- Ты не лягайся, а вставай, есть срочное дело.
- Зачем ты его будишь, Кароль? - шепнул Мориц.
- Надо втроем посоветоваться…
- А почему бы нам не обделать это дело вдвоем?
- Потому что мы обделаем его втроем, - холодно возразил Боровецкий.
- А я разве другое говорю? Только мы могли бы договориться без него, а когда встанет, когда выспится, мы ему скажем! Вся Лодзь знает, наша дружба крепка, как алмаз.
Мориц теперь все быстрее кружил по комнате. Он говорил о будущих прибылях, сыпал цифрами, присаживался к столу, брал обеими руками стакан чаю и жадно пил; он был так возбужден, что пенсне валилось с его носа прямо в стакан, он вылавливал его, ругался, вытирал стекла полой сюртука и опять принимался бегать по комнате, то и дело останавливаясь у стола, выписывая на клеенке ряды чисел и тут же стирая их смоченным слюною пальцем.
Тем временем Баум поднялся, посопел, выругался на нескольких языках, закурил короткую английскую трубку и, поглаживая небольшую плешь надо лбом, проворчал:
- Чего вам надо? Говорите побыстрее, а то я спать хочу.
- Когда узнаешь, спать тебе расхочется.
- Не дури.
Кароль прочитал ему телеграмму.
Мориц изложил свой план, очень простой: надо раздобыть деньги, много денег, поскорей ехать в Гамбург, купить сколько удастся хлопка-сырца и отправить его в Лодзь, пока закон о повышении тарифа не вошел в силу. А потом продавать, - разумеется, с максимальной прибылью.
Баум долго думал, записывал что-то в блокноте; докурив трубку, он вытряхнул пепел на пол, потянулся во весь свой огромный рост и сказал:
- Запишите меня на десять тысяч рублей, больше не осилю. Спокойной ночи!
Он встал со стула и хотел было пойти опять лечь.
- Подожди! Нам же надо договориться. Успеешь выспаться.
- Да пошли вы к чертям с договорами. Ох эти поляки! В Риге я целых три года почти не спал, ночи напролет все сидели у меня и договаривались… Вот и в Лодзи то же самое.
Он с досадой снова сел и начал набивать трубку.
- Сколько же ты даешь, Мориц?
- Тоже десять тысяч. Больше сейчас не достану.
- И я так же.
- Прибыли и убытки поровну.
- Но кто из нас поедет? - спросил Баум.
- Лучше всего, чтобы поехал Мориц, он в этом разбирается, это его специальность.
- Ладно, поеду. Сколько дадите сейчас наличными?
- У меня есть пятнадцать рублей, могу добавить мой брильянтовый перстень, заложишь его у тетки, она тебе даст больше, чем мне, - насмешливо сказал Макс.
- У меня сейчас при себе… погодите… всего четыреста рублей. Могу дать триста.
- Кто подпишет твои векселя, Баум?
- Я дам наличными.
- А я, если не удастся так быстро достать наличные, дам векселя с надежным жиро.
Наступило молчание. Макс, положив голову на стол, смотрел на Морица, который быстро что-то писал и подсчитывал. Кароль не спеша ходил по столовой и для бодрости нюхал духи в изящном флакончике.
Стало уже совсем светло, сквозь тюлевые занавески на окнах проникали яркие утренние лучи, от которых огни лампы и свеч в массивных бронзовых канделябрах казались все более тусклыми.
Глубокая тишина, воскресная тишина царила в городе и проникала в дом. Далекое тарахтенье дрожек по затвердевшей грязи разносилось как гром на пустынной, словно вымершей улице.
Кароль открыл форточку, чтобы проветрить комнату, и выглянул на улицу. Мостовую и крыши покрывал иней, он искрился алмазной россыпью в лучах солнца, поднимавшегося где-то далеко за Лодзью, за фабриками, трубы которых густым, мрачным лесом высились как раз напротив окна, - их мощные, грозные силуэты резко чернели в золотисто-голубом небе.
- А если дело не удастся? - проговорил Кароль, поворачиваясь к товарищам.
- Ну что ж, потерпим убыток, черт побери, вот и все, - невозмутимо хмыкнул Макс.
- Мы можем потерпеть тройной убыток - капитал, возможную прибыль, а может, и фабрику.
- Этого быть не должно! - со злостью воскликнул Макс, ударяя кулаком по столу. - Фабрику мы должны открыть. Я с отцом долго не выдержу, к тому же мой фатер вряд ли долго протянет. Ну год, ну два, и съедят его зятья, а доконает Цукер, он уже начал нас покусывать - выпускает покрывала на кровати вроде наших и такие же, как наши, цветные одеяла и продает на пятьдесят процентов дешевле. Да он нас живьем съест. А я не гожусь быть слугою в чужом деле. Мне уже тридцать лет, пора свое дело основать.
- И я говорю, этого быть не должно. Фабрику, так или эдак, мы должны открыть. Я тоже долго у Бухольца не выдержу.
- Боитесь? - спросил Мориц.
- Опасение естественное, когда можно потерять все.
- Ты, Кароль, в любом случае не пропадешь: ты со своей высокой квалификацией, своим именем, своим "фон", своей наружностью всегда сумеешь добыть миллион, пусть и с панной Мюллер в придачу.
- Не болтай вздор, у меня есть невеста, и я ее люблю.
- Чем же это мешает? Можно иметь двух невест зараз и обеих любить, а жениться на третьей, у которой есть деньги.
Кароль промолчал, ему вспомнилась панна Мада, ее наивное щебетанье; он ходил по комнате, а Макс, сидя за столом, дымил трубкой и, заложив ногу за ногу, покачивал носком, подставляя лицо поцелуям солнца, которое показалось над домом и луч которого длинной желтой полосой с пляшущими в ней пылинками ложился на его заспанную физиономию и на черноволосую голову Морица, сидевшего по другую сторону стола.
- Коль вы боитесь риска, я дам вам совет, вернее, скажу, что это действительно риск. Вдруг об этом деле знают все лодзинские промышленники? Вдруг я встречу в Гамбурге их всех? А если из-за внезапно поднявшегося спроса хлопок слишком повысится в цене? А если в Лодзи нам некому будет его продать?
- Мы его переработаем на своей фабрике и зашибем еще больше, - проговорил Макс, подставляя под солнечный луч ухо и часть головы.
- Но есть выход. Можно заработать и без риска.
- Каким образом? - спросил Кароль, останавливаясь.
- Уступите мне все это дело. Я дам вам по пять, ну по десять тысяч отступного - пусть я их потеряю, - причем наличными и через несколько часов.
- Свинья, - пробурчал Макс.
- Оставь, Макс, он это делает из дружбы.
- Конечно, из дружбы - если я потеряю свои деньги, вы и так сможете открыть фабрику, а если у вас денег прибудет, это тоже не повредит.
- Не будем тратить время на пустые разговоры, надо идти спать. Покупаем все вместе, риск общий, и ты, Мориц, сегодня едешь в Гамбург.
- Пусть даст залог. Купит на наши денежки, а потом скажет, что купил для себя, с него станется!
- Значит, наша дружба и мое слово - это ничто? Что ты несешь, Макс? - возмущенно вскричал Мориц.
- Твое слово - золото, твоя дружба - надежный вексель, но залог дай, это дело купеческое.
- Договоримся так - Мориц будет покупать и сразу же отсылать срочным грузом, наложенным платежом. А мы будем выкупать.
- А почему я могу быть уверен, что вы меня не выкинете из компании, а?
- Свинья! - вскричал глубоко оскорбленный Макс и стукнул кулаком по столу.
- Тихо, Макс, он прав. Мы сейчас заключим письменный договор, который потом для надежности заверим у нотариуса.
И они написали договор со многими пунктами, нечто вроде контракта между ними тремя на ведение торговли хлопком-сырцом.
Там было предусмотрено все.
- Ну что ж, теперь мы имеем надежную основу. Сколько назначите мне за осуществление закупок?
- Пока обычные комиссионные, а потом договоримся.
- Начислите мне заранее, сколько можете. Я вам представлю подробный отчет о затратах, какие у меня будут в Гамбурге, и об убытках по здешней моей работе агентом, которой я в это время не смогу заниматься.
- Свинья, - буркнул Макс в третий раз и повернул к солнцу лицо другой стороной.
- Макс, ты меня трижды обозвал свиньей, а я тебе скажу только один раз: ты дурак. Ты пойми, мы должны провернуть не романчик, не женитьбу, а дело. Ты сам, кабы мог, обдурил бы и Господа Бога, а меня называешь свиньей, когда я требую только того, что мне положено по закону. Пусть Кароль скажет.
- Пошел ты к черту, сгинь!
- Ну, мир, перестаньте ссориться. Так ты едешь ночным курьерским?
- Да.
- Только помните, дорогие мои, - ни теперь, ни потом никто не должен знать, откуда мы проведали про новость о хлопке.
- Да разве мы-то знаем?
- Тайна, известная троим, уже не тайна.
- Идите спать. Кароль, только ты больше меня не буди. А тебя, Мориц, дай хоть поцелую на дорогу, перед отъездом я тебя уже не увижу, встану только завтра. Ну, будь здоров, друг, и не надуй нас, - шутливо сказал Макс, сердечно целуя Морица; несмотря на постоянные споры и перебранки, они были добрыми друзьями.
- Да кто тебя проведет! - бурчал Мориц с притворным огорчением.
- Ты славный малый, Мориц, но от тебя за версту разит мошенничеством.
* * *
Когда Кароль проснулся, был уже полдень.
Солнце светило прямо в окна, заливая светом всю комнату, обставленную с изысканным вкусом.
Вошел на цыпочках чисто умытый, одетый по-воскресному Матеуш.
- Что-нибудь прислали? - спросил Кароль, так как Бухольц нередко присылал распоряжения ночью.
- С фабрики ничего, зато из Курова пришли люди с письмом. С утра ждут.
- Пусть подождут, письмо принеси мне, а им дай чаю. Протрезвился уже?
- Да я уже как стеклышко, пан директор.
- Да, вижу, физиономию немного привел в порядок.
Матеуш потупил глаза и начал переминаться с ноги на ногу.
- Еще раз напьешься - и больше можешь не появляться.
- Больше не буду…
Матеуш ударил себя кулаком в грудь, даже загудело.
- Голова не болит?
- Голова-то нет, душа болит от обиды. Очень вас прошу, пан инженер, позвольте мне, дорогой пан инженер, и я тогда буду служить вам как верный пес.
- Что же я должен тебе позволить? - с некоторым любопытством спросил Кароль, одеваясь.
- Чтобы я хоть малость ребра пересчитал швабам, что меня так попотчевали.
- Такой ты злопамятный?
- Да нет, не злопамятный, только обиду, пролитую мою кровь честного католика, не прощаю.
- Поступай как угодно, но смотри, чтобы тебе физиономию еще лучше не разукрасили.
- Ну, уж я им задам такую взбучку, что ввек не очухаются, - злобно проворчал Матеуш, стиснув зубы от обуявшей его злости. Даже синие пятна на его лице побагровели.
Кароль, одевшись, пошел будить друзей.
Их уже не было.
- Матеуш, господа давно ушли?
- Пан Баум встал в девять, позвонил домой, чтоб прислали лошадей, и сразу уехал.
- Ну и ну! Чудеса творятся!
- А пан Мориц ушел в одиннадцатом часу. Велел уложить ему чемодан и отнести к ночному курьерскому.
- Покличь тех людей.
"Да что это со мною?" - подумал Кароль, растирая себе виски.
Голова была тяжелая, ему явно нездоровилось. По телу пробегала нервная дрожь. Сидеть на месте не хотелось, но и мысль о том, чтобы идти куда-либо, вселяла отвращение.
Происшествия этой ночи театр, ложи, Люция, кабачок, телеграмма, Мориц и Баум - все это вертелось у него в мозгу, то возникая, то исчезая, и оставалось лишь чувство тоски и усталости.
Он загляделся на стройную хрустальную вазу, покрытую красивым золотым рисунком: золотые французские лилии на фоне густо-пурпурного хрусталя, сквозь который просвечивали солнечные лучи, отбрасывая на кремовую шелковую скатерку кроваво-оранжевые блики.
"Чудесное сочетание", - подумал он, но смотреть сразу же расхотелось.
- Слава Иисусу Христу!
Он повернулся к вошедшим.
- А, вы из Курова. Принесли письмо от барышни?
Он протянул руку и вдруг заметил, что она пожелтела.
- А как же, есть письмо. Дай-ка, мать, вельможному пану, - серьезно ответил мужик в белом кафтане, обшитом по швам черной тесьмою, в штанах с поперечными красными, белыми и зелеными полосками, в синей жилетке с латунными пуговицами и сорочке, стянутой красным шнурочком; он стоял в дверях, выпрямившись, держа обеими руками баранью шапку и прижимая ее к груди; голубые глаза строго глядели на Боровецкого, он то и дело резким движением головы откидывал назад светло-русые, как мятая конопля, вихры, падавшие на тщательно выбритое лицо.
Женщина достала конверт из-под десятка платков, которыми была повязана, и, поклонившись Каролю в ноги, подала его.
Быстро пробежав письмо, Боровецкий спросил:
- Так ваша фамилия - Соха?
- Точно, Соха, ну-ка, мать, скажи ты, - проговорил мужик, толкая женщину локтем.
- Истинная правда, он Соха, а я его жена, и пришли мы просить вельможного пана нижинера взять нас на фабрику и… - Она запнулась, посмотрев на мужа.
- Да, просить работу, ну-ка, мать, скажи все по порядку.
- Да вот, отец и барышня пишут мне про вашу беду. Погорели вы, это верно?
- Точно погорели, ну-ка, мать, расскажи все как было.
- А было так, вельможный пан, все вам скажу, как на духу. Была у нас хата, сразу за усадьбой, на краю деревни. Мой-то землицы купил два морга да двадцать пять прентов, это нам старый пан, отец вельможного пана нижинера, продал, и заплатили мы целых триста злотых. Прокормиться с этого не прокормишься. А все же картошка своя была, корову держали, в хлеву всегда кабанчик сытый хрюкал, конь был, мой-то хозяин извозом занимался, возил людей в местечко, на поезд, евреев, к примеру, тоже возил, иной раз и рубль давали. А меня барышня все в усадьбу кликала, то постирать, то полотно ткать, а то когда корова телится. Прямо святая барышня-то у нас, Валека нашего так выучила, парень теперь знает и по-печатному и по-писаному, и в книге, что на золотом алтаре, каждую страницу прочитать может; службу всю знает, и когда ксендз Шимон службу правит, так Валек при нем министрантом. А парню нашему только десятый годок. - И она остановилась, чтобы утереть фартуком нос и проступившие от умиления слезы.
- Истинная правда, сыну моему Валеку точно десятый годок, ты, мать, говори все по порядку, - степенно подтвердил мужик.
- А как же, десятый пошел то ли с Зельной, то ли еще с Севной.
- Говорите побыстрей, у меня времени мало, - попросил Боровецкий; хотя этот бессвязный рассказ и наскучил ему и слушал он невнимательно, однако терпеливо сидел, зная, что крестьянам, главное, надо дать выговориться, высказать все свои печали, к тому же они были из Курова.
- Говори, мать, что дальше было, видишь, вельможному пану некогда.
- Так вот, по милости Господа и по милости барышни, у хозяина моего был конь, тем и зарабатывал, а еще, бывало, продашь то курочку, то поросенка, то гуся, а иной раз кувшин молока или кусок масла или яичек, - так и жили, не хуже людей. Вся деревня завидовала, что нас в усадьбе уважали, что барышня нас любила, что в хате святые образа красивые в золотых рамах висели, что одеты мы всегда были чисто да меж собой не дрались, барышня всегда говорила, что это грех и Богу наибольшая обида; а еще завидовали, что мой-то хозяин у ксендза Шимона часто бывал и возил его на поезд, вот и отомстили нам. А уж хуже всех была Пиотркова, что у межи живет. Злая такая, что ксендз Шимон ее сколько раз с амвона поминал. Да ничего не помогло, все она на меня напраслину возводила. И такая подлая баба, по всей деревне брехала, будто я из усадьбы кашу выношу, будто мой-то сено крадет из господских стогов. Видели вы таких людей! Да чтоб у нас так ноги поотнимались, а у нее чтоб язык ее треклятый отсох за эту брехню, ежели мы хоть что-то взяли. Да если бы только это!
- Что же она еще вам сделала, говорите! - чуть не с отчаянием произнес Боровецкий, видя, что баба, ободренная его благожелательным взглядом, пустилась во все тяжкие.
- А как же, из-за нее мы и погорели. Дело было так - меж соседями чего только не бывает, - гуси мои, уже, знаете, порядочные были, я бы их и по полтиннику не продала, зашли на ее поле и пощипали там травинку-другую, а эта сука окаянная их собакой затравила. А чтоб ей в смертный час Божьей милости не видать! Сразу пятеро гусей у меня околели, так их собака покусала. Уж сколько слез я выплакала, и сказать не могу. Мужик-то мой приехал, я ему рассказываю, а он говорит - на таких, мол, другой управы нет, только поколотить так, чтобы костей не собрала.
- Точно, так я и сказал, говори дальше, мать.
- Я и отколотила ее славно, лохмы ей повыдирала, а они у нее как у колдуньи, мордой в навоз потыкала, отдубасила как собаку. А она мне потом кабана отравила. Ну, мы и пошли в суд. Пусть судья решит, кто виноват, - воскликнула она, раскинув руки в стороны.
- А когда ж она вас подожгла?
- Я не говорю, что она подожгла, да все равно через нее это случилось - вот сидим мы в суде, а тут прибегает возный и кричит: "У Сохи хата горит!" Иисусе, Мария! Мне будто кто-то ноги перебил, с места встать не могла.
- Ну, хватит, мне все ясно. А теперь вы хотите работать на фабрике?
- Точно так, вельможный пан. Нищими мы стали, все сгорело: и хата, и скот, и весь левентарь, осталось нам только идти побираться.
Она начала судорожно всхлипывать, а муж все не сводил с Боровецкого глаз, время от времени движением головы откидывая падавшие на лоб вихры.
- У вас тут в Лодзи есть знакомые?
- Да, есть люди из нашего края, вот, к примеру, Антек Михалов. Расскажи-ка, мать, по порядку.
- Вестимо, есть, да не знаем мы, как их найти.
- Приходите ко мне во вторник в час дня. Я найду вам работу. Матеуш, - позвал Кароль, - подыщи им жилье и позаботься о них.
Матеуш досадливо скривил рот, с презрением глядя на крестьян.
- Ну, ступайте с Богом и приходите во вторник.
- Придем, как же, ну-ка, мать, говори.
Тут женщина припала к ногам Кароля и, обнимая их, стала просить:
- Вот от последней курочки, что не сгорела, насобирала я полтора десятка яичек, пусть вельможный пан кушает на здоровье, мы это от чистого сердца. - И она положила узелок на пол.
- Точно, на доброе здоровье пану. - И мужик тоже поклонился Каролю в ноги.
- Ну, хорошо, благодарю вас, приходите во вторник.
И Кароль вышел в другую комнату.
- Ископаемые какие-то, дикари! - бормотал он, впрочем немного растроганный.