- Так вот, - сказал Олз, - она умерла, я известил общину и убрал ее в сарай на сложенные дрова. Потом мне эти дрова понадобились, а она уже совсем закоченела, и я прислонил ее к стене. Рот у нее был открыт, и, когда я вечером приходил в сарай пилить дрова, я вешал на нее фонарь.
- Зачем ты это делал? - спросил пастор.
- Не знаю, - ответил Олз.
- И часто ты это делал?
- Каждый раз, когда вечером работал в сарае.
- Ты поступил очень дурно, - сказал пастор. - Ты любил свою жену?
- О да, любил, - сказал Олз. - Я очень любил ее.
- Вы все поняли? - спросил хозяин. - Вы все поняли про его жену?
- Почти.
- А как насчет обеда? - спросил Джон.
- Заказывай, - сказал я. - Вы думаете, это правда? - спросил я хозяина.
- Конечно, правда, - сказал он. - Скоты эти крестьяне.
- А куда он пошел?
- Он пошел в другой трактир, в "Эдельвейс".
- Он не захотел пить со мной, - сказал Франц.
- Он не хотел пить у меня, потому что Франц узнал про историю с его женой, - сказал хозяин.
- Послушай, - сказал Джон, - а как насчет обеда?
- Давай, - сказал я.
Кросс по снегу
Фуникулер еще раз дернулся и остановился. Он не мог идти дальше, путь был сплошь занесен снегом. Ветер начисто подмел открытый склон горы, и поверхность снега смерзлась в оледенелый наст. Ник в багажном вагоне натер свои лыжи, сунул носки башмаков в металлические скобы и застегнул крепление. Он боком прыгнул из вагона на твердый наст, выровнял лыжи и, согнувшись и волоча палки, понесся вниз по скату.
Впереди на белом просторе мелькал Джордж, то исчезая, то появляясь и снова исчезая из виду. Когда, внезапно попав на крутой изгиб склона, Ник стремительно полетел вниз, в его сознании не осталось ничего, кроме чудесного ощущения быстроты и полета. Он въехал на небольшой бугор, а потом снег начал убегать из-под его лыж, и он понесся вниз, вниз, быстрей, быстрей, по последнему крутому спуску. Согнувшись, почти сидя на лыжах, стараясь, чтобы центр тяжести пришелся как можно ниже, он мчался в туче снега, словно в песчаном вихре, и чувствовал, что скорость слишком велика. Но он не замедлил хода. Он не сдаст и удержится. Потом он попал на рыхлый снег, оставленный ветром в выемке горы, не удержался и, гремя лыжами, полетел кубарем, точно подстреленный кролик, потом зарылся в сугроб, ноги накрест, лыжи торчком, набрав полные уши и ноздри снега.
Джордж стоял немного ниже, ладонями сбивая снег со своей куртки.
- Высокий класс, Ник! - крикнул он. - Это чертова выемка виновата. Она и меня подвела.
- А как там, дальше? - Ник, лежа на спине, выровнял лыжи и встал.
- Нужно все время забирать влево. Спуск хороший, крутой. Внизу сделаешь христианию - там изгородь.
- Подожди минутку, съедем вместе.
- Нет, ты ступай вперед. Я люблю смотреть, как ты съезжаешь.
Ник Адамс проехал мимо Джорджа, - на его широких плечах и светлых волосах осталось немного снегу, - потом лыжи Ника заскользили, и он ухнул вниз, окутанный свистящей снежной пылью, взлетая и падая, вверх, вниз по волнистому склону. Он все время забирал влево, и к концу, когда он летел прямо на изгородь, плотно сжав колени и изогнув туловище, он, в туче снега, сделал крутой поворот вправо и, сбавляя ход, проехал между склоном горы и проволочной изгородью.
Он взглянул вверх. Джордж съезжал, готовясь к повороту телемарк, выдвинув вперед согнутую в колене ногу и волоча другую; палки висели, словно тонкие ножки насекомого, и, задевая снег, взбивали комочки снежного пуха; и наконец, почти скрытый тучами снега, скорчившись, выбросив одну ногу вперед, вытянув другую назад, отклонив туловище влево, он описал четкую красивую кривую, подчеркивая ее блестящими остриями палок.
- Я не решился на христианию, - сказал Джордж. - Слишком глубокий снег. А ты отлично съехал.
- С моей ногой нельзя делать телемарк, - сказал Ник.
Ник лыжей прижал верхнюю проволоку, и Джордж проехал через изгородь. Ник вслед за ним выехал на дорогу. Они шли, слегка согнув колени, по дороге, проложенной в сосновом бору. Здесь возили лес, и накатанный полозьями лед был в оранжевых и табачно-желтых пятнах от конской мочи. Лыжники держались полосы снега на обочине. Дорога круто спускалась к ручью и затем почти отвесно поднималась в гору. Сквозь деревья им виден был длинный облезлый дом с широкими стрехами. Издали он выглядел сплошь блекло-желтым. Вблизи оконные рамы оказались зелеными. Краска лупилась. Ник палкой расстегнул зажим и сбросил лыжи.
- Лучше понесем их, - сказал он.
Он стал карабкаться по крутой дорожке с лыжами на плече, пробивая ледяную кору шипами каблука. Он слышал за спиной дыхание Джорджа и треск льда под его каблуками. Они прислонили лыжи к стене гостиницы, обмахнули друг другу штаны, потоптались, стряхивая с башмаков снег, и вошли в дом.
Внутри было почти темно. В углу комнаты поблескивала большая изразцовая печь. Потолок был низкий. Вдоль стен стояли гладкие деревянные скамьи и темные, в винных пятнах, столы. У самой печки, покуривая трубку, потягивая мутное молодое вино, сидели два швейцарца. Лыжники сняли куртки и сели у стены по другую сторону печки. Голос, певший в соседней комнате, умолк, и в комнату вошла служанка в синем переднике и спросила, что им подать.
- Бутылку сионского, - сказал Ник. - Согласен, Джорджи?
- Можно, - сказал Джордж. - В этом ты больше понимаешь. Я всякое вино люблю.
Служанка вышла.
- Нет ничего лучше лыж, правда? - сказал Ник. - Знаешь это ощущение, когда начинаешь съезжать по длинному спуску.
- Да! - сказал Джордж. - Так хорошо, что и сказать нельзя.
Служанка принесла вино, и они никак не могли откупорить бутылку. Наконец Ник вытащил пробку. Служанка вышла, и они услышали, как она в соседней комнате запела по-немецки.
- Кусочки пробки попали. Ну не беда, - сказал Ник.
- Как ты думаешь, есть у них какое-нибудь печенье?
- Сейчас спросим.
Служанка вошла, и Ник заметил, что у нее под передником обрисовывается круглый живот. "Странно, - подумал он, - как это я сразу не обратил внимания, когда она вошла".
- Что это вы поете? - спросил он.
- Это из оперы, из немецкой оперы. - Она явно не желала продолжать разговор. - У нас есть яблочная слойка, если хотите.
- Не очень-то она любезна, - сказал Джордж.
- Что ж ты хочешь? Она нас не знает и, наверно, подумала, что мы хотим посмеяться над ее пением. Она, должно быть, оттуда, где говорят по-немецки, и она стесняется, что она здесь. Да тут еще беременность, а она не замужем, вот и стесняется.
- Откуда ты знаешь, что она не замужем?
- Кольца нет. Да здесь ни одна девушка не выходит замуж, пока не пройдет через это.
Дверь отворилась, и в клубах пара, топая облепленными снегом сапогами, вошла партия лесорубов. Служанка принесла им три бутылки молодого вина, и они, сняв шляпы, заняли оба стола и молча покуривали трубки, кто прислонясь к стене, кто облокотившись на стол. Время от времени, когда лошади, запряженные в деревянные сани, встряхивали головой, снаружи доносилось резкое звяканье колокольчиков.
Джордж и Ник чувствовали себя отлично. Они очень любили друг друга. Они знали, что впереди еще весь долгий обратный путь.
- Когда тебе нужно возвращаться в университет? - спросил Ник.
- Сегодня вечером, - ответил Джордж. - Мне надо поспеть на поезд десять сорок из Монтре.
- Хорошо бы, ты остался, мы бы завтра махнули на Дан-дю-Лис.
- Я должен закончить свое образование, - сказал Джордж. - А что, Ник, если бы нам пошататься вдвоем? Захватить лыжи и поехать поездом, сойти, где хороший снег, и идти куда глаза глядят, останавливаться в гостиницах, пройти насквозь Оберланд, и Вале, и Энгадин, а с собой взять только сумку с инструментами да положить в рюкзак запасной свитер и пижаму, и к черту ученье и все на свете!
- И еще пройти через весь Шварцвальд. Ух, и места же!
- Это где ты рыбу ловил прошлым летом?
- Да.
Они съели слойку и допили вино.
Джордж прислонился к стене и закрыл глаза.
- Вино всегда так на меня действует, - сказал он.
- Тебе плохо? - спросил Ник.
- Нет, мне хорошо, только чудно как-то.
- Понимаю, - сказал Ник.
- Ну да, - сказал Джордж.
- Закажем еще бутылочку? - спросил Ник.
- Нет, довольно, - сказал Джордж.
Они еще посидели. Ник - облокотившись на стол. Джордж - прислонясь к стене.
- Что, Элен ждет ребенка? - спросил Джордж, отделившись от стены и тоже ставя локти на стол.
- Да.
- Скоро?
- В конце лета.
- Ты рад?
- Да. Теперь рад.
- Вы вернетесь в Штаты?
- Очевидно.
- Тебе хочется?
- Нет.
- А Элен?
- Тоже нет.
Джордж помолчал. Он смотрел на пустую бутылку и на пустые стаканы.
- Скверно, да? - спросил он.
- Нет, ничего, - ответил Ник.
- Так как же?
- Не знаю, - сказал Ник.
- Ты с ней будешь ходить на лыжах в Штатах?
- Не знаю.
- Там горы неважные, - сказал Джордж.
- Неважные, - сказал Ник. - Слишком скалистые. И слишком много леса. И потом, они очень далеко.
- Верно, - сказал Джордж, - во всяком случае, в Калифорнии так.
- Да, - сказал Ник, - повсюду так, где мне приходилось бывать.
- Верно, - сказал Джордж, - повсюду так.
Швейцарцы встали из-за стола, расплатились и вышли.
- Жаль, что мы не швейцарцы, - сказал Джордж.
- У них у всех зоб, - сказал Ник.
- Не верю я этому.
- И я не верю.
Они засмеялись.
- А что. Ник, если нам с тобой никогда больше не придется вместе ходить на лыжах? - сказал Джордж.
- Этого быть не может, - сказал Ник. - Тогда не стоит жить на свете.
- Непременно пойдем, - сказал Джордж.
- Иначе быть не может, - подтвердил Ник.
- Хорошо бы дать друг другу слово, - сказал Джордж.
Ник встал. Он наглухо застегнул свою куртку. Потом потянулся через Джорджа и взял прислоненные к стене лыжные палки. Он крепко всадил острие палки в половицу.
- А что толку давать слово, - сказал он.
Они открыли дверь и вышли. Было очень холодно. Снег подернулся ледяной коркой. Дорога шла в гору, сосновым лесом.
Они взяли свои лыжи, прислоненные к стене. Ник надел рукавицы, Джордж уже начал подниматься в гору с лыжами на плече. Обратный путь еще можно проделать вместе.
1925
Отцы и дети
Посреди главной улицы был сигнал объезда, но обычно машины ехали прямо, и Николас Адамс, решив, что тут, вероятно, был и уже закончился какой-то ремонт, поехал прямо, не сворачивая, по безлюдной, мощенной кирпичом улице; в воскресный день почти не было движения, но перед ним то и дело вспыхивали световые сигналы, которых уже не будет через год, когда ток выключат за неуплату взносов, - и дальше, под тенистыми деревьями, обычными в маленьких городках и милыми сердцу, если ты родился в этом городе и гулял под ними, хотя чужим кажется, что от них слишком много тени и сырость в домах, - и дальше, мимо последнего дома, по шоссе, которое шло в гору, а там круто спускалось вниз между гладко срезанными откосами красной глины и рядами молодых деревьев по обеим сторонам. Он родился не здесь, но сейчас, в разгар осени, хорошо было ехать по всем этим местам и смотреть на них. Хлопок собрали, и на полях уже поднялась кукуруза, кое-где чередуясь с полосами красного сорго; машина катилась легко, сын спал на сиденье рядом, дневной пробег был уже сделан, город для ночевки намечен, и Ник смотрел, где на маисовом поле посеяна соя и где горох, как леса перемежаются вырубками, далеко ли дома и службы от полей и кустарников, и, мимоездом, он мысленно охотился по всей этой местности, зорко оглядывая каждую прогалину и соображая, где здесь должна кормиться дичь и садиться на ночлег, где можно найти выводок и куда он полетит, если его спугнуть.
На охоте, когда собаки учуют перепелов, не следует заходить между выводком и тем местом, где он прячется, не то перепела вспорхнут все разом, одни прямо вверх, другие шурша и чуть не задевая вас по голове, и тогда они кажутся невиданно крупными, - остается только обернуться и целиться через плечо им вдогонку, пока они, сложив крылья, не упали камнем в густую заросль. Мысленно охотясь на перепелов именно так, как научил его отец, Ник Адамс начал думать о своем отце. Первое, что вспомнилось Нику, были его глаза. Ни крупная фигура, ни быстрые движения, ни широкие плечи, ни крючковатый ястребиный нос, ни борода, прикрывавшая безвольный подбородок, никогда не вспоминались ему - всегда одни только глаза. Защищенные выпуклыми надбровными дугами, они сидели очень глубоко, словно ценный инструмент, нуждающийся в особой защите. Они видели гораздо зорче и гораздо дальше, чем видит нормальный человеческий глаз, и были единственным даром, которым обладал его отец. Зрение у него было такое же острое, как у муфлона или орла, нисколько не хуже.
Бывало, Ник стоит с отцом на берегу озера - в то время и у него было очень хорошее зрение, - и отец говорит ему:
- Подняли флаг. Ник не мог различить ни шеста, ни флага на нем. - Видишь, - говорил отец, - вон там наша Дороти. Она подняла флаг, а сейчас идет к пристани.
Ник смотрел на ту сторону озера и видел длинную линию лесистого берега, за ней высокие сосны, мыс над бухтой, расчищенные холмы ближе к ферме, белый коттедж среди деревьев, но не мог различить ни шеста, ни пристани - только белый песок и изогнутую линию берега.
- Видишь стадо овец на косогоре, ближе к мысу?
- Вижу.
Оно казалось светлым пятном на серо-зеленом косогоре.
- Я могу их сосчитать, - говорил отец.
Как и все люди, обладающие какой-либо незаурядной способностью, отец Ника был очень нервен. Сверх того он был сентиментален и, как большинство сентиментальных людей, жесток и беззащитен в одно и то же время. Ему редко что-нибудь удавалось, и не всегда по его вине. Он умер, попавшись в ловушку, которую сам помогал расставить, и еще при жизни все обманули его, каждый по-своему. Сентиментальных людей так часто обманывают.
Пока еще Ник не мог писать об отце, но собирался когда-нибудь написать, а сейчас, думая о перепелиной охоте, вспомнил отца, каким тот был в детские годы Ника, до сих пор благодарного отцу за две вещи: охоту и рыбную ловлю. О том и о другом отец судил настолько же здраво, насколько не мог судить, например, о половой жизни, и Ник был рад, что вышло именно так, а не иначе: нужно, чтобы кто-нибудь подарил тебе или хоть дал на время первое ружье и научил с ним обращаться, нужно жить там, где водится рыба или дичь, чтоб узнать их повадки, и теперь, в тридцать восемь лет, Ник любил охоту и рыбную ловлю не меньше, чем в тот день, когда отец впервые взял его с собой. Эта страсть никогда не теряла силы, и Ник до сих пор был благодарен отцу за то, что он пробудил ее в нем.
Что касается другого, о чем отец не мог судить здраво, то в этом случае все, что нужно, дается самой природой, и каждый выучивается всему, что следует знать, без наставников, и тут все равно, где бы ты ни жил.
Зато таких необыкновенных глаз, как у отца, Нику больше ни у кого не приходилось видеть, и Ник любил его очень сильно и очень долго. Теперь, когда он знал обо всем, нерадостно было вспоминать даже самое раннее детство, до того как дела их семьи запутались. Если б можно было об этом написать, он бы освободился от этого. Он освободился от многих вещей тем, что написал о них. Но для этого не пришло еще время. Многие были еще живы. Он решил думать о чем-нибудь другом. Теперь уже ничем нельзя помочь, и он много раз передумал об отце все с начала и до конца. Тот облик, который гробовщик придал его отцу, еще не стерся из памяти Ника, и все остальное он помнил совершенно ясно, до долгов включительно. Он поздравил гробовщика с успехом. Гробовщик гордился своей работой и был явно польщен. Но не гробовщик придал ему этот облик. Он только внес смелой рукой кое-какие поправки сомнительного художественного достоинства. Лицо сформировалось само собой в течение долгого времени. Оно приняло законченные очертания в последние три года. Из этого вышел бы хороший рассказ, но слишком многие оставались еще в живых, и написать его было нельзя.
Первоначальное воспитание Ника было закончено в лесах за индейским поселком. Из коттеджа в поселок вела дорога через лес до фермы и дальше по просеке до самого поселка. Он и теперь чувствовал всю эту дорогу под босыми ногами. Вначале она шла по хвойному лесу позади коттеджа, устланная перегнившей хвоей там, где бурелом рассыпался в прах, и длинные щепки торчали, словно дротики, на расколотом молнией стволе. Ручей переходили по бревну, и, оступившись, можно было увязнуть в черном болотном иле. Выйдя из лесу, надо было перелезать через изгородь, а дальше твердая, высохшая на солнце дорога вела по скошенному лугу с торчащими кое-где стеблями конского щавеля и коровяка, трясина же, где водились кулики, оставалась слева. На ручье стоял летний сарай. За сараем лежала куча свежего навоза, а рядом другая куча, уже подсохшая сверху. Дальше опять начиналась изгородь и твердая, горячая дорога от сарая к дому, а потом горячая песчаная дорога, сбегавшая к лесу, и здесь был мост через тот ручей, где росли тростники; их мочили в керосине и делали из них те факелы, с которыми по ночам били рыбу острогой.
Потом большая дорога сворачивала влево, огибая лес, и поднималась в гору, а по лесу шла широкая глинистая дорога, прохладная в тени деревьев и расчищенная там, где вывозили кору, которую драли индейцы. Кору складывали длинными рядами в ровные штабеля, похожие на домики, крытые корой, и ободранные стволы лежали, огромные и желтые, там, где валили деревья. Стволы оставались гнить в лесу, их даже не убирали и не жгли верхушек. Дубильне в Бойне-Сити нужна была только кора: зимой ее волокли по льду через озеро, и с каждым годом становилось все меньше леса и все ширилась выжженная солнцем, поросшая бурьяном вырубка.
Но тогда леса было еще много: девственного леса, где стволы были голые внизу, и ветви начинались на большой высоте, и ноги ступали по чистому, устланному упругой коричневой хвоей грунту, на котором ничего не росло, и в самые жаркие дни там было прохладно, и они сидели втроем, прислонившись к стволу пихты шириной в два человеческих роста; ветер шумел в вершинах, прохладный свет ложился пятнами, и Билли сказал:
- Ты опять хочешь Труди?
- Труди, а ты хочешь?
- Ага.
- Идем туда.
- Нет, здесь.
- А как же Билли?..
- Ну так что ж. Билли мой брат.
После они сидели все втроем и прислушивались к трескотне черной белки в верхних ветвях: снизу ее не было видно. Они дожидались, чтобы она снова зацокала, - когда она зацокает, то распушит хвост и Ник будет стрелять туда, где заметит движение. Отец выдавал ему только три патрона на целый день охоты, а ружье у него было одноствольное, двадцатого калибра, с очень длинным стволом.
- Не шевелится, дрянь этакая, - сказал Билли.
- Стреляй, Ники. Пугни ее. Она прыгнет. И ты опять стреляй, - сказала Труди. Для нее это была длинная речь.