Потом сел и начал читать письмо от своей невесты.
"Дорогой мой пан Кароль!
Сердечно благодарю за последнее Ваше письмо, оно доставило дедушке большое удовольствие, а меня просто взволновало и привело в восторг. Какой Вы добрый! Прислать мне нарочным цветы!"
Кароль иронически усмехнулся - цветы он получил от любовницы, было их так много, что он не знал, куда их девать, и послал невесте.
"Какие дивные розы! Наверно, не в Лодзи выращены! Неужто Вы, дорогой мой пан Кароль, выписали их из Ниццы, как когда-то? Это было бы мне очень приятно, но и очень огорчило бы, потому что я не могу отблагодарить Вас чем-то таким же прекрасным. И знаете, цветы еще и теперь, после двух недель, почти не увяли - просто удивительно! Правда, я за ними очень ухаживаю, нет на них листочка, которому бы я не сказала, целуя его: "люблю". Но… Вот дедушка надо мной смеется, он сказал, что напишет Вам об этом, но ведь я уже сама призналась, и Вы же за это на меня не рассердитесь, правда?.."
- Дорогая моя Анка! - прошептал Кароль, охваченный нежностью, и взор его прояснился; он продолжал читать:
"С деньгами все улажено, они в Торговом банке, можете ими распоряжаться, я попросила положить их на Ваше имя, на наше имя…"
- Золотая девочка!
"Когда же откроется фабрика? Я жду с таким нетерпением, так хочу увидеть ее и Вас, дорогой мой, в роли фабриканта! А дедушка даже сделал себе свисток и им будит нас, созывает на завтрак и на обед.
Вчера был у нас пан Адам Ставский. Помните его? Вы же вместе учились в гимназии. Рассказывал очень забавные и веселые истории из Вашей жизни. Только от него я узнала, что мой любимый пан Кароль был такой повеса и имел такой успех у женщин, еще будучи в гимназии. Но дедушка решительно отрицает и говорит, что пан Адам бессовестный обманщик. Кому прикажете верить?
Пан Адам потерял все свое состояние, его имение продано Товариществом, ему вскоре надо будет ехать в Лодзь, он и к Вам зайдет".
- Еще один разгильдяй! - с досадой прошептал Кароль.
"У него есть какой-то проект, важное изобретение, и он надеется, что в Лодзи это принесет ему большие деньги".
- Идиот! Впрочем, не первый и не последний.
"Пора кончать, а то глаза уже слипаются и дедушка все напоминает, чтобы я ложилась спать. Спокойной ночи, бесценный мой, король мой, спокойной ночи! Завтра напишу более подробно. Спокойной ночи!
Анка".
Была еще приписка с похвалами подателям письма.
- Деньги есть, это хорошо, очень хорошо, двадцать тысяч рублей. Золотая девочка. Отдает свое приданое без колебаний.
Он еще раз прочитал письмо и спрятал его в стол.
- Милая, добрая, самоотверженная девушка, но… Ах, зачем это "но"! К черту! - Он топнул ногой по ковру и принялся нервно перекладывать разбросанные на столе бумаги.
"Да, добрая, возможно, самая лучшая из всех, кого я знаю, но я же к ней равнодушен! Разве я ее люблю? Разве я когда-нибудь ее любил? Поставим вопрос честно", - думал он, перебирая свои воспоминания.
- Лошади от пана Бухольца, пан инженер, - доложил Матеуш.
Кароль сел в экипаж и поехал к Бухольцу.
Бухольц жил на окраине города, за своими фабриками. В большом парке, примыкавшем к фабричным стенам, что возвышались над ним, стоял двухэтажный дом, называвшийся "дворцом", построенный в лодзинско-берлинско-ренессансном стиле, с круглыми башенками по углам, с рядом изящных мансард, с террасой на крыше, обведенной чугунными перилами. Купа высоких, унылых берез белела на центральном газоне перед входом во дворец. Дорожки были посыпаны угольной мелочью и будто черные креповые ленты вились между укутанных в солому розовых кустов и южных деревьев, стоявших шеренгой, как стражи, окаймляя правильным прямоугольником газон, в углах которого стояли четыре статуи, обернутые на зиму полотнищами порыжевшей от дождей и мороза бумазеи.
В одном конце парка, у красной кирпичной стены фабрики, сквозь невысокие кусты и деревья блестели на солнце стекла оранжереи.
Парк был унылый, не слишком ухоженный.
Лакей в черной ливрее распахнул перед Боровецким тяжелую дверь, в передней лежал на полу ковер, на стенах висели фотографии фабрик, групп рабочих и карты земельных владений Бухольца.
Из передней четыре двери вели в комнаты, а узкая железная лестница - на второй этаж.
От большого железного фонаря в готическом стиле, висевшего под потолком и освещавшего переднюю мягким светом, разноцветные, как бы приглушенные блики ложились тусклыми пятнами на ковер и деревянные панели стен.
- Где пан президент?
- Наверху, в своем кабинете.
Лакей шел впереди, раздвигая портьеры и отворяя двери, а Боровецкий медленно следовал за ним через роскошные комнаты, обставленные громоздкой темной мебелью и тонувшие в полумраке, так как шторы везде были опущены. Кругом была тишина, звуки шагов приглушались коврами.
Торжественный, холодный покой царил в этом жилище - мебель стояла в темных чехлах, зеркала, большие люстры, канделябры, даже картины на стенах были прикрыты полотном и еле видны в сумерках, только поблескивали бронзовые украшения на кафельных печах да позолота лепнины на потолках.
- Герр фон Боровецкий! - торжественно объявил лакей в одной из комнат, где у окна с чулком в руках сидела пани Бухольц.
- Гут морген, герр Боровецкий! - поздоровалась она, вытащила спицу и протянула гостю руку каким-то автоматическим жестом.
- Гут морген, мадам! - Кароль поцеловал ей руку и пошел дальше.
- Болван, болван! - прокричал вслед попугай, уцепившийся лапами за перекладину.
Пани Бухольц погладила попугая, ласково улыбнулась стайке воробьев, осыпавших деревья под окнами, и, поглядев на озаренный солнцем мир, опять принялась вязать чулок.
Бухольца Боровецкий застал в угловом кабинете.
Старик сидел перед большой печкой, облицованной зелеными гданьскими изразцами с изумительно красивым орнаментом, в печке горел огонь, и Бухольц все время ворошил его своей неизменной палкой.
- Добрый день! Болван, стул для пана Боровецкого! - зычным голосом приказал он лакею, который стоял у дверей, готовый повиноваться малейшему знаку хозяина.
Кароль сел рядом, спиной к стене.
Бухольц поднял на него свои хищные красные глаза и долго сверлил ими его лицо.
- Я болен, - сказал старик, указывая на свои ноги, обернутые в белую фланель; они лежали на табурете против огня, как два рулона некрашеной ткани.
- Все то же? Ревматизм?
- Да, да, - кивнул Бухольц, и его изжелта-серое, одутловатое лицо перекосила страдальческая гримаса.
- Жаль, что вы, пан президент, не поехали зимой в Сан-Ремо или еще куда-нибудь на юг.
- Чем бы это помогло, только порадовал бы Шаю и всех тех, кто желает мне поскорее околеть. Поправь, болван! - крикнул он лакею, указывая на свесившуюся с табурета ногу. - Да осторожней, осторожней!
- Ну, думаю, таких, кто желал бы вашей смерти, совсем немного, а может, и вообще в Лодзи нет, я даже уверен, что таких нет.
- Что вы мне говорите! Все хотят, чтобы я умер, все, - и именно поэтому я им назло буду жить долго. Так вы считаете, что у меня нет завистников?
- У кого их нет!
- Сколько бы, по-вашему, дал Шая за мою смерть?
- Я только допускаю, что за ваше разорение, будь это возможно, он дал бы очень много, да, очень много, несмотря на свою скупость.
- Вы так считаете? - спросил Бухольц, и в его глазах блеснул огонек ненависти.
- Вся Лодзь это знает.
- Да он бы и тогда кого-нибудь обманул, заплатил бы фальшивыми деньгами или векселями необеспеченными. Эй, болван… - начал было он, но тут же опустил голову и, уткнувшись подбородком в старый стеганый халат с заплатами на локтях, загляделся на огонь.
Боровецкий, хорошо вышколенный в обхождении с миллионерами, не решался что-либо сказать и ждал, пока старик заговорит первым. Он разглядывал стены, обитые темно-вишневым шелковым дамастом с широким золотым бордюром и украшенные несколькими дешевыми немецкими олеографиями. Огромный письменный стол красного дерева стоял в углу меж двух окон, загороженных экранами из цветного стекла. Пол кабинета был покрыт линолеумом, имитирующим паркет и изрядно стертым.
- Я слушаю вас, - проворчал Бухольц.
- Мы говорили о Шае.
- А, довольно о нем. Эй, болван! Позови сюда Хаммера. Через пять минут мне пилюлю принимать, а этого шута еще нет. О вчерашней новости слышали?
- Слышал, пан Кнолль рассказал мне в театре.
- Вы бываете в театре?
В его глазах мелькнула злая насмешка.
- Я что-то не понимаю вашего вопроса, пан президент.
- Ну конечно, вы же поляк, конечно, вы же "фон", - лицо Бухольца скривилось, как бы предвещая смех.
- Ведь и вы, пан президент, бываете в театре.
- Я - Бухольц, пан фон Боровецкий. Я могу бывать везде, где мне вздумается. - Он вскинул голову и горделиво, уничтожающе посмотрел на собеседника.
- Сами театры виноваты - вместо того, чтобы существовать лишь для немногих, они распахивают двери перед всеми, у кого есть деньги, чтобы купить себе место, - пробормотал Боровецкий, не в силах сдержать язвительной усмешки.
- Что за вздор! И слушать не желаю. - Старик сердито ударил палкой по головешке, так что искры посыпались на пол.
- Простите, пан президент, я, пожалуй, пойду, - сказал оскорбленный этими словами Боровецкий, поднимаясь со стула.
- Да нет, посидите, сейчас будет обед. Нечего вам обижаться, вы же знаете, как я вас ценю, вы исключение среди поляков. Кнолль все вам рассказал?
- О последних банкротствах.
- Да, да… Он поехал по срочному делу, и я как раз хотел просить вас заменить его на время отсутствия. А в печатном цехе вас заменит Муррей.
- Я согласен, а что до Муррея, он человек очень способный.
- И глупый. Ну, садитесь же. Я поляков люблю, но с вами просто нельзя разговаривать, чуть что, вы уж обиделись, и крышка. Спокойней, пан Боровецкий, спокойней, не забывайте, что вы мой служащий.
- Вы, пан президент, слишком часто мне об этом напоминаете, чтобы я это мог забыть хоть на минуту.
- Вы полагаете это излишним? - спросил Бухольц, глядя на Кароля с добродушной ухмылкой.
- Смотря для кого и смотря где.
- Вот дал бы я вам лошадей, и попробуйте ими управлять без кнута и поводьев.
- Сравнение удачное, но только как сравнение его вряд ли можно применять ко всем, кто у вас работает.
- А я и не применяю его ни к вам, ни к некоторым - заметьте, я говорю "некоторым" - вашим сотрудникам, а только к черной рабочей массе…
- Но рабочая масса, они ведь люди.
- Нет, быдло, быдло! - вскричал Бухольц, изо всех сил ударяя палкой по табурету. - Не смотрите на меня так, я имею право это говорить, я их всех кормлю.
- Это верно, но за эту кормежку они честно трудятся, они ее зарабатывают.
- Да, зарабатывают у меня, это я им даю заработок, они мне ноги должны целовать. Не дал бы я им работы, тогда что бы они делали?
- Нашли бы себе работу в другом месте, - возразил Боровецкий, начиная злиться.
- Они сдохли бы с голоду, пан Боровецкий, как собаки.
Боровецкий уже не спорил, его раздражала глупая спесь Бухольца, который, однако же, среди лодзинских фабрикантов выделялся своим умом и образованностью, а такой простой вещи не понимал.
- Пан президент, я как раз шел к вам с пилюлями, когда явился Аугуст.
- Молчи! Еще целых две минуты. Погоди! - резко остановил Бухольц своего придворного лекаря, который был слегка смущен подобным приемом, однако послушно остановился в нескольких шагах от двери и ждал, обводя испуганным, беспокойным взглядом лицо Бухольца; а тот, хмуро уставясь на старинные серебряные часы, сидел молча.
- Ты, Хаммер, смотри у меня, я тебе плачу, и хорошо плачу, - произнес Бухольц после паузы, все еще глядя на часы.
- Пан президент!
- Тихо, когда Бухольц говорит! - со значением прервал его старик, грозно на него глянув, - Я человек пунктуальный, велели мне принимать пилюли каждый час, я и принимаю каждый час. Вы, пан Боровецкий, наверно, очень здоровый человек, по вас видно.
- Да уж такой здоровый, что, посиди я у вас на фабрике, в печатном цеху, еще два года, не миновать мне чахотки. Доктора меня уже предупреждали.
- Два года! За два года еще можно вон сколько товара напечатать. Давай, Хаммер!
Хаммер благоговейно отсчитал пятнадцать гомеопатических пилюль в протянутую ладонь Бухольца.
- Побыстрее! Денег стоишь ты мне, как хорошая машина, а еле шевелишься, - прошипел Бухольц и проглотил пилюли.
Лакей подал ему на серебряном подносе стакан с водой, чтобы запить лекарство.
- Он назначил мне принимать белый мышьяк, какой-то новый метод лечения. Что ж, посмотрим, посмотрим.
- Я уже замечаю большое улучшение вашего здоровья, пан президент.
- Молчи, Хаммер, тебя никто не спрашивает.
- И давно вы, пан президент, лечитесь мышьяком? - спросил Боровецкий.
- Третий месяц травят меня. Можешь идти, Хаммер! - свысока бросил он.
Доктор поклонился и вышел.
- Терпеливый человек ваш доктор, нервы у него, видно, крепкие! - засмеялся Боровецкий.
- А я их укрепляю деньгами. Я ему хорошо плачу.
- По телефону спрашивают, здесь ли пан Боровецкий. Что ответить? - доложил, стоя в дверях дежурный помощник Бухольца.
- Разрешите, пан президент?
Бухольц небрежно кивнул.
Кароль спустился вниз, в домашнюю контору Бухольца, где стоял телефон.
- Боровецкий слушает. Кто говорит? - спросил он, поднося трубку к уху.
- Это Люция. Я люблю тебя! - донеслись до него отрывистые, приглушенные расстоянием слова.
- Сумасшедшая! - иронически усмехаясь, прошептал он в сторону. - Добрый день!
- Приходи вечером в восемь. Никого не будет. Приходи. Жду. Люблю тебя. Целую. До свидания.
Он и впрямь услышал сквозь треск в трубке чмокающий звук поцелуя.
Телефон умолк.
"Сумасшедшая! Трудно с ней придется, такую пустяками не удовлетворишь", - думал он, поднимаясь наверх; столь оригинальное доказательство любви скорее огорчило его, чем обрадовало.
Бухольц, сидя глубоко в кресле и положив палку на колени, перелистывал толстую, испещренную цифрами брошюру, чтение которой так его увлекло, что он безотчетно прихватывал нижней губою коротко подстриженные усики, что среди фабричных называлось "сосет нос" и было признаком глубочайшей сосредоточенности.
Кипа писем и всяческих бумаг лежала перед ним на низком столике - вся сегодняшняя почта, которую он обычно разбирал сам.
- Помогите мне, пан Боровецкий, рассортировать письма, вот сразу же и замените Кнолля, да, кстати, я хочу вас немного развлечь.
Боровецкий посмотрел на него вопросительно.
- Письмами. Посмотрите, о чем и как мне пишут.
Он засунул брошюру за спину.
- Давай, болван!
Лакей сгреб все бумаги со столика и высыпал ему на колени.
Бухольц с поразительной быстротой осматривал конверты и бросал их за спину с пояснениями:
- Контора!
Лакей ловил на лету большие конверты с печатями разных фирм.
- Кнолль! - То были письма с адресом зятя.
- Фабрика!
- Управление! - Железнодорожные накладные, требования, счета, переводные векселя.
- Печатный цех! - Прейскуранты на краски, образцы красок на тонком картоне и образцы узоров.
- Больница! - Письма в фабричную больницу и докторам.
- Мериенхоф! То есть в управление земельными владениями, находившееся при главном фабричном управлении.
- Личные!
Эти письма были под вопросом и отправлялись на стол Бухольца, либо их забирал Кнолль.
- Не зевай, болван! - крикнул Бухольц, ударяя палкой позади кресла, так как услышал, что письмо упало на пол; и опять продолжал бросать письма, отрывисто, коротко называя адресата.
Лакей едва успевал ловить конверты и опускать их в отверстия шкафчика с соответствующими надписями, - они падали по трубам вниз, в домашнюю контору, откуда их сразу же развозили и разносили по назначению.
- А теперь позабавимся! - пробурчал Бухольц, покончив с сортировкой; на коленях у него осталось всего с десяток конвертов различного формата и цвета. - Берите, читайте.
Кароль вскрыл первый попавшийся конверт из плотной бумаги, украшенный монограммой, и вынул пахнущий фиалками листок, исписанный изящным женским почерком.
- Читайте, читайте, - повторил Бухольц, видя, что Боровецкий из скромности колеблется.
- "Ясновельможный пан президент! - начал Кароль. - Ободренная Вашей репутацией и почтением, с которым все страждущие произносят Ваше имя, я обращаюсь к Вам с нижайшей просьбой о помощи, обращаюсь без страха, ибо знаю, что Вы, благодетель, никогда не оставите мою просьбу без ответа, как никогда не оставляли без своей поддержки и опеки горе людское, сиротские слезы, страданья и беды. О Вашем добром сердце знают во всей стране, да, знают!
Бог ведает, кому давать миллионы!"
- Ха, ха, ха! - рассмеялся Бухольц тихо, но так искренне, что слезы на глазах показались.
- "Несчастья преследовали нас - град, мор, засуха, огонь довели до окончательного разорения, и теперь мой муж, от всего этого разбитый параличом, угасает".
- Пускай сдохнет! - жестко бросил Бухольц.
- "А я и четверо детей умираем с голоду. Вы поймете весь ужас моего положения, ужас того, что я решилась на такой шаг, я, воспитанная в другом кругу, женщина из хорошего общества, вынуждена унижаться, и не ради себя - я-то скорее умерла бы с голоду, - но ради четверых невинных деток!"
- Довольно, это скучно. Чего ж она хочет, наконец?
- Занять денег, чтобы открыть лавку, тысячу рублей, - сказал Кароль, торопливо пробежав конец письма, написанный все в том же фальшиво-жалобном стиле.
- В огонь! - коротко скомандовал Бухольц. - Читайте другое.
Следующим было написанное старательным каллиграфическим почерком письмо вдовы чиновника, имевшей шестерых детей и сто пятьдесят рублей пенсии; она просила отдавать ей на комиссию фабричные отходы, дабы она могла растить своих детей добрыми гражданами.
- В огонь! Великая для меня потеря, если они вырастут ворами.
Затем было не слишком грамотное письмо шляхтича на бумаге, пахнувшей селедкой и пивом, - видно, сочиненное в каком-нибудь захолустном трактире; шляхтич этот напоминал, что некогда имел удовольствие познакомиться с Бухольцем, продавая ему пару лошадей.
- Слепых!.. Знаю его, каждый год пишет, когда приближается апрельская выплата, не читайте дальше, я и так знаю, что там, - просьба о деньгах и напоминание, что шляхтич шляхтича должен выручать! Дурак! В огонь!
Остальные письма были подобного содержания: от вдов с детьми и без детей, от женщин с больными мужьями или матерями, от сирот, от покалечившихся на фабрике, от ищущих работу, от техников, инженеров, различных изобретателей, обещавших совершить переворот в хлопчатобумажной промышленности, а покамест просивших займа для окончания учебы и своей модели; было даже любовное письмо, излияния некой старой знакомой, которая и в нынешних бедствиях не могла забыть минувшего счастья.