– Долго вы тут с молоком валандаться будете? – осведомился Анжу. Он стоял в проеме двери, заслоняя солнце. Аннушка через голову стянула платье, сдернула с гвоздя синюю полосатую рубаху и надела ее. Рубаха доходила ей до середины лодыжек; Аннушка засучила рукава, подпоясалась обрывком шпагата. Анжу, ухмыляясь, посматривал, как она босиком прошлепала по двору, набрала воды из колодца, налила в таз, днище которого было запаяно в нескольких местах, и замыла молочные потеки на платье. Анжу уселся на прежнее место возле охапок лыка, Аннушка же разыскала мешочек с кукурузой и принялась скликать кур. На звук незнакомого, но призывного голоса сбежались три несушки и петушок с блеклым гребнем. Аннушка встряхнула зерна в мешочке, но сыпать курам, как делала это в прежние годы, не стала: кукурузы там было чуть больше горсти.
Из-за угла на улицу Гонвед свернул почтальон, собака глухим рычанием проводила его велосипед до самой калитки. Почтальон поначалу не заметил Аннушку и теперь уставился на нее во все глаза. Потому что получить почту вышла Аннушка, и почтальону до смерти хотелось узнать, кто она такая и кем доводится этому чудаковатому старику, который сроду не ответит на приветствие, а на Новый год, когда даже самый распоследний бедняк в округе зазывает к себе на стаканчик вина, этот старик запирает дверь на засов и, как ни стучи у калитки, нипочем не откроет.
– Весьма польщен! – вежливо произнес Анжу. Всего противнее было, когда он напускал на себя чопорность.
Почтальон поперхнулся крепким словцом и покатил дальше. Аннушка прыснула со смеху. Курьезно было уже то, что она самолично принимает извещение о смерти собственной матери, да и надпись на конверте просто смехотворная: "Господину Михаю Йоо", Анжу отыскал очки – те самые, они еще вместе купили их на барахолке у Эржи Фитори – видавшие виды очки; оправа была скреплена сургучом и дратвой. Сообща изучили они траурное извещение.
Собственно говоря, до сих пор они и словом не перекинулись ни о чем серьезном. Аннушка знала, что с расспросами приставать не стоит, пока Анжу сам не соизволит начать разговор, а Анжу, бог весть почему, упорно отмалчивался. Голова к голове, склонились они над листком с изображением надгробья под сенью плакучей ивы. – "Послание Павла к римлянам, глава 14, стих 8", – по буквам разбирал Анжу. – "А живем ли – дальше читала Аннушка, – для Господа живем, умираем ли – для Господа умираем. И потому, живем ли или умираем, – всегда Господни". В этом траурном извещении упоминалось и ее имя. Правда, Приемыш и даже Ласло Кун шли прежде нее, но после них было вписано и ее имя: "Коринна". Бедный Папочка, каких страданий, должно быть, стоило заставить перо вывести эти буквы. Или на том настоял Ласло Кун?
– Ты пойдешь на похороны? – спросила она Анжу. Тот кивнул утвердительно.
– Бумагу эту, – Анжу ткнул пальцем в траурное извещение, – не поп прислал, и даже не Ласло Кун, а Янка. Потом, через месяц-другой покается на исповеди. Верно я говорю?
Да, конечно, письмо прислала Янка. Она же и упросила Папочку не обойти ее, Аннушку, молчанием, упомянуть в траурном извещении. Сколько лет может быть дочери Янки – Кун Жужанне? Она, Аннушка, не знает даже, когда родилась девочка. Вдруг глаза у нее округлились, она едва не вскрикнула, но тут и Анжу заметил самое удивительное, что было в траурном извещении:
– Да они и старуху сюда вписали! Ну, видать, и впрямь конец света близок!
Бабушка! Вдова Дечи Оскара! Да уж не обманывают ли их собственные глаза? Анжу свернул цигарку и подал Аннушке. Потом вытащил свою трубку, но раскуривать не стал, только посасывал мундштук.
– Да упокоится душа ее с миром! То-то чудес нагляделась бы ваша матушка, кабы глаза вдруг открыла.
"Ну вот и дождалась, – подумала Аннушка, – теперь разговорится". Она взяла несколько плетей лыка, принялась плести. Анжу видел, что работает она так, без всякого смысла, лишь бы руки занять, но не оговаривал ее.
– Четвертый день, как померла болезная, а от чего – никому невдомек. Так вот в одночасье взяла и померла – от сердца, слыхать. Это еще повезло ей.
Стало быть, Мамочка умерла от разрыва сердца. Анжу были известны все обстоятельства смерти, он даже выбрался в больницу, чтобы взглянуть на покойницу. Мамочка, должно быть, не слишком изменилась за истекшие годы, если у нее так и не было ни единого седого волоска. Как живо помнит она длинные, белокурые волосы Мамочки. Аннушка способна с легкостью забыть многое, но только не цвета и краски. Да и люди живут в ее памяти, только когда ассоциируются с каким-нибудь цветом: Мамочка была желтая, Папа – черный, Янка серая, Приемыш зеленый, тетушка Кати – бежевый цвет, Ласло Кун – красный. У Бабушки вообще не было цвета, Аннушка ее никогда не видела. Анжу белый. Как и Адам. Адам тоже белый.
Она обхватила Анжу за шею и поцеловала. К ее превеликому удивлению, в ответ не последовало обычного недовольного ворчания, напротив, проворная, коричневая рука Анжу потрепала ее по голове. Ласкать он не умел, его огромные ручищи для этого не приспособлены, но даже одно прикосновение его руки наполнило Аннушку счастьем, и ощущение это было почти столь же остро, как девять лет назад, когда она бежала из дому и Анжу провожал ее к поезду. Тогда ночью, расставаясь с нею, Анжу даже поцеловал ее, расплакался, из груди его вырывались глухие, низкие, как медвежий рев, всхлипывания; и Аннушка после того долго рыдала на скамейке вагона, время от времени нащупывая висящий на шее красный мешочек с деньгами Анжу, благодаря которым она и смогла бежать из дому.
По словам Анжу, Мамочка за это время всего лишь раз была дома – вскоре после ее побега. Поначалу Мамочка вела себя тихо, всех боялась, в особенности Ласло Куна, и стоило кому-либо окликнуть ее, как она вмиг скрывалась в спальне. Папа, всем на удивление, теперь не раздражал ее. Отсутствия Аннушки она даже не заметила; кем доводится ей Янка, как будто и не догадывалась; по-настоящему доверчиво относилась только к Папе и старалась держаться поближе к нему.
Анжу был куда сдержаннее и стыдливей Аннушки, по его недомолвкам не так-то легко было докопаться до сути. Но она все же поняла, что Мамочка почти каждый вечер после ужина норовила остаться наедине с Папой – охотнее всего в спальне. Папа, правда, устраивался на ночь в канцелярии, как это повелось с рождением Аннушки; но Мамочка по ночам вылезала из спальни к гад, стучала в окно канцелярии. и плакала. Однажды как-то, продрогшую всю, Анжу увел ее в дом, а Папа тогда сбежал в подвал и напился. После Мама целый день пела – модные песенки давних лет и священные песнопения попеременно, а вечером вышла к ужину вовсе без платья и со свечой в руке.
Больше из Анжу не удалось вытянуть ни слова, он запинался, отделывался междометиями и сосредоточенно плел второй лапоток, но Аннушка и без него домыслила остальное, довольно она насмотрелась семейных сцен, когда мать жила еще дома: карета "скорой помощи", санитары, смирительная рубашка, тетушка Кати причитает, Янка плачет, Приемыш не плачет, но бормочет утешительные слова и гладит папину руку, Папочка же, бледный, как полотно, раскрывает Библию, и все домашние усаживаются вокруг стола. Янка от слез и волнения не может петь, зато Аннушка – может, и поскольку петь она обожает, тоненьким голоском самозабвенно тянет покаянный псалом: "Близок Господь к сокрушенным сердцам…" Потом Янка берет Аннушку за руку, чтобы отвести ее спать, укладывает в постель; а немного позже она и через закрытую дверь слышит, как Папочка снимает висящий у двери в столовой ключ от подвала и в очередной раз сбегает в погреб.
– Зажмите уши! – скомандовал Анжу, и Аннушка знала, что это значит: сейчас он станет резать курицу. Стало быть, обедает она с Анжу, и если они хотят управиться к двенадцати, то пора приниматься за стряпню. Анжу вынес тазик, куда он обычно сцеживал кровь.
Аннушка бросилась в дом и даже дверь за собой прикрыла поплотнее. Окна были затянуты частой зеленой сеткой, отчего проникающий снаружи свет тоже становился зеленым. Аннушка приподняла перину, но обнаружила под ней лишь одну-единственную подушку, хотя знала, что Анжу терпеть не может, когда голове низко. Она сунула руку под соломенный тюфяк – там, сколько она себя помнила, у них всегда был тайник, – но обнаружила лишь свои же собственные письма, большущую пачку писем, перевязанную бечевкой. Она писала Анжу каждый месяц, а первое время после побега из дому так и вовсе каждую неделю, однако Анжу никогда не отвечал ей, что для них обоих было в порядке вещей. Анжу без труда разбирал написанное печатными буквами, но сам он браться за карандаш не любил, а уж писание писем вообще считал блажью. Впрочем, Анжу на свой лад всегда отвечал Аннушке: посылками. Так он сплел и прислал ей циновку, вырезал деревянную солонку, коробочку для красок, а по осени слал ей молодые орехи, кабачки, виноград; подарки свои он, как правило, зашивал в мешковину и отправлял по почте. Аннушка из первых же заработанных ею денег начала было выплачивать "долг", то есть деньги, полученные от Анжу при отъезде, но отправленный ею перевод незамедлительно вернулся обратно, и она поняла, что Анжу сердится, и больше не решалась посылать ему деньги.
А вот эту бекешу, что висит на степе, он все же согласился принять; бекешу она прислала ему три года назад с ярмарки в Игале. Собственно говоря, не она придумала купить этот подарок, а Адам. "Не купить ли нам для Анжу бекешу?" – спросил Адам, когда они на ярмарочной площади, стоя возле жаровни, прямо тут же уписывали за обе щеки пропитанное духовитой подливой мясо и от целого ржаного каравая отламывали к мясу кусочки хлеба. Тогда и сама она вспомнила, что жалкая одежонка, которую Анжу зимой обычно набрасывал на плечи, превратилась в нечто невообразимое, вконец износилась еще в ту памятную пору, когда он ночью провожал Аннушку на вокзал. Они с Адамом собрали все деньги, что у них были при себе, и купили Анжу бекешу. Шубейка и по сей день висит на гвозде, и, похоже, ее почти не носили. Интересно, а что Анжу надевает на голову? Цела ли еще та его меховая шапка, где однажды окотилась Ирен, их кошка; Анжу тогда пожалел кошачье семейство, не стал вытряхивать из шапки слепых котят, покуда у них не прорезались глазки и котята не научились стоять на своих тонюсеньких, как спички, лапках. И где может быть запрятана цитра? Что-то ее не видно.
Курица всполошенно кудахтнула, издала булькающий звук и стихла. Нет, пожалуй, выходить из дома пока не стоит; а вдруг Анжу еще не закончил расправу и трясет курицу вниз головой? Аннушку и сейчас бросает в дрожь всякий раз, когда режут птицу. Что это – наследственный порок, этот ужас при виде крови?
Анжу, должно быть, очень бедствует: мешки для припасов, подвешенные на крюках у потолочной балки, все до единого пустые. Комнату он, по-видимому, недавно побелил заново, и печку тоже. Таз для умывания старик затиснул в деревянный треножник, а степа позади него закрыта грубым полотнищем. Боится, что ли, умываясь, забрызгать свежую побелку? Прежде он не был таким привередливым. Аннушка подошла поближе, чтобы разглядеть занавеску. Обычная простыня из сурового холста; ко всем четырем ее углам Анжу пришил колечки, на них-то и держалась занавеска. Сейчас, подойдя вплотную, Аннушка заметила, что эту стену вообще не белили; стена была серая, прокопченная, из-под облупившейся побелки проступили кирпичи самана, встопорщилась соломенная сечка.
И вдруг Аннушку осенило. Ну да, ведь это та самая стена напротив кровати, та большая-пребольшая, в детстве казавшаяся огромной стена, только деревянный треножник появился позднее… Она сняла колечки, пришитые по углам простыни. Снять их было не так-то просто, – гвозди по самую шляпку ушли в податливую штукатурку. Но в конце концов ей удалось добиться своего, и тогда она поняла, что не ошиблась в догадке. Там, напротив кровати Анжу, над которой висели три связанные колоска и фотография Аннушки в день конфирмации, за умывальником под простынею хранилась ее фреска. Нарисованная той самой кистью, какой Енё малевал вывески, а краски она смешивала в баночке из-под сапожного крема, и помнится, когда закончила работу, от просыхающей стены исходил кисловатый запах.
Аннушка застыла, вытянувшись, она разглядывала эти странные, плоскостные изображения, напоминающие византийскую живопись. Тут был и пес Язон с большим черным пятном на лопатке, рядом с ним – Мамочка с длинными до пят соломенно-желтыми волосами, в руках у нее книга, которую она прижимала к сердцу; тут были и Янка, с пальмовой ветвью и ослом на веревке, и Папа в облачении, но почему-то с закрытыми глазами, и какая-то уродливая красная фигура, которая должна была изображать Ласло Куна – в широченных штанах и с мечом на боку, – и Кати с огненно-красной физиономией и связкой луковиц на шее, и тут же рядом лягушка, огромная жаба – таким ей представлялся Приемыш, – и на той же стене была нарисована и она сама, только не в фас, а со спины: видны были лишь черные ее косички да сползший на одной ноге носок. Портретную галерею завершал Анжу в короне из лилий, с окладистой бородой и завитками кудрей – всех выше и всех краше; великан Анжу возвышался над всеми прочими, как король над своими придворными, и он был единственный, в ком угадывалось сходство с прототипом; в руках он держал золотое яблоко и скипетр анжуйской династии.
Аннушка не заплакала, но чувствовала: было бы легче, если бы всплакнула. Вошел Анжу, поставил миску, заботливо накрытую крышкой, – знал, что она не выносит вида крови, – и тут заметил, куда она смотрит. Он остановился позади Аннушки, но лишь на мгновение, а затем резко выхватил из рук у нее простыню и снова повесил ее на место.
– Первым делом надо обед сварить, – сказал он, выпроваживая Аннушку за дверь. – На картину свою сейчас не след пялиться, не для того она тут оставлена. Дом все одно к вам перейдет, когда меня снесут на погост; вот тогда и любуйтесь, сколько влезет. А уж до тех пор можно и потерпеть. Вон лапти ваши готовы, хватит босиком шлепать, не ровен час, еще ногу рассадите какой стекляшкой. А пока обед варится, можно бы и рассказать про свое житье-бытье.
Анжy снова склонился к пучкам лыка, разложил их рядком друг подле друга. Он замыслил сплести половичок к двери и теперь отмеривал нужную длину лыка. Аннушка сползла со скамеечки на землю, к самым его ногам, и попыталась положить голову на колени Анжу. Но тот – не слишком-то ласково – отстранил Аннушку; на коленях были разложены заготовки. Аннушка взяла травинку, прикусила ее зубами и наконец принялась рассказывать, как ей жилось все эти годы.
2
Приемыш смотрел вслед трамваю, пока вдали не замелькала задняя площадка хвостового вагона. Да, много лет в доме не было такого переполненного событиями дня, как сегодня! В последний раз такой же вот переполох был, когда Аннушка удрала из дому и еще когда Мамочка нагишом разгуливала по столовой, а Папа – подобно библейскому Иосифу – спасся бегством и заперся в канцелярии. Бедная Мамочка, вот ведь какие помыслы терзали ее! Но до чего хороша она была даже в ту пору, а ведь тогда ей перевалило уже за пятьдесят. Какие налитые груди и крепкие белые бедра! И чего бы ей стоило подождать до вечера, если уж плотские желания по давали ей покоя, а там, в сумерках, она вполне могла бы ошибиться дверью – в самом деле, долго ли перепутать канцелярию со столовой, – а он тогда ночевал именно и столовой. С той весны ему пошел шестнадцатый год, а эта дура набитая, Янка, сшила ему на заказ – в подарок от семьи – короткие мальчишеские штаны синего цвета.
Ну и денек нынче выдался! Приемыш, насвистывая, вышел из дому, но у калитки спохватился и перестал свистеть. Старуха сидела в беседке, напряженно вытянувшись, будто, аршин проглотила, и в упор буравила его неподвижным взглядом.
"А, чтоб ты провалилась! – подумал Приемыш и сорвал астру. – Еще и эту ведьму нелегкая принесла на похороны! H чего она сюда притащилась, может, надеется получить наследство? Ну, пусть ждет до второго пришествия".
Он отвесил старухе глубокий поклон и поинтересовался, не слишком ли пригревает солнце или напротив, может статься, ей холодно; в таком случае он принесет зонтик или же плед, как ей будет угодно. Старая Дечи отрицательно покачала головой и снова так взглянула на Приемыша, словно видела его насквозь.
"Ах, чтоб тебе пусто было! – опять подумал Приемыш. – И чего, спрашивается, этакая карга и еще нос дерет? Всем известно, что Папа взял в жены Мамочку в одной-разъединственной юбчонке. Бедняжка пошла под венец точь-в-точь как героини переводов Леваи".
И тут его осенило, что надо спешно что-то предпринять с оставшимися книгами. До сих пор ему все сходило с рук, потому что книги по теологии он не трогал – не имело смысла: на барахолке никому их не всучить, к тому же Папочка и этот другой придурок, Ласло Кун, имеют обыкновение заглядывать лишь в эти книги. Янка же читает только Сентмихайи и Бакшаи, их она держит у себя в спальне: едва дочитает до конца, как сразу начинает сызнова; а что за книги стоят на встроенной в нишу гостиной книжной полке, Янка никогда не соберется толком посмотреть. Вернее сказать, стояли раньше, когда библиотека была еще в целости и сохранности; впрочем, поделом им, все равно ни один человек в доме не имеет привычки к систематическому чтению, а на барахолке пока что худо-бедно, а все удается урвать сотенную за удачно подобранную стопку книг. Конечно, до последнего времени он и предположить не мог, что именно из-за Жужанны ему придется вести себя осмотрительнее. Жужанна вечно торчит возле книжной полки, недавно она и заметила, что пропали тома Йокаи.