Но пока что-то никто за ней не ехал. Между тем здесь на нее уже косились, и - что самое странное! - не большевики, а свои же поляки. Павел Алексеевич сразу дал ей комнату. И в столовке, когда она приходила поесть, ее ни о чем не спрашивали. А вот эти две подозрительные женщины, польки, оказались хуже всяких большевиков. Эти не упускали ни одного случая, чтобы не сказать что-нибудь о дармоедах или не спросить ее, как она себя чувствует и не утомилась ли, боже упаси… А сами работали совсем как простые бабы. Босиком, повязав головы ситцевыми платками, они копались в навозе, словно ничего другого в жизни не видели. И что за разговоры они ведут! О баранах и овцах, о свиноматках и хряках, грубые, бесцеремонные разговоры, в которых все вещи называются своими именами. И с каким непостижимым, дикарским увлечением они говорят о корме для свиней, об овечьем руне! Госпожа Жулавская даже удивлялась, что все это говорится по-польски. Она бы еще поняла, если бы об этом разговаривали здешние большевики или "хохлушки", которых здесь была уйма, но польки? "Впрочем, какие это, прости господи, польки!" - утешала себя Жулавская, наблюдая с насмешливой улыбкой, как потная, запыхавшаяся Роек купает в корыте поросят и с увлечением рассказывает что-то помогающей ей девушке. И этот язык! Она сама знала русский - ведь она воспитывалась в Царстве Польском. Но разве это русский язык? Странная смесь: украинские и казахские слова, каждый говорит, как хочет. И этот дикий современный советский жаргон. Сокращения, которыми все легко оперировали, даже и эти две…
Часы еды стали для нее часами пытки. Жестяные ложки были выщерблены, тарелки сделаны из грубого сероватого фаянса… Но не это было самое плохое. Больше всего ее мучила мысль, что вот она сидит за одним столом со скотницами, со всякими свинарками, доярками, которых она не пустила бы к себе в дом даже в качестве прислуги. А тут они нисколько ее не стесняются, ставят локти на стол, шумно выскребают ложкой тарелки, подбирают остатки еды хлебом.
Жулавская сидела за столом, неестественно выпрямившись, прижав локти к бокам, ела маленькими кусочками, всячески подчеркивая изысканность своих манер. Морщась, жевала черный хлеб и со скучающим лицом, выражающим покорность судьбе, медленно черпала ложкой гороховую похлебку. Ядвиге тошно было глядеть, как Жулавская, осторожно помешивая ложкой суп, взирает на него, как на нечто совершенно несъедобное. Весь процесс еды Жулавской был сплошным актом мученичества и тихим, но красноречивым протестом. И Ядвига с изумлением заметила в себе новую черту: ей совсем не хотелось избегать этой женщины - наоборот, хотелось с ней встречаться, преследовать ее, ссориться с ней.
- Вы, кажется, давитесь этим хлебом? - тихонько спрашивала она, глядя, как морщится полковница, жуя хлеб.
Та поднимала глаза к небу.
- Хлеб… Разве это можно назвать хлебом?
- Вы бы предпочли булку, не правда ли?
Жулавская пожала плечами.
- Ну, ясно. Вы предпочли бы булку. И, разумеется, даровую. А на фронте пусть бы хоть с голоду мерли. Вы знаете, сколько муки нужно для фронта?
- Меня эти дела не интересуют, я в этом не разбираюсь.
- А в чем вы разбираетесь? В том, чтобы жить на даровщинку и объедать совхоз?
- Ужасно я его объела… И вообще я не знала, что вы здесь ведете бухгалтерию.
- Вы прекрасно знаете, что я не веду бухгалтерии. Просто мне неприятно смотреть на паразитов.
- Прошу оставить меня в покое, это не ваше дело.
- А чье же?
- Даже этот… директор ничего мне не говорит.
- Очень жаль. Но мы тем более обязаны вам это говорить.
- Это почему же?
- Потому что у вас стыда нет. Потому что вы всех поляков срамите.
- Скажите пожалуйста, какой патриотизм… Я даже не думала, что вы считаете себя полькой.
Лицо Ядвиги потемнело.
- А кем же мне себя считать?
- Не знаю, не знаю… - кисло улыбнулась Жулавская. - Я полагала, вы считаете себя… местной.
- Местные здесь разных национальностей.
- Вот именно.
- Да оставь ты ее в покое, - вмешалась, наконец, Анастасия Петровна. - Что уж, старуха она и работать не привыкла. Трудно ей.
- Она моложе вас. А вам разве не трудно?
- Мне-то? Нет, мне не трудно. Ведь для кого работаем? Для фронта, а там и моя Фрося. Да и кроме того… Живу я давно, много чего в жизни видела. Молодость у меня пропала зря. Я тогда в помещичьей усадьбе работала. У графа. Вот где было трудно! Эх, что вы теперь знаете, что вы можете знать!.. Бывало, каждую корку слезами поливаешь. А сейчас что? На своем работаю. Почет, уважение имею. На старости лет читать-писать меня советская власть научила. Фермой дали мне заведовать, доверили. Даже в газетах про меня писали. А что я раньше была? Темная, безграмотная девка, которую всякий мог обидеть. Я как подумаю о своей молодости, так уж и не знаю, когда я была молода, тогда или теперь? Эх, если бы не война, если бы не война! Посмотрела бы ты, какая бы у нас тут жизнь была! Ведь уже вылезли из нужды, уже вышли на широкую дорогу. Кому это снилось в старые времена, чтобы и клубы, и библиотеки, и театр, и кино - все чтобы для простого человека было! Я вон и на съезды ездила, и перед правительством с трибуны выступала, и сам Сталин слушал, когда я говорила… А ты говоришь, трудно, мол, мне. Нет, я своих лет и не чувствую, работа моя веселая и старость у меня молодая, да и какая это еще старость! Эх, кабы не война… А теперь ты на Жулавскую погляди - что она в жизни знала? Кислая, видать, была жизнь, хоть не голодная и не трудная, но и безрадостная, если она так безо времени постарела. Да и сейчас… От дому далеко, всех своих с этой войной порастеряла, тоже не легко человеку.
- Даром вас объедает, могла бы работать.
- Э, милая моя, сколько уж там она съест… Попрекаете вы ее, попрекаете - и что из того? Сами себе кровь портите - и все… А вы внимания на нее не обращайте, лучше будет.
- Вы бы послушали, что она говорит про вашу страну…
- А пусть говорит. Не отвечай ты ей, так она и говорить не станет, не перед кем будет. С людьми надо терпение иметь.
Но Ядвиге казалось, что все они тут чересчур терпеливы - и Анастасия Петровна и Матрена. Даже Павел Алексеевич спокойно относился к тому, что госпожа Жулавская все еще "присматривается", и не настаивал, чтобы она, наконец, приступила к какой-нибудь работе.
- Жаль мне ее, - объяснял он Ядвиге. - Негодяй-офицеришка бросил старуху на произвол судьбы, обокрал жену… С дочерью она не поладила и осталась одинокая, бездомная, непривычная к работе… Что уж ей кусок хлеба жалеть? Пусть привыкнет, присмотрится, самой захочется что-нибудь делать.
Ядвига слушала, потупив глаза. Да, здесь люди добры чуткой, терпеливой добротой. Они как будто забывают о том, что сами страдают от войны, что война разметала и их гнезда, что смерть подстерегает их близких. Как они работают! Напряженные, как струна, они работают с единственной целью - помочь фронту! Победить, спасти великую советскую родину! И все же они находили в себе сочувствие к этой чужой и неприятной женщине, которая явилась сюда незваная и ничем не желает помочь им. Ядвиге было непонятно, почему они прилагают к себе одну мерку, а к этой Жулавской - другую. От себя они требовали работы сверх сил, спокойствия, непоколебимой веры. От нее не требовали ничего и еще ее жалели. Этот Павел Алексеевич, потерявший руку на фронте, не жалел себя, словно не на него свалилось несчастье, - а жалел эту чужую женщину, тещу полковника из далекой страны. Он умел прочувствовать ее горе - пусть даже она сама была его причиной… Да, и здесь ссорились, и здесь были симпатии и антипатии, и здесь были споры, - но все это было каким-то иным. Без желания принизить, без зависти, без обиды. Люди здесь были добры - простой и мудрой человеческой добротой. Здешние девушки, может, и не умели есть так изысканно, как госпожа Жулавская, и девушка-зоотехник не знала, что к светлому платью не принято надевать темных чулок; но они знали тысячи вещей, о которых ничего не было известно госпоже Жулавской, и они излучали какой-то внутренний свет, который теплой волной охватывал Ядвигу.
- Да, дитя мое, работаю я в этом хлеву, гляжу на этих свинарок, - изливала душу госпожа Роек, - и знаешь, что я тебе скажу? У нас кричали, что в этой "большевии" никакой культуры нет, наши насмехались, что здесь галстука завязать не умеют, что не так вилку держат… А я вот смотрю на них и думаю - далеко еще нам до них. Хо-хо! Вот этому бы научиться. Галстук завязать всякий хам, всякий Лужняк сумеет. А вот как у них… Я уж не знаю, что со мной и делается, будто другим человеком стала, другими глазами на свет гляжу. Нет, уж теперь я бы не стала терпеть того, что раньше всю жизнь человек терпел. И скажу, дитя мое, что вот вернемся мы домой, так работы будет, работы! Подумать страшно…
- Если Лужняк вас впустит… - улыбнулась Ядвига.
- Да, вот еще и Лужняк… Я думаю, что за них тут, наконец, примутся. Ты слышала, Павел Алексеевич говорил, что опять какие-то мошенничества обнаружены? Между нами говоря, я бы всех этих уполномоченных посольства разогнала на все четыре стороны. Читала в журнале? Оказывается, то, что у нас тут делается, вовсе не исключение, всюду одно и то же - дорвались до пирога, живут на наш счет да еще нам же и головы дурманят. Шувара рассказывал про их газетку, что они в Иране издают, так это ужас что такое! И не скажешь, кто пишет, гитлеровцы или наши… А ведь все это для солдат! И что они с этим Ираном думают, скажи ты мне? Всю войну на печке переждать? Я уж эти сводки просто слушать не могу, сердце сжимается, страшно на карту посмотреть. Столько крови, столько горя. А те сидят в Иране!
"Полковница" тоже слушала сводки. Маленький черный репродуктор, висящий на улице у входа в клуб, собирал вокруг себя по вечерам все население совхоза. В тяжелом молчании люди выслушивали горькие вести, а потом шли на работу и набрасывались на нее с таким неистовством, словно хотели сразу уничтожить последствия тяжелых событий на фронте.
Не так слушала госпожа Жулавская. Крепко сжав тонкие губы, с непроницаемым лицом, она переживала свое торжество. Всего худшего она желала им, этим большевикам. Они завезли ее сюда, в эту дичь и глушь, только за то, что она была помещицей и тещей полковника. Но теперь неизвестно, кому хуже будет. Куда-то они побегут, когда их припрут с двух сторон гитлеровцы и англичане? Союзники… Конечно, англичане ведь не такие глупые. Помаленьку, потихоньку они дождутся случая и покажут им. Недаром генерал Андерс перевел свою армию именно в Иран…
Но мысль об Иране снова напоминала Жулавской польскую делегатуру в местечке и обиды, нанесенные соотечественниками. Никто что-то не приезжал из польского представительства извиняться, приглашать Жулавскую обратно в местечко… С ней не посмеют так обращаться, когда придут англичане! Культурные люди поймут трагедию покинутой женщины, сумеют надлежащим образом позаботиться о ней. И этого недолго ждать. По всему видно, что развязка приближается. Ведь немцы уже дошли почти до Волги!
Ни посланцы Лужняка, ни сам Лужняк не приезжали в совхоз. Но в один прекрасный день Жулавскую вдруг навестил Малевский. Сперва она подумала, что он явился с официальным поручением, и приняла его сухо, холодно, с достоинством. Однако он сразу развеял ее иллюзии.
- По правде сказать, я с этим Лужняком никаких отношений не поддерживаю…
- Почему?
- Да что ж… - поморщился он. - Ярый сторонник Сикорского!.. Да и вообще там своя братия, и не подступишься… Я просто так заехал, осмотреться, узнать, что они тут думают.
- Кто? Большевики?
- Да. Видите ли, надо на что-нибудь решаться. Самое время! Немцы продвигаются, теперь уже каждому дураку ясно, что войне скоро конец, тут и говорить не о чем. Я сам, черт меня возьми, немного просчитался: был бы в андерсовской армии, теперь бы здесь и след мой простыл… Сидел бы себе за границей. Но кто ж его знал? Сомнительно, конечно, это было, а все же думалось: вдруг и в самом деле пошлют на фронт? Ну уж, думаю, дураков нет! А оказалось, что они взяли да ушли, и остальные, кто еще остался, тоже уйдут, говорят. Но теперь поздно, больше они никого не принимают, вот я и сижу на бобах. А тут, черт его знает, что еще может быть…
- Что вы имеете в виду?
- Да что ж… В один прекрасный день возьмут эти казахи ножи в зубы, да и начнут резать большевиков. И спрашивать не станут, кто не казах - под нож! А с нами что тогда будет?..
- Неужели это может быть, боже мой!..
- А что же? Уж они-то воспользуются случаем. Только нам от этого не легче, потому что и нам попадет. Лес рубят - щепки летят.
- И вы думаете, что действительно…
- Да как же может быть иначе? Легко было в мирное время держать их в ежовых рукавицах. А сейчас чекистов на фронт взяли, так что, как начнется резня, так и пойдет и пойдет… Здесь что об этом говорят?
- Здесь? Я ничего не слышала… Они здесь все еще верят в победу, - растерянно ответила госпожа Жулавская. И вдруг почувствовала злобную радость. И пусть, пусть их всех вырежут. Ради этого она согласна, чтобы зарезали и ее. Лишь бы им пришел конец!
- Но только правда ли это? - вдруг забеспокоилась она. - Ведь вот сюда приезжает Канабек…
- Какой еще Канабек?
- Казах из колхоза. И вроде ничего… В хороших отношениях с директором, разговаривает с ним. И в самом совхозе казахи работают - и тоже как будто все в порядке.
Малевский задумался.
- Эх, знаете ли, это еще ничего не значит. Азиаты коварны. Тихонько, тихонько, ничего по ним незаметно, а потом - как дадут! Это даже лучше, что они так притаились. По крайней мере те ничего не заметят.
- Но как же? - не понимала "полковница". - Ведь и те тоже азиаты?
- Кто - "те"?
- Ну, большевики.
- Ах, да ведь это так только говорится… Ну ладно - все они в общем азиаты. Но эти-то казахи - это уж самые настоящие азиаты, понимаете?
Она кивнула головой, хотя ничего не поняла.
- Но вы вполне уверены, что так будет?
- Да что вы! Как дважды два четыре. Уже вспыхнуло восстание в Башкирии, восстание под Казанью, восстание на севере…
- Правда?
- Это абсолютно достоверные сведения. Абсолютно достоверные. В любой день может начаться, должно начаться и здесь. Известно, конгломерат разных диких племен, энкаведе соединяло это в одну кучу, но теперь - фю-ю - и кончилось… Сейчас главный вопрос: как нам вывернуться из всего этого, как спастись? У меня нет ни малейшего желания пойти на жаркое этим дикарям…
Жулавская задумалась.
- Потому что перейти границу вряд ли удастся, - говорят, здорово ее охраняют, риск большой. Я хотел посмотреть: что тут? Главное - где-нибудь притаиться, переждать, пока англичане не придут. Тогда уж все будет в порядке. Я думал, может, здесь?.. Но если этот Канабек…
- Он сюда по разным земледельческим делам приезжает. К директору - советоваться.
Малевский лукаво прищурил глаз.
- И вы этому верите? По земледельческим… Уж я знаю всех этих казбеков! Приезжает по земледельческим делам, а сам небось так и шныряет глазами, так и высматривает! Наверно, у них уже весь план готов.
- Дорогой мой, но что же мне в таком случае делать?
- Вам? - удивился он, словно все, что он говорил, касалось только его и не имело к ней ни малейшего отношения. - Вам? Ну что ж…
Она молитвенно сложила руки.
- Возьмите меня с собой! Умоляю вас!..
Он остолбенел.
- Кто? Я? Новое дело! Да куда я вас возьму?
- С собой… к англичанам!
- Где еще они, эти англичане… И как я вас заберу? Всякий должен думать о себе.
- Да что же я, старая женщина, могу придумать?
- А может, для вас и лучше, что старая, - может, казахи вас еще и не тронут. Во всяком случае это шанс. Вы говорите, они тут работают?
- Работают, - беззвучно ответила она, мысленно созерцая разверзшуюся под ногами черную пропасть. - Так, может, я лучше вернусь в город?
- Тоже выдумали! там ведь будет хуже. Как раз на город они в первую очередь бросятся, огонька подпустят. А как же, города они в первую очередь захотят занять…
- Значит, нет никакого выхода?
- Почем я знаю! Что вы все меня спрашиваете? Сам выхода ищу. Что ж вы думаете, я столько часов трясся на машине, только чтобы вас навестить? Не те времена… Знал бы я, что делать, вы бы меня здесь не увидели… Да не ревите вы, поможет это теперь, как же! Надо было получше зятька держать, вот и сидели бы теперь в лондонском ресторане да ели омара в майонезе, а не большевистскую гороховую похлебку…
- Как вы смеете!
- А так вот и смею… Просто правду говорю: бывает, не спохватишься во-время - и пиши пропало. Одни евреи выиграют на этом, - заключил он настолько неожиданно, что Жулавская позабыла о собственной обиде.
- Как?
- А так… Что бы ни происходило, они всегда выигрывают… Всегда из всего вывернутся. А человек должен страдать и страдать… А вы как думаете с этим Сикорским, с этим договором с большевиками, это как? Тоже евреи… Уж у них всюду свои есть, они уж умеют сообразить, как им выгоднее…
К вечеру он уехал обратно на попутном грузовике, а Жулавская явилась к ужину мрачная, как ночь. Мрачность свою она так старательно выставляла напоказ, что госпожа Роек не могла не спросить ее, что случилось.
- Что случилось? - Тонкие губы сжались в узкую прямую линию. - Да ничего… Покамест ничего.
- А я уж думала бог весть что стряслось.
"Полковница" страдальчески улыбнулась.
- Нет, нет. Что же могло случиться?.. Покамест…
И она принялась за картофельный суп, не переставая думать, что это, быть может, последний суп в ее жизни. А те все ничего не понимают, едят, разговаривают о фронте, будто, кроме фронта, ничего на свете уже не существует. А то, что их, может, всех через минуту вырежут…
Но злоба подавляла в ней даже страх. Уж если начнется резня, то не она одна будет жертвой. Погибнут любезный директор, и сумасшедшая Роек, и эта Ядвига, ехидная баба, которая будто бы жена осадника, а на самом деле черт ее знает, кто она такая, - может, даже агент этого их гепеу или энкаведе, как оно там называется! И все эти доярки, свинарки, которые воображают, что равны ей, вдове крупного землевладельца, теще полковника… Нет, с этим Зеноном и вправду нехорошо вышло, а глупая Зоська все ему готова простить - если, разумеется, найдет его когда-нибудь. Из-за этого Жулавская и рассорилась с дочерью. Теперь вот и Зоська погибнет где-нибудь, если будет восстание. А восстание непременно будет - Малевский всегда прекрасно информирован. Так что все, что тут делают, о чем говорят, в сущности не имеет никакого значения. "Даже то, - с издевкой подумала она, прислушиваясь к обрывкам разговора, - выздоровеет ли хряк Самсон, или не выздоровеет". Все равно все будет сожжено и обращено в пепел, так что неважно даже и то, что среди зарезанных будет она, госпожа Жулавская. Пусть! Вот до чего ее довели сперва любезный зятек, потом большевики и, наконец, этот Лужняк с компанией. Но теперь кара постигнет всех - и большевиков и Лужняка. Да и зять лишь временно избежал наказания. Уж эта панна Мушка устроит ему хорошую жизнь там, в Лондоне, она его научит. Зенон еще сто раз пожалеет, что не забрал жену и тещу, боком ему Зоськины меха и драгоценности вылезут! Пропадет - и казахи с ножами для этого не понадобятся.