Действие романа классика польской литературы лауреата Нобелевской премии Владислава Реймонта (1867–1925) "Земля обетованная" происходит в промышленной Лодзи во второй половине XIX в. Писатель рисует яркие картины быта и нравов польского общества, вступившего на путь капитализма. В центре сюжета - три друга Кароль Боровецкий, Макс Баум и Мориц Вельт, начинающие собственное дело - строительство текстильной фабрики. Вокруг этого и разворачиваются главные события романа, плетется интрига, в которую вовлекаются десятки персонажей: фабриканты, банкиры, купцы и перекупщики, инженеры, рабочие, конторщики, врачи, светские дамы и девицы на выданье. Из шумных цехов писатель ведет читателя в роскошные дворцы богачей, в пивные, где дельцы предаются пьяным оргиям, будуары светских львиц, делает его свидетелем деловых встреч и любовных сцен.
Публикуется новый перевод романа.
Содержание:
Часть первая 1
Часть вторая 66
Сын земли 123
Примечания 126
Часть первая
I
Город Лодзь пробуждался.
Первый пронзительный фабричный гудок прорвал тишину раннего утра, и вслед за ним во всех концах города зазвучали другие; они орали все громче, хрипло и надсадно, будто хор гигантских петухов, металлическими голосами поющих призыв к труду.
Огромные фабрики, чьи продолговатые темные туловища и стройные шеи-трубы чернели средь сумерек, тумана и дождя, - медленно просыпались, вспыхивали огнями горнов, выдыхали клубы дыма, начинали жить и шевелиться в темноте, еще окутывавшей землю.
Непрерывно моросил мелкий мартовский дождь со снегом, расстилаясь над Лодзью тяжелым, липким туманом; он барабанил по жестяным крышам, и струи стекали с них прямо на тротуары, на черную, топкую грязь улиц, на голые деревья, прижавшиеся к длинным кирпичным стенам, дрожащие от холода, терзаемые ветром, который, срываясь откуда-то с размокших полей и тяжело перекатываясь по болотистым улицам города, сотрясал дощатые заборы, ударял по крышам и сникал где-то в грязи, пошумев в ветвях деревьев и постучав ими в окна низкого одноэтажного дома, в котором вдруг появился свет.
Боровецкий проснулся, зажег свечи, и тут же отчаянно зазвонил будильник, заведенный на пять часов.
- Матеуш, чаю! - крикнул он входившему слуге.
- Все готово.
- Господа еще спят?
- Сейчас пойду их будить, если вы, пан инженер, прикажете, а то пан Мориц вечером сказал, что хочет сегодня поспать подольше.
- Иди буди. Ключи уже взяли?
- Сам Шварц заходил.
- Ночью кто-нибудь звонил по телефону?
- Дежурил Кунке, но, когда уходил, ничего мне не сказал.
- Что слышно в городе? - спрашивал второпях Боровецкий, быстро одеваясь.
- Да ничего, только вот на Гаеровом рынке рабочего зарезали.
- Ладно, ступай.
- А еще сгорела фабрика Гольдберга на Цегельняной. Наши пожарные поехали, да куда там, одни стены остались. Огонь из сушильни пошел.
- Что еще?
- Да ничего, все сгорело дотла, чистая работа, хохотнул Матеуш.
- Наливай чай, пана Морица я сам разбужу.
Боровецкий, уже одетый, вышел в столовую, где от висячей лампы падал резкий, яркий свет на круглый стол, покрытый скатертью и уставленный чашками, и на блестящий самовар.
- Макс, пять часов, вставай! - крикнул Боровецкий, приоткрывая дверь в темную комнату, из которой его обдало духотой и запахом фиалок.
Макс не откликнулся, только заскрипела, затрещала кровать.
- Мориц! - крикнул Боровецкий, приоткрывая дверь в другую комнату.
- Я не сплю. Всю ночь не спал.
- Почему?
- Все думал о нашем деле, подсчитывал.
- Знаешь, Гольдберг-то в эту ночь сгорел, совсем, дотла, как выразился Матеуш.
- Для меня это не Бог весть какая новость, - ответил, зевая, Мориц.
- Откуда ты мог знать?
- Да я уже месяц тому назад знал, что ему пора сгореть. Даже удивлялся, что он так долго тянет, он же мог не получить процентов по страховке.
- Много у него было товара?
- Застраховано было много…
- Вот и выровнял себе баланс.
Оба от души рассмеялись.
Боровецкий вернулся в столовую и сел пить чай, а Мориц, как обычно, принялся искать по всей комнате части своего гардероба и бранить Матеуша.
- Я тебе всю морду расквашу, будет она у тебя красная как кумач, если не научишься аккуратно складывать мои вещи.
- Морген! - крикнул проснувшийся наконец Макс.
- Ты не встаешь? Уже шестой час.
Ответ заглушили гудки, зазвучавшие будто над самым окном и несколько секунд гремевшие с такой мощью, что стекла в окнах дребезжали.
Мориц в одном белье, накинув на плечи пальто, уселся перед печкой, в которой весело трещали смолистые щепки.
- Ехать тебе никуда не надо? - спросил Боровецкий.
- Надо бы в Томашов съездить, Вейс писал, чтобы я привез ему новые чесалки, но сейчас не поеду. Холодно, и не хочется.
- А ты, Макс, тоже остаешься дома?
- Куда мне спешить? В эту паршивую контору? Да еще вчера с фатером выпили.
- Ох, Макс, ты плохо кончишь из-за этих выпивок со всеми подряд! - недовольно проворчал Мориц, разгребая кочергой жар.
- Это тебя не касается! - донесся голос из соседней комнаты.
Громко затрещала кровать, и в дверях появилась внушительная фигура Макса тоже в исподнем и в шлепанцах.
- Как раз очень даже касается.
- Оставь меня в покое, не действуй на нервы. То Кароль разбудил меня черт знает зачем, да еще ты цепляешься.
Голос у Макса был низкий, раскатистый.
Нырнув к себе в комнату, он через минуту вышел, неся в охапке одежду, кинул ее на ковер и стал одеваться.
- Ты своими попойками вредишь нашим делам, - снова начал Мориц, поправляя на своем тонком семитском носу пенсне в золотой оправе, которое у него постоянно съезжало.
- Чем? Как? Где?
- Всюду. Вчера у Блюменталей ты заявил во всеуслышание, что большинство наших фабрикантов просто воры и мошенники.
- Да, сказал и всегда буду это говорить.
И недобрая, презрительная усмешка промелькнула на его лице, когда он взглянул на Морица.
- Ты, Макс Баум, не будешь этого говорить, ты не должен этого говорить, я тебе запрещаю.
- Это еще почему? - спросил тот тихо и оперся ладонями о стол.
- Если ты не понимаешь, сейчас объясню. Прежде всего, какое тебе до этого дело? Какая тебе разница, воры они или порядочные люди? Мы тут в Лодзи собрались вместе, чтобы сделать гешефт, чтобы хорошо заработать. И каждый делает деньги, как он может и умеет. А ты красный, ты радикал самой яркой пунцовой окраски.
- Я честный человек, - пробурчал Макс, наливая себе чай.
Боровецкий, облокотясь на стол и спрятав лицо в ладонях, слушал молча.
Услышав ответ Макса, Мориц обернулся так резко, что его пенсне свалилось и ударилось о подлокотник кресла; он с едкой, иронической усмешкой на тонких губах взглянул на Макса, погладил длинными пальцами, на которых искрились брильянтовые перстни, черную как смоль бороду и насмешливо проговорил:
- Не мели глупостей, Макс. Речь идет о деньгах. Речь идет о том, чтобы ты свои обвинения не высказывал публично, потому что это может подорвать наш кредит. Мы втроем собираемся открыть фабрику, у нас ничего нет, значит, мы нуждаемся в кредите и доверии тех, кто нам этот кредит предоставит. Нам теперь надо быть людьми порядочными, вежливыми, любезными, добрыми. Если Борман тебе скажет: "Гнусный город эта Лодзь", ты подтверди, что четырежды гнусный, - ему надо поддакивать, он важная птица. А ты что о нем сказал Кноллю? Что он глупый хам. Нет, братец, он не глуп, он из своей башки миллионы добыл, эти миллионы у него есть, и мы тоже хотим их иметь. Мы этих толстосумов будем осуждать, когда у нас будут деньги, а пока надо помалкивать, мы в них нуждаемся; вот пусть Кароль скажет, прав я или нет, - я же забочусь о будущем всех нас троих.
- Мориц совершенно прав, - твердо произнес Боровецкий, поднимая холодные серые глаза на возмущенного Макса.
- Я знаю, что вы правы, по-здешнему, по-лодзински правы, но не забывайте, что я честный человек.
- Фразы, старые, избитые фразы!
- Мориц, ты подлый еврей! - возмущенно вскричал Баум.
- А ты глупый, сентиментальный немец.
- Вы ссоритесь из-за слов, - холодно проговорил Боровецкий, надевая пальто. - Жаль, что не могу с вами остаться, надо пустить в ход новый печатный станок.
- На чем мы остановились во вчерашнем разговоре? - уже спокойно спросил Баум.
- Мы открываем фабрику.
- Так, так! У меня ничего нет, у тебя ничего нет, у него ничего нет, - громко рассмеялся Макс.
- Но у всех у нас вместе есть ровно столько, чтобы открыть солидную фабрику. Что мы теряем? А заработать всегда можно. И, помолчав, Боровецкий прибавил: - Впрочем, либо мы делаем дело, либо мы не делаем дело. Решайте!
- Делаем, делаем! - повторили оба.
- Это верно, что Гольдберг сгорел? - спросил Баум.
- Да, поправил свой баланс. Умный малый, зашибет миллионы.
- Или кончит в тюрьме.
- Глупые речи! - раздраженно возразил Мориц. - Такие слова можешь говорить в Берлине, в Париже, в Варшаве, но не в Лодзи. Нам неприятно их слышать, уж ты избавь нас от них.
Макс не ответил.
Опять завыли пронзительные, нервирующие гудки, все громче возглашая утреннюю зорю.
- Ну что ж, мне надо идти. До свидания, компаньоны, не ссорьтесь, идите спать, и пусть вам приснятся миллионы, которые мы наживем.
- Наживем! Наживем! - гаркнули хором все трое.
И они обменялись крепкими дружескими рукопожатиями.
- Надо записать сегодняшнюю дату, она будет для нас памятной.
- Ты, Макс, оставь там местечко - запишем имя того, кто первым задумает надуть остальных.
- Слушай, Боровецкий, ты шляхтич, у тебя на визитных карточках герб, ты даже на доверенности пишешь свое "фон", а между тем из всех нас ты самый что ни на есть "лодзерменш", - тихо проговорил Мориц.
- А ты не такой?
- Прежде всего, я не люблю об этом говорить, мне надо делать деньги. А вы, поляки и немцы, - люди хорошие, только много болтаете.
Боровецкий поднял воротник, тщательно застегнулся и вышел.
Дождь лил без устали, косые его струи теперь хлестали по окнам маленьких домишек, которые в конце Пиотрковской улицы стояли густо, и лишь кое-где их словно бы расталкивали в стороны огромное фабричное здание или особняк фабриканта.
Ряды невысоких лип у тротуара гнулись под порывами ветра, дувшего вдоль грязной, темной улицы; редкие фонари отбрасывали небольшие светло-желтые круги, в которых поблескивала черная липкая грязь и мелькали фигуры сотен людей, в полной тишине и с неистовой поспешностью бежавших на зов гудков, которые теперь раздавались все реже.
- Наживем? - повторил Боровецкий, останавливаясь и устремляя взгляд на хаотический лес труб, черневших в полутьме, на неподвижные, дышавшие каменным покоем громады фабрик, они стояли кругом, и, казалось, со всех сторон перед ним вырастали их мощные кирпичные стены.
- Морген! - бросил на бегу кто-то стоявшему Боровецкому.
- Морген… - прошептал он и не спеша пошел вперед.
Его одолевали сомнения, тысячи мыслей, чисел, предположений и комбинаций роились в его мозгу, он едва помнил, где находится и куда идет.
Толпы рабочих бесшумными черными роями вдруг устремились из боковых улочек, похожих на заполненные грязью каналы, из домов, что высились на окраинах города, как огромные мусорные ящики, - и Пиотрковскую огласили шум шагов, бряцанье блестевших в свете фонарей жестяных котелков, сухой стук деревянных подошв и сонный говор под аккомпанемент чавкающей под ногами грязи.
Двигаясь со всех сторон, толпы эти запрудили улицу, брели по тротуарам, по мостовой, усеянной лужами черной, грязной воды. Одни беспорядочными кучками теснились у фабричных ворот, другие, построившись змеевидными шеренгами, скрывались в воротах, будто их постепенно заглатывало светящееся фабричное нутро.
В темных недрах фабрик загорались огни. Черные, безмолвные прямоугольники стен вдруг вспыхивали сотнями пламенеющих окон, будто сверкающими глазами. Электрические солнца внезапно повисали средь темноты, светясь как бы в пустоте.
Из труб повалили белые клубы дыма, они растекались меж могучих стволов каменного леса, этих тысяч колонн, которые, казалось, покачивались в колеблющемся электрическом свете.
Но вот улицы опустели, фонари погасли, отзвучали последние гудки, воцарилась тишина, нарушаемая лишь ропотом дождя да затихающим посвистываньем ветра.
Стали открываться кабаки и пекарни, то и дело в каком-нибудь окошке на чердаке или в подвале, куда подтекала уличная грязь, загорались огоньки.
Только в сотнях фабричных корпусов кипела напряженная, лихорадочная жизнь, глухой стук машин сотрясал воздух и ударял в уши Боровецкому, который все шагал по улице, поглядывая в окна фабрик, на видневшиеся в них черные силуэты рабочих и гигантских машин.
На работу ему идти не хотелось. Хорошо было вот так шагать и думать о будущей фабрике, оснащать ее машинами, запускать в работу, следить за порядком. Он настолько углубился в эти мечты, что в иные мгновения прямо слышал, ощущал ее рядом, эту будущую фабрику. Видел кипы тканей, видел контору, покупателей, неуемное движение. Чувствовал, как деньги волною плывут к его ногам.
Боровецкий невольно улыбался, глаза его влажно светились, на бледном красивом лице проступил румянец глубокой душевной радости. Нервно погладив мокрую от дождя бородку, он опомнился.
- Какой вздор, - с досадой прошептал он и оглянулся, будто опасаясь, что кто-то мог видеть его минутную слабость.
Но на улице никого не было - правда, уже рассвело и в мглистом, сером воздухе постепенно проступали очертания деревьев, фабрик, домов.
От заставы по Пиотрковской потянулись вереницы крестьянских подвод, а из города затарахтели по выбоинам огромные повозки, нагруженные углем, платформы с пряжей, тюками хлопка, необработанными тканями или с бочками, а между ними торопливо пробирались небольшие брички или коляски фабрикантов, спешивших по делам, или же со стуком подпрыгивали дрожки, везущие опаздывающего чиновника.
В конце Пиотрковской Боровецкий свернул налево, на узкую немощеную улочку, освещаемую несколькими висячими фонарями и окнами огромной, уже работающей фабрики. Во всех пяти этажах длинного здания горел свет.
Боровецкий быстро переоделся в измазанную краской рабочую блузу и побежал в свой цех.
II
- Добрый день, Муррей! - крикнул Боровецкий.
Муррей, в длинном голубом халате, выглянул из-за ряда движущихся котлов, в которых смешивались и готовились краски. В тусклом электрическом свете, насыщенном разноцветными испарениями, его продолговатое, костистое, тщательно выбритое лицо с вытаращенными бледно-голубыми глазами напоминало карикатуру из "Панча".
- А, Боровецкий! Я хотел с вами поговорить, был у вас вчера, застал Морица, но я его не выношу и не стал ждать.
- Он добрый малый.
- Какой мне толк в его доброте! Не выношу их нацию.
- Уже печатают пятьдесят седьмой номер?
- Печатают. Я выдавал краску.
- Держится?
- На первых метрах немного запекалась. Из управления прислали заказ на пятьсот штук той вашей ткани с каймой.
- Ага, двадцать четвертый номер, салатного цвета.
- И из филиала Бех звонил о том же. Будем делать?
- Не сегодня. Нам срочно надо печатать байку, и еще более срочно - летние сукна.
- Звонили насчет бумазеи номер семь.
- Она в аппретуре. Сейчас туда иду.
- Я хотел вам кое-что сказать.
- Слушаю вас, - ответил Боровецкий вежливо, но с некоторой досадой.
Муррей взял его под руку и отвел в угол за большие бочки, из которых то и дело зачерпывали краску.
"Кухня", как называли этот цех, тонула в полумраке. Под низко висевшими дымоотводными колпаками, будто под стальными зонтами, не спеша вращались автоматические медные мешалки, широкими лопастями перемешивавшие краски в больших, сияющих полированной медью котлах.
От работы машин все здание содрогалось.
Бесконечно длинные трансмиссии, будто бледно-желтые змеи, с бешеной скоростью скользили под потолком, вились над двойным рядом котлов, ползли вдоль стен, скрещивались где-то вверху, едва различимые в облаке едких разноцветных испарений, которые непрерывно поднимались из котлов, мешали проникать свету и через все отверстия в стенах просачивались в соседние помещения.
Безмолвно двигались силуэты рабочих в измазанных красками блузах и как призраки исчезали во тьме; с грохотом въезжали и выезжали тележки, груженные красками, везя их в печатный цех и в красильню.
По всему цеху разносился едкий, отвратительный запах серы.
- Купил я вчера мебель, - шептал Муррей на ухо Боровецкому. - Для гостиной, знаете, купил с желтой шелковой обивкой в стиле ампир. Для столовой дубовую в стиле Генриха IV, а для будуара…
- И когда ж вы женитесь? - с некоторым нетерпением перебил его Боровецкий.
- Ну, я еще не знаю. Я-то хотел бы как можно скорее.
- Значит, предложение принято? - спросил Боровецкий, чуть иронически глядя на сутулую, довольно нелепую фигуру англичанина, показавшуюся ему теперь просто уродливой, а сам Муррей, с удлиненной, выступающей нижней челюстью и большим, слишком подвижным ртом, напоминал обезьяну.
- Как будто да. В воскресенье она как раз сказала мне, что хотела бы жить в прилично обставленной квартире. Я подробно расспрашивал, и она отвечала так, как отвечают женщины, озабоченные своим будущим хозяйством.
- В предыдущий раз вы думали то же самое.
- Да, верно, но у меня и вполовину не было нынешней уверенности! - горячо возразил Муррей.
- Ну, если так, от души вас поздравляю. Когда же я познакомлюсь с невестой?
- Не будем торопиться, всему свое время.
- Потому-то я и верю, что в конце концов вы женитесь, - насмешливо проговорил Боровецкий.
- Может быть, вы бы завтра зашли ко мне, а? Я непременно хочу услышать ваше мнение об этой мебели.
- Зайду.
- Но когда?
- После обеда.
Муррей возвратился к краскам и лабораторным пробам, а Боровецкий поспешил дальше, в красильню, по коридорам и переходам, где громоздились тележки, нагруженные тканями, с которых текла вода, где сновали рабочие и прямо на полу лежали большие кучи тканей, ожидающих своей очереди.
По дороге его ежеминутно останавливали - каждый со своим делом.
Он отдавал короткие распоряжения, быстро решал, мгновенно давал справки, иногда осматривал образец краски, который ему показывал рабочий, и решительно бросал: