людей и ордын береженье не лишне. Вода круговая иссыхает в жару, подступы к городу легки, острогов не возведено…
- Так, батько!
- Давно то справить надобно!
- Так… На днях поднимем город!
- Поднимем, батько!
- А теперь же скажу: пейте, ешьте, сколь душа примет. Мало вина - еще дадут. Да вот: ни чаш, ни яндовых не прячьте по себе, - жинка у меня скупая, иной раз наши пиры в дому не пустит…
- Чуем. Не схитим, батько!
- Веселитесь без меня, а я… Ото бисовы дити жартують…
Атаман грузно вылез из-за стола, стуча каблуком и подошвой, слыша музыку за стеной, припевал:
А татарин, братец, татарин,
Продав сестрицу за талер,
Русую косочку за шестак,
А било лыченько пишло и так!
Ушел в другую половину светлицы.
4
Разлив - словно зеркало, в котором отразилось все небо, зеркало, прикрепленное лишь по ночам золотыми гвоздями рыбацких огней, и тогда, когда загорятся огни, вспоминаются невидимые берега, - то разлив Волги-реки и Иловли, бесконечно раскинувших свое водное поле… Через это поле светлой ночью даже луна бессильна от берега до другого перекинуть дорогу, засыпанную трепетно-мелким серебром сияния. На этом поле люди кажутся пятнами - серыми днем, черными ночью, а далекий берег с деревянным городком, окруженный гнилым бревенчатым тыном, с косыми башенками, отрезанный водой и небом, похож на игрушку, старую, давно заброшенную. И город тот зовется Паншином. На самой далекой ширине разлива - бугор, малозаметный днем. По ночам бугор светится огнями. Иногда с бугра стукнет выстрел, предупреждая рыбаков, чтоб не подплывали к бугру, где, обходя ряд боевых челнов, опутанных по бокам камышом, ходит казацкий дозор.
Человек незаметен здесь, лишь голос его значителен и звонок. Каждую ночь на бугре слышится окрик дозора:
- Не-е-ча-й!..
То пароль вольного Дона, пароль гулебщиков-охотников. Пошло то слово от имени запорожца, батьки Нечая.
Атаман голутьбы не раз, не два громил на морях кизылбашские бусы, имал ясырь - тезиков и турок.
Богатыря Нечая с товарищами не единожды видел под своими мраморными стенами Константинополь. Пожары турецких селений на широкое пространство зыряли в море, выделяя на воде черные челны и лица казаков в рыжих запорожских шапках.
В Паншин часто стали наезжать посланные от воевод царицынского и астраханского. Бугор на разливе Волги - бельмо в глазу властной, загребистой Москвы.
Иногда на заре утром паншинцы слышат громовой голос:
- Гей, Паншин-город, московских лазутчиков гони, да не держи тех казаков, кои идут ко мне с донских городов - бойся-а!
Это гудит по воде:
- …о-о-й-ся-а…
Каждый в Паншине слышит страшный голос.
Молчат в ответ паншинцы. Когда же приезжают к ним от воеводы послы, то говорят им:
- Челны дадим, поезжайте! Голову, должно, переставить надо? У нас она на месте, мы не едем на бугор…
Дальше Паншина лазутчики воевод не едут.
С воеводской печатью, на узком, склеенном из полос листе, воеводы пишут в Москву царю:
"Умысла-де воровских Козаков не дознались мы, но живем денно и нощно с великим бережением… Наших людей паншинцы не перевозят, а Стенько Разин с товарыщи стоит под Паншином на буграх Волги-реки и не чинит грабежей - смирен".
Пригнали на конях в Паншин выборные с Дона, от войсковой старшины, - атаман и два есаула, усатые, с чубами, в малиновых жупанах.
Паншин зашевелился. Ходил глашатай, старый хромой казак, стучал палкой по подоконью. Собрались паншинцы - ответили:
- Без припасов огнянных и людей донских мы не едем, пущай войско донское пришлет челны с казаками, тогда и мы едем с вами. И учините то, что нам сказали: "Чтоб Стенька Разин под Царицын и иные государевы городы не ходил", - сами мы не мочны.
Донские выборные грозили паншинцам:
- Доведем царю, что и вы с воровскими казаками заедино!
Уехали на Дон, и о них слухов не было… Иногда сотнями, а то и больше, с верхнего Дона в Паншин сходилась голутьба.
- Паншин, челны давай - к батьку Степану едем!
Паншинцы не отвечали сразу, посылали своего человека по городу выслушать и высмотреть настрого - нет ли в городе чужих? Узнав, что нет никого из воевод, сажали в челны голутьбу, перевозили на бугор и тут же, не выходя на берег, торговали водкой, хлебом, харчем и порохом.
Дозору, окликающему с бугра, многими голосами отвечали:
- Не-е-чай едет!
5
Далеко по волжским островам-буграм слышны то скрип весел в уключинах, то заунывная песня гребцов, заглушаемая бранью начальников. Когда под брань и хлесткие удары плети затихала песня, то по воде неслось гнусавое монастырское пение…
В белесом прохладном тумане за широкими низинами начиналась заря.
На бугре от челнов дозорный казак шагнул к палатке атамана.
Разин сидел в черном бархатном кафтане, золотом отливал желтый зипун под кафтаном. Сидел атаман на обрубке дерева, грел над углями большие руки.
- Караван, батько!
- Давно чую… Багры, фальконеты и люди - готовы ли?
- Справно все!
- Сдай дозор маломочным - и к веслам!
От стрелецких кафтанов Лопухина приказа голубела вода. Дальше голубого, растекаясь серебром, прыгали отражения бердышей. В голове каравана торопливо, скрипя уключинами, шел царский струг - паруса свернуты. Ветра не было. За царским стругом, колыхая в волнах черные пятна, тянулся струг патриарший - на его палубе гнусавые голоса все явственнее выпевали: "Благоверному государю и великому князю всея Руси…" Над головами монахов на мачте тихо покачивался флаг с образом нерукотворного: по золоту черный лик.
Гребцы вновь запели:
Гей, приди, удалой.
Мы поклон учиним,
Воевод укроти-и-м.
Голоса гребцов скрыли голоса монахов, а покрывая все голоса, кто-то басил:
- Ма-ать! пере-ка-ти поле-е… В Астрахани ужо, сво-ло-о-чь колодная!
За стругами тянулся ряд серых низкопалубных судов. На ладье, ближней к стругам, один визгливо всхлипывающим голосом молился вслух звонко:
- Го-о-споди-и! Пронеси-и, пронеси-и…
Другой торопил гребцов:
- Наддай, ребята! Не порвись от государевых!
Еще голос твердил одно и то же:
- Водкой ужо-о! Водкой, не отставай от колодников делом…
Как будто Волга раскрыла утробу, и со дна ее раздался голос, заглушивший на миг пенье гребцов, ругань, мольбу и молитвы:
- Гей, сарынь, на взле-ет!
Тут же щелкнул выстрел из фальконета, другой, третий, и свист, долгий, пронзительный. Сотни весел сверкнули. Басистый голос с переднего струга надрывно гудел.
- По-о-што: мы госуда-а-ревы-ы… по-ошто?
- Нечай!
- Не-е-чай!
- Кру-у-ши-и!
- Сарынь, сбивай со стругов, ладьи топи!
Стук багров и топоров. Тысячи отзвуков вторили короткому бою: утки торопливо делали светлые шлепки по воде к низким берегам, а над побоищем, деревянным стуком стуча, кружилась крупная черная птица - кру-кру! кру-кру! Стреляя и хватаясь за топоры, отбиваясь и нападая, люди перестали молиться, плакать, а стук топоров низко над самой водой делался все слышнее - ладьи одну за другой глотала Волга.
- Стрельцы!
- Эй, ра-а-туйте!
На царском струге лязг железа, выстрел и крик:
- Стрельцы, в ответ станете!
- Сторонись, пузатой черт!
Голубея кафтанами, перебегая, стрельцы разбивали колодки и цепи гребцов.
- Что чините? Эй, стрельцы!
- Васька, заткни ему горло!
Удар топора, и шлепнуло в воду тело в боярском кафтане…
6
Вставало солнце. С низин потянуло над Волгой запахом травы и соли…
На носу царского струга сорван флаг с образом казанской, вместо него висит широкое полотно - "печать круга донского".
На носу царского струга бочка с водкой, закиданная боярскими кафтанами, на бочке сидит, обнажив саблю, Разин. Казаки подводят стрелецких начальников.
- Того вешай! Секи того… Вешай - за ноги!
Мачты струга становились пестрыми от боярских котыг и цветных кафтанов стрелецких голов. Разин видит: волокут кого-то, звенит в ушах режущий крик, подведенный ползет к ногам атамана.
- Батюшка, мы холопи подневольные!
- Батюшка, не губи-и!
- Гей, кто вы?
- Вековечные должники купцу.
- Приказчики богача Шорина!
- Спущу для ябеды царю?
- Батюшко, на пытке уст не разомкнем!
- Вот те пресвятая, ей-богу!
- Спусти их, казаки, пущай утекают.
- Вот тя бог храни-и!
Широко крестятся и, дрожа, лезут с борта вниз.
- А вот, батько, голодраной народ - ярыжки!
- Пихай в лодку!
- Да, вишь, иные с нами идти ладят.
- Кто с нами - бери.
На подтянутом плотно к царскому стругу другом, патриаршем, еще не умолк бой и шум. Ругань, стоны и крики:
- Чего глядишь? Из пищали-и!
Среди красных шапок мелькали черные колпаки, сверкали топоры, выше всех голов голова с длинными волосами, и голос трубит:
- Не гнись, братие-е! Яко да Ослябя-инок, поидоша на враги-и!
Взметнулся черный кафтан, сверкнул на солнце желтый атласный зипун - Разин шагнул на патриарший струг, перед ним расступились свои.
- Дьявол!
Мелькнула сабля, повисла от удара сабли рука высокого монаха с топором.
- Черт, не пил с Волги?
За бортом плеснула вода, монаха сбросили.
- Закрутилси-и… удал был!
- Батько, вона еще сатана твоего суда ждет: "Знает меня атаман, пущай сам", - так и сказал, не смели без тебя…
- А ну - ведите!
К атаману толкнули боярского сына в алой котыге, лицо густо заросло курчавой черной бородой, длинные кудри спутались, закрыли глаза.
Разин нахмурился, рука пала на саблю.
- Старое приятство, сатана! В Москве у бани с бабой?..
- Тот я… секи, твой.
- Эй, дайте ему попа, коли какой жив!
- Попа мне не надо, атаман! Хоша я патриарший, да к черту…
- Открутите с него веревки!
- Эх, руки-ноги на слободе - дайте шапку, голоушим неохота помереть!
- Забыл я твое имя, парень.
- Еще раз скажу тебе, атаман, - зовусь Лазунка Жидовин!
Боярский сын расправил левой рукой курчавую бороду, из правой текла кровь.
Разин глядел сурово, опустил голову, будто силясь что-то вспомнить, вздохнул, ткнул концом сабли в палубу, залитую кровью.
- Дайте ему шапку! - Атаман поднял голову, лицо повеселело, когда на боярского сына нахлобучили монашеский колпак. Он шагнул вперед и выдернул саблю…
- Гей, казаки! Как бился он, сильно?
- Сатана он, батько! Бьет из пистоля не целясь и цельно, будто так надо…
Подвернулся еще казак:
- Много он наших в Волгу ссадил - хотели первым вздыбить, да сказался, вишь, что к тебе, батько!
- За удаль в бою не судят! На то бой. - Разин поднял саблю, боярский сын глядел смело в глаза атаману, подался грудью вперед.
- Шапка ладаном пахнет… чужая, монашья… Секи, атаман.
Разин засмеялся, опустил саблю, спросил:
- Как ты служил боярам?
- Служу, не кривлю душой.
- Письменный ты?
- С детских годов обучен в монастыре, потому патриарший.
- Сатана ты! Побежишь от меня или будешь служить?
- Чей хлеб ем, от того не бегу!
Разин вложил саблю.
- Живи, служи мне.
- И то спасибо.
- Гей, дайте ему руку окрутить - кровоточит!
- Раз, два! Робята-а… заворачивай стру-у-ги-и!
Струги с песнями повернули к бугру. На палубах их голубели кафтаны приставших к казакам стрельцов.
Небо светлело, белесый туман осел в низины, по серебру простора плескало размашисто голубым, отсвечивало красным вслед челнам с гребцами в запорожских шапках. Все гуще несло по воде запахами трав с широких лугов, где бродили кочующие стада кобылиц хищного Ногая. Черные птицы с деревянным карканьем садились на мертвые тела, укачиваемые исстари разгульной Волгой…
7
С ордынской стороны от берега Волги две косы песчаных, на них чернеют смоляными боками обсохшие, покинутые струги. На горе над Волгой кабак, с версту в просторных полях голубеют в знойном тумане бревенчатые стены города с воротной деревянной башней. Город четырехугольный, на углах его, кроме воротной, башен нет… За стенами города монастырь, стены церквей высятся - белеют штукатуркой, окна церквей узкие, главы жестяные.
На берегу в кабаке прочная из двух половин дверь распахнута - гудят голоса питухов и бабьи взвизги хмельные. У угла кабака на камне, прислонясь спиной к толстой жерди с кабацким знаком - помелом наверху, сидит стрелец в малиновом, выцветшем на плечах кафтане. В глаза стрельцу с Волги бьет белым блеском, стрелец жмурится, бороздит по песку острием бердыша. Ему хочется делать то же, что перед ним шагах в пяти на откосе делают два солдата с короткими саблями в пыльных епанчах.
Солдаты обхватили пьяную краснощекую бабу, пыля песок, грузно впахиваются в него стоптанными лаптями, и, потные, хмельные, бормочут:
- Ты укройся, миляга, в япанчу… Шалая! Она сдох даст и младеню твому - вишь, палит небушко!..
У бабы на руках в тряпье ребенок посинел от бесполезного плача и больше не издает звука, лишь шевелит ртом.
- Ты титьку ему сунь! И покеда суслит… я тя… сама знаешь… сласть!
Баба мотает головой.
- Ой, косоротой! Мне ище ране мамонька заказала: мужиков-псов любить с младенем у титьки - бешеной буде младень-от…
- Истинно! То мужиков, а мы с Васем - солдаты…
Баба пьяно смеется:
- Солдат не к месту! А хто для солдата миронью запас?
- Во што, чуй! У солдата в кажинной бабе доля… Вась, лапай младеня - я жонку япанчей укрою!
- Краше тогда в кабаке, за бочками.
- За ноги выволокут, не дадут, плоть твою всю огадят. Япанча - она те что баня. Держи, Вась!
Солдат тащит у бабы ребенка, передает, другой держит ребенка вверх ногами. Первый широкой епанчей окручивает себя и бабу - оба валятся в песок, от них пахнет потом, водкой, и пылит кругом…
- О, черт! Умял-таки бабу…
Стрелец расплывается в улыбку, прибавляет громко, бороздя песок оружием:
- Эх, солдаты, вам ужо на ужину батоги-и.
- Молчи, мать твою перекати, разбойничий кафтан!
- Ты, полой рот, поправь младеня, заклекнется! Я на тя тогда послух у судьи - в ответ хошь стать?
Солдат поправил ребенка, качает его на руках, а стрельцу говорит:
- Бабу тебе жальче - не робенка?
- Жалеть? Хи! Немало их под вами валяется.
- На-кось, курь! Не на Москве, носов за курево не режут.
Солдат тащит из глубокого кармана епанчи трубку и кисет.
- Запасливый ты! - Стрелец курит, смотрит на Волгу.
С насадов безмачтовых и низких судовые ярыги таскают в прибрежные амбары мешки с мукой и зерном. Голые спины потны, отливают бронзой - спины ярыжек в шрамах, рубцах и царапинах. Рабочие в крашенинных портках, босые, переваливаясь, идут, согнувшись, по длинным плахам. Тощий, загорелый, в валеной шляпе, на корме одного насада стоит приказчик, в руке плеть, время от времени кричит и бьет плетью по голенищу сапога:
- Спускай ровно, не дырявь ку-у-ли!
По берегу Волги едко несет соленой рыбой, пахнет дымом. У берега костром сложены бочки. Недалеко от бочек с рыбой, у самой воды, бледный при ярком дне огонь. Трое каких-то босых, лохматых, без шапок, жарят на коле барана.
- Робята, нет ли у кого для жарева натодельной жилизины?
- Век мясо не сжарить - горит палочье…
- На зубах дойдет! Мякка баранина-т…