- О да.
- Еще бы! Я сразу подумал, что тебе понравится. Француженка, вот как!
- Скорее похожа на голландскую… корову.
- Что за чепуха! Это дорогая штучка, сотенную даешь просто так.
- Я дал бы пять сотенных, чтоб ее за дверь вышвырнуть.
- Ну, ты всегда… уж не скажу, какой.
- А у тебя вкусы коммивояжера. Откуда такая корова, где ты с ней познакомился?
- А я в Нижнем чуточку покутил с купцами, вот они под конец и говорят: "Пойдем, пан Леон, в кафе-концерт!" Пошли. Ну, там водка, коньяк, шампанское пили чуть не из бочки, а потом слушали пенье, она певица - так я…
- Погоди, я через минутку вернусь! - перебил его Мориц и поспешил к толстому немцу, который вошел в ресторан и оглядывал зал.
- Гут морген, пан Мюллер!
- Морген! Как поживаете, пан? - небрежно ответил немец, продолжая озираться.
- Вы кого-то ищете? Не могу ли я быть вам полезен? - не отставал Мориц.
- Я ищу пана Боровецкого, только ради этого и пришел.
- Он сейчас будет, я как раз жду его. Не присядете ли за наш столик? Мой приятель, Леон Кон! - представил Леона Мориц.
- Мюллер! - слегка высокомерно произнес немец, присаживаясь к ним.
- Ну кто ж вас не знает! Каждый ребенок в Лодзи знает эту фамилию! - быстро заговорил Леон, поспешно застегиваясь и освобождая место на диванчике.
Мюллер снисходительно улыбнулся и посмотрел на дверь - как раз появился Боровецкий с друзьями, но, завидев Мюллера, оставил друзей на пороге и с шляпой в руке направился к этому ситцевому королю, при появлении которого в кабачке стало тихо и все с ненавистью, завистью и злобой уставились на него.
- А я ждал вас, - начал Мюллер. - Есть дело.
Кивнув Морицу и Леону и улыбнувшись остальным, он обнял Боровецкого за талию и вместе с ним вышел из кабачка.
- Я звонил на фабрику, но мне ответили, что вы сегодня ушли пораньше.
- Теперь я об этом сожалею, - вежливо ответил Боровецкий.
- Я даже написал вам, написал собственноручно, - прибавил Мюллер с апломбом, хотя в городе было известно, что он едва умел подписаться.
- Письма я не получил, потому что еще не заходил домой.
- Я писал о том, о чем когда-то уже вам говорил. Я, пан Боровецкий, человек простой, потому еще раз скажу попросту: даю вам на тысячу рублей больше, переходите ко мне.
- Бухольц дал бы мне на две тысячи больше, только бы я остался, - холодно возразил Боровецкий.
- Дам вам три, ну даю четыре! Слышите? На четыре тысячи больше, то есть четырнадцать тысяч в год, деньги немалые!
- Весьма вам благодарен, но я не могу принять ваше заманчивое предложение.
- Остаетесь у Бухольца? - быстро спросил Мюллер.
- Нет. Скажу вам откровенно, почему я не принимаю ваше предложение и почему не остаюсь в нашей фирме, - я сам открываю фабрику.
Мюллер остановился и, слегка отстранясь, взглянул на Боровецкого.
- Хлопок? - с оттенком как бы почтения спросил он.
- Ничего не скажу, кроме того, что никакая конкуренция вам не грозит.
- А мне плевать на все конкуренции! - воскликнул немец, хлопая себя по карману. - Что вы мне можете сделать, вы или кто другой? Кто может помешать моим миллионам?
Боровецкий ничего не ответил, он только усмехался, глядя в пространство.
- Какой же у вас будет товар? - начал Мюллер, снова, по немецкому обычаю, обнимая его за талию.
Так они и пошли по разбитому асфальтовому тротуару через двор ресторана в здание театра, стоявшее в глубине и освещенное большим электрическим фонарем.
Толпы людей направлялись в театр.
Коляска за коляской подъезжали к воротам гостиницы, и из них выходили грузные, тучные мужчины и разряженные женщины, которые, укутавшись в шали и прикрываясь зонтиками, шли по скользкому от влаги тротуару, - хотя дождь уже перестал, на землю спускался густой, липкий туман.
- А вы мне нравитесь, пан фон Боровецкий, - сказал Мюллер, не дождавшись ответа. - Так нравитесь, что, как только обанкротитесь, я охотно дам вам место с жалованьем в несколько тысяч рублей.
- А теперь вы бы дали мне больше?
- Конечно, теперь вы для меня более ценны.
- Благодарю за искренность, - иронически усмехнулся Боровецкий.
- Но я же не хотел вас обидеть, я говорю, что думаю, - поспешил оправдаться Мюллер, заметив эту усмешку.
- Верю. Если я и обанкрочусь один раз, то только чтобы не сделать этого во второй раз.
- Вы, пан Боровецкий, умница, вы мне ужасно нравитесь. Вместе мы могли бы большие дела делать.
- Ничего не попишешь, придется их делать каждому отдельно, - рассмеялся Боровецкий, отвешивая поклон встретившимся знакомым дамам.
- Красивые женщины эти польки, есть в них что-то. И мода теперь красивая.
- Да, очень красивая, - серьезно подтвердил Боровецкий, взглянув на своего спутника.
- У меня появилась мысль, и когда-нибудь в другое время я вам ее выскажу, - с таинственным видом воскликнул немец. - У вас есть место в театре?
- Да, в креслах, билет прислали две недели тому назад.
- Нас в ложе будет только трое.
- Будут дамы?
- Они уже в театре, а я нарочно отстал, чтобы встретиться с вами, но, к сожалению, мой план рухнул. До свиданья. А может, заглянете в ложу?
- О, конечно, с большим удовольствием.
Мюллер скрылся в дверях театра, а Боровецкий вернулся в ресторан. Морица он уже не застал, тот передал через кельнера, что ждет в театре.
В буфете, куда Боровецкий пошел выпить водки, чтобы заглушить владевшее им странное возбуждение, не было никого, кроме Бум-Бума, который, прикрывшись газетой, дремал в углу.
- Ты чего, Бум, в театр не идешь?
- Э, на что он мне? Смотреть на ситцевых тузов, так я их и так хорошо знаю. А вы идете?
- Сейчас иду.
И, войдя в театральный зал, Боровецкий занял место в первом ряду, по соседству с Морицем и Леоном, который неустанно кланялся и лорнировал блондинку в первом ярусе.
- Красавица первый сорт эта моя блондиночка, посмотри-ка, Мориц.
- Ты с нею близко знаком?
- Близко ли я с нею знаком? Ха, ха, ха, очень даже близко! Но ты познакомь меня с Боровецким.
Мориц тут же их познакомил.
Леон собирался что-то сказать, даже хлопнул уже Морица по колену, но Боровецкий встал и, повернувшись лицом к залу, снизу доверху заполненному самым блестящим обществом, какое только было в Лодзи, присматривался к публике, то и дело приветствуя кого-то в ложах или в креслах весьма светским легким наклоном головы.
Он стоял спокойно под перекрестным огнем взглядов через лорнетки и без оных, направленных на него со всех концов зала, гудевшего, как молодой рой пчел, только что посаженный в улей.
Очертания его высокой, широкоплечей, стройной фигуры отличались изяществом. Он был хорош собою - характерные тонкие черты лица, холеные красивого рисунка усы, сильно выпяченная нижняя губа и некоторая небрежность в движениях и взгляде придавали ему вид истого джентльмена.
По его изысканной наружности никто бы не догадался, что видит человека, который служит на фабрике химиком и в своей специальности не имеет себе равных, человека, за которого фабриканты ведут борьбу, чтобы его заполучить, - его изобретения вносили огромные усовершенствования в эту отрасль.
Серые с голубым отливом глаза, сухощавое лицо, темные брови, резко очерченный лоб - что-то хищное было в его лице, и во всем облике чувствовались сильная воля и несгибаемое упорство. Довольно высокомерно смотрел он на залитый светом зал и на пеструю, сверкающую брильянтами публику.
Ложи напоминали жардиньерки, обитые вишневым бархатом, на фоне которого красовались изящные женщины в искрящихся драгоценностях.
- Как ты думаешь, Кароль, сколько сегодня в театре миллионов? - тихо спросил Мориц.
- Да не меньше двухсот, - так же тихо отвечал Боровецкий, медленно обводя взглядом лица известных миллионеров.
- Тут прямо пахнет миллионами, - вмешался Леон, жадно вдыхая воздух, насыщенный запахами духов, свежих цветов и занесенной с улицы грязи.
- А прежде всего луком и картошкой, - презрительно прошептал Боровецкий, с умильной улыбкой кланяясь в сторону одной из лож партера, у самой сцены, где сидела красивая еврейка в черном шелковом платье с большим декольте, из которого выглядывали ослепительной белизны и прекрасных очертаний плечи и шея, обвитая брильянтовым колье.
Брильянты сияли также над ее висками, в гребнях, придерживавших черные пушистые волосы, зачесанные по моде Империи на уши, в которых также сверкали брильянты поразительной величины, брильянты же сияли на груди, в аграфе, украшавшем корсаж, и в браслетах, надетых повыше черных перчаток. Взгляд больших миндалевидных синих, как великолепные сапфиры, глаз обжигал огнем. Цвет лица был смуглый с оливковым оттенком и нежным карминным румянцем, лоб низкий, брови резко очерченные, нос прямой и довольно крупный рот с полными губами.
Она пристально смотрела на Боровецкого, не обращая внимания на то, что ее лорнировали из всех лож, и по временам поглядывала на сидевшего в глубине ложи супруга, старика с явно семитским типом лица, который, опустив голову на грудь, был погружен в свои размышленья, но порой как бы просыпался, бросал на зал пронзительный взгляд сквозь очки в золотой оправе, одергивал жилет на торчащем животе и шептал жене:
- Люция, зачем ты так высовываешься из ложи?
Она же делала вид, будто не слышит, и продолжала рассматривать ложи и кресла, заполненные публикой в основном семитского и германского типа, или же глядела на Боровецкого, который временами, должно быть, чувствовал ее взгляд, потому что оборачивал к ней лицо, хотя с виду был все так же холоден и равнодушен.
- Хороша бабенка эта жена Цукера, - шепнул Леон Боровецкому, желая как-то начать разговор, чтобы разузнать подробности о своей будущей работе агента.
- Вы так считаете? - холодно спросил тот.
- Я же вижу. Посмотрите на ее бюст, мне это в женщине важнее всего, а у нее бюст как бархатный бруствер, ха, ха, ха.
- Чего ты смеешься? - полюбопытствовал Мориц.
- Да получилась славная хохма! - И он со смехом повторил ее Морицу.
И тут же умолк, потому что поднялся занавес, все глаза устремились к сцене, только пани Цукер, прикрываясь веером, смотрела на Кароля, который, казалось, этого не замечал, что явно ее раздражало, - она то и дело складывала веер и ударяла им по барьеру как бы с досадой.
Боровецкий слегка усмехался, бросал в ее сторону беглые взгляды, потом принимался следить за происходившим на сцене, где любители и любительницы пародировали настоящих актеров и искусство.
Это был спектакль с благотворительной целью - две маленькие комедии, сольное пение, игра на скрипке и на фортепьяно и в заключение живые картины.
В антракте Боровецкий встал, чтобы пойти в ложу Мюллера, но Кон его остановил.
- Пан Боровецкий, я хотел бы с вами поговорить.
- Может быть, после спектакля? Теперь, как видите, мне некогда, - ответил тот и направился к ложе.
- Какой важный барин, некогда ему!
- Он прав, тут не место для деловых бесед.
- Ты, Мориц, вконец поглупел, что ты мелешь, для дела везде место, только твой фон Боровецкий - он, видите ли, великий князь из царства Бухольца и Компании, важная персона!
Тем временем Боровецкий вошел в ложу Мюллера, а сам Мюллер удалился, освобождая ему место, так как четвертым там уже сидел невысокий толстый немец.
Боровецкий поздоровался с женой Мюллера, дремавшей в глубине ложи, и с дочерью, которая при его появлении чуть не вскочила с места.
- Боровецкий.
- Штёрх.
Он и немец представились друг другу и обменялись рукопожатьем.
Кароль сел.
- Как вам нравится спектакль? - спросил он, чтобы что-то сказать.
- Чудесно, великолепно! - воскликнула девушка, и ее розовое личико, цветом напоминавшее свежевымытый молодой редис, заалелось густым румянцем, казавшимся особенно ярким из-за светло-зеленого платья.
Она поднесла к лицу платочек, чтобы скрыть румянец, которого стыдилась.
Мать набросила ей на плечи роскошную кружевную шаль, потому что из открытых дверей по всему залу шел сквозняк, и снова задремала.
- А вам? - спросила девушка после паузы, поднимая на собеседника голубые, словно фарфоровые, глаза со светло-золотыми ободками ресниц, и в эту минуту с поднятым кверху личиком и полуоткрытыми розовыми губками она была похожа на свежеиспеченную булочку.
- Скажу то же самое: чудесно, великолепно. Или: великолепно, чудесно.
- Хорошо играют, правда ведь?
- Да, по-любительски. Я-то думал, что вы будете участвовать в спектакле.
- Я очень хотела, но меня никто не пригласил, - сказала она с искренним огорчением.
- Такое намерение было, но не решились, боялись отказа, ведь в ваш дом почти нет доступа, словно бы в королевский дворец.
- Ага, я то же самое говорил, панна Мада, - поддакнул Штёрх.
- Это вы виноваты, вы же у нас бываете, надо было сказать мне.
- Времени не было, да и запамятовал, - оправдывался Боровецкий.
Наступило молчание.
Штёрх покашлял, наклонился вперед, чтобы начать разговор, но тут же опять уселся поглубже, видя, что Боровецкий окидывает зал скучающим взглядом, а Мада, та была какая-то странная - ей хотелось так много ему сказать, а теперь, когда Боровецкий сидит рядом с нею, когда их обоих лорнируют из лож с особым любопытством, она не знает, с чего начать.
Вы будете служить в нашей фирме? - спросила она наконец.
- К сожалению, я вынужден был отказать вашему отцу.
- А папа так на вас рассчитывал.
- Мне самому очень жаль.
- Я надеюсь, в четверг вы у нас будете? У меня к вам просьба.
- Не могу ли узнать ее сейчас?
Он наклонил к ней голову, глядя на ложу Цукера.
Люция быстро обмахивалась веером и, видимо, под его прикрытием ссорилась с мужем, который то и дело одергивал жилет на животе и выпрямлялся в кресле.
- Я хотела попросить, чтобы вы мне указали какие-нибудь польские книги для чтения. Я об этом уже говорила папе, но он сказал, что я дурочка и что я должна заниматься домом и хозяйством.
- Да-да, фатер так говорил, - вставил Штёрх и слегка отодвинулся вместе с креслом, потому что Боровецкий строго на него глянул.
- Зачем вам это нужно, почему вы этого хотите? - спросил Боровецкий довольно сурово.
- Просто я так хочу, - решительно ответила она, - хочу и прошу мне помочь.
- В новом особняке у вашего брата, наверно, ведь есть библиотека?
Она рассмеялась от души, но очень тихо.
- Что смешного вы видите в моем предположении?
- Но Вильгельм ведь терпеть не может книги, однажды он на меня рассердился и, когда мы с мамой были в городе, сжег все мои книги.
- Jа, ja, Вильгельм книга не любит, он добрый бурш.
Боровецкий, холодно глянув на Штёрха, сказал:
- Хорошо, завтра я вам пришлю список названий.
- А мне бы хотелось иметь этот список теперь, прямо здесь.
- Здесь я могу написать лишь несколько названий, а остальное завтра.
- Какой вы добрый! - весело сказала она, но, заметив на его губах ироническую усмешку, заалелась как маков цвет.
Он написал названия на окаймленной гербами визитной карточке, простился и вышел.
В коридоре ему встретился старик Шая Мендельсон, истинный ситцевый король, которого все звали просто Шая.
Это был высокий худощавый еврей с большой белой бородой патриарха, ходил он обычно в длинном кафтане до пят.
Шая всегда бывал там, где, по его предположениям, должен был быть Бухольц, главный его соперник в ситцевом королевстве, самый крупный фабрикант в Лодзи и потому личный его враг.
Шая преградил дорогу Боровецкому, который, приподняв шляпу, хотел пройти.
- Здравствуйте, пан Боровецкий! Германа сегодня нет. Почему? - спросил Шая с явным еврейским акцентом.
- Не знаю, - отрезал Боровецкий, который Шаю терпеть не мог, как, впрочем, и все в Лодзи, кроме евреев.
- Прощайте, пан Боровецкий, - сухо и презрительно бросил Шая.
Боровецкий, не ответив, поднялся во второй ярус, в одну из лож; там красовался целый букет нарядных женщин, в обществе которых он обнаружил Морица и Горна.
В этой ложе было необычайно весело и очень тесно.
- Наша малютка играет замечательно, не правда ли, пан Боровецкий?
- О да, и мне очень жаль, что я не припас букета.
- Зато у нас есть, мы ей вручим его после второй пьесы.
- Вижу, что здесь безумно тесно и безумно весело, и у дам уже есть целая свита, так что я удаляюсь.
- Останьтесь с нами, будет еще веселей, - попросила одна из дам, в сиреневом платье, с сиреневым лицом и сиреневыми веками.
- Веселее, пожалуй, не будет, а вот теснее уж наверняка, - воскликнул Мориц.
- Тогда выйди ты, сразу станет свободней.
- Если б я мог пойти в ложу Мюллера, вышел бы не задумываясь.
- Могу тебе это устроить.
- Выйду я, и места сразу прибавится, - вскричал Горн, но, перехватив молящий взгляд девушки, сидевшей у барьера ложи, остался.
- А знаете, панна Мария, во сколько ценится панна Мюллер? Пятьдесят тысяч рублей в год!
- Вот это девица! Я бы от такого куша не отказался, - промолвил Мориц.
- Придвиньтесь поближе, я вам кое-что расскажу, - прошептала сиреневая и наклонила голову, так что ее темные пушистые волосы коснулись виска нагнувшегося к ней Боровецкого.
Заслоняясь веером, она долго что-то шептала ему на ухо.
- Нечего секретничать! - воскликнула старшая из дам в ложе, одетая в стиле барокко красивая сорокалетняя женщина с ослепительно свежим цветом лица и совершенно седыми, необыкновенно пышными волосами, черными глазами и бровями и величественной, горделивой осанкой, - она, видимо, верховодила в ложе.
- Пани Стефания рассказывала мне любопытные подробности об этой новой баронессе.
- При всех она этого, наверно, не повторит, - заметила дама в стиле барокко.
- Ого, панна Мада Мюллер изволит нас лорнировать!
- Она сегодня похожа на молоденькую, жирную ощипанную гусыню, обернутую в зелень петрушки.
- Пани Стефания сегодня притворяется злюкой, - сказал Горн.
- А вот та, Шаева дочка, да на ней целый ювелирный магазин!
- Пожалуй, хватило бы и на две ювелирные лавки, засмеялся Мориц и, нацепив пенсне на нос, посмотрел вниз, на ложу Мендельсона, где с отцом сидела разодетая с невероятной роскошью младшая из его дочерей и рядом с нею еще одна девушка.
- Которая ж из них хромая?
- Ружа - та, что слева, рыжая.
- Вчера она была в моей лавке, перерыла все как есть, ничего не купила и ушла, зато у меня было время ее рассмотреть, она совсем дурнушка, - сказала пани Стефания.
- Да нет же, она красавица, она ангел, да не один ангел, она четырнадцать, пятнадцать ангелов сразу, - стал выкрикивать Мориц, передразнивая старика Шаю.
- До свиданья, милые дамы! Пошли, Мориц, с дамами останется пан Горн.