Тяжело дыша, он выталкивал одно слово за другим, а она стояла на коленях возле кровати и не знала, любит она его или ненавидит, отпугивает ее эта костлявая рука, простертая к ней из могилы, или ее притягивает к нему горячее желание вылечить его душу, вдохнуть в нее волю к жизни. Но одно она знала: весь ее опыт, приобретенный в Красном Кресте, не помог ей, когда она соприкоснулась с кровоточащей живой жизнью… особенно кровоточащей и живой, когда она выкарабкивается из трясины смерти.
Тео переспорила миссис Линдстром, вызвала сиделку и доктора Роллина - Роллина, специалиста по внутренним болезням.
- Парень в порядке. Только мало сил, чтобы бороться как следует. Постарайтесь подбодрить его, - сказал доктор Роллин. - Счет? Мой счет? Он же солдат, верно? Неужели вы думаете, мне самому тоже не хотелось в армию? Где еще найдешь столько интересных пациентов? Да. Признаюсь. И чтобы дураки отдавали мне честь. А пришлось остаться дома лечить глупых баб. Брать деньги солдата? Не приставайте ко мне, - ворчал он, складывая стетоскоп, закрывая сумку и стараясь отыскать шляпу, которую миссис Линдстром из вежливости припрятала.
Каждый день после работы Тео устало плелась в дом Линдстромов - чистенький, тщательно прибранный дом, где в гостиной стоял покрытый кружевной накидкой комод с позолоченной раковиной и двумя парадными фотографиями родственников из Норвегии. Она наблюдала, как Стэси возвращается к жизни. Его руки, желтые и высохшие, как у голодающего китайца, снова стали розовыми и крепкими. Суставы перестали выпирать из-под кожи.
Когда Тео так неожиданно увидела его в первый раз, ее захлестнула нестерпимая жалость. Выручили ее в равной мере его насмешки над собственной беспомощностью и его раздражительность. Хотя он сразу послал за ней, вначале ему, по-видимому, были неприятны все, кроме сиделки. В свинцовых пучинах боли ничто не имело для него цены, кроме покоя. Глоток холодной воды значил больше, чем война. И даже когда он снова стал доступен человеческим чувствам и с нетерпением поджидал прихода Тео, в их разговорах не было ничего интимного. Когда он уже был способен, не задыхаясь, произнести несколько слов, она сделала попытку возродить его мечты о богатстве, которые были ей так ненавистны.
В раздумье она посмотрела на него - один профиль на взбитой подушке, - затем произнесла притворно бодрым голосом:
- Ты теперь скоро вернешься в банк. Я уверена, они тебя повысят в должности. Ты еще когда-нибудь станешь директором этого банка.
Он прикрыл бескровные веки. Она подумала, что ему все безразлично. Она продолжала шумно его убеждать:
- Честное слово. Я уверена, у тебя будут деньги. Куча денег.
Его глаза раскрылись, засверкали:
- Деньги! Да! Чудесная штука!
- Да-а.
- На них покупают танки и снаряды и пищу для бездомных малышей. А мне… нужно немного - только на жизнь. Нет больше прежнего Стэси Линдстрома. - Он погрузился в то огромное, что происходило внутри него, в эту нирвану… клокочущую нирвану! - У меня есть мечты, большие мечты, но не о том, чтобы разгуливать по воскресеньям в визитке и новых перчатках.
Больше он ничего не добавил. Неделю спустя он сидел в постели, в белой, отороченной красной каймой ночной рубахе, какие носили еще его отец и деды, и читал.
Она с любопытством взглянула на книгу. Это был учебник разговорного французского языка.
- Ты что, опять туда собираешься? - спросила она как бы между прочим.
- Собираюсь, теперь мне это ясно.
Он откинулся на подушку, подтянул одеяло к подбородку и сказал спокойно: - Я еду обратно, чтобы воевать. Но не для того, чтобы продолжать войну. Я знаю теперь, в чем мое назначение. Руки у меня хорошие, и я легко нахожу общий язык с простыми людьми. Я еду обратно, чтобы восстанавливать разрушенное. Мы заново отстроим Францию. Я учусь - учу французский, строительное дело, огородничество. Я неплохой фермер… Помнишь, я всегда работал на ферме во время каникул.
Она видела, что вся скованность покинула его. Он снова стал прежний Стэси - властелин фургонов с Ред - Ривер. Словно и не было долгих лет мучительной душевной тревоги, и внезапно Тео охватила такая нежность к старому другу, что просто не стоило тратить время на размышления о том, любит ли она его. Они строили планы, изредка обмениваясь понимающей улыбкой.
Еще через неделю миссис Линдстром отвела ее в сторону.
До тех пор, впустив Тео и молча поздоровавшись с ней, она неизменно скрывалась на кухне. На ее анемичном лице никогда ничего нельзя было прочесть. Но в этот день, когда Тео выходила из комнаты, миссис Линдстром поспешила за ней следом.
- Мисс! Мисс Дьюк, можна покаварить с вами?
- Ну, конечно!
- Мальсик поправляесся, а? Он был секотня в корошнй вид. Я хошу, чтоб ви… - Лицо маленькой женщины было сурово. - Я не снай, как скасать это красиво, но если вы когда-нибудь… Я снай, он вам не пара, но он всегда носит с собой ваш картошка, и, может быть, теперь, когда он был такой храбрый сольдат… Может быть, ви его немноко полюбить, но… Я снай, я простой женщина из Старый Свет. Если ви с ним поженись, я буду стоять в сторона… не буду вам помехом. Ваш родитель богатый и… О, я даю, даю его вам, если вы его хотеть.
Хмурые глаза миссис Линдстром стали огромными, налились слезами. Ее пуританская грудь судорожно вздымалась. Она всхлипнула:
- У него только и разговор был, что вы: всекта, кокта он еще был маленький мальсик. Простите, что я сакаварил с вами про это, если вы его не хотеть. Я хотел, штоп ви знали - я все, все для него сделай. И для вас.
Она убежала на кухню, и Тео услышала, что она принялась чистить кастрюлю. Тео выскочила в противоположную дверь.
И в тот же вечер миссис Дьюк в деликатной светской форме совершила покушение на Линдстромов.
- Дорогая, не кажется ли тебе, что ты навещаешь этого Линдстрома несколько чаще, чем необходимо? Судя по твоим словам, он уже выздоравливает. Я надеюсь, твоя жалость к нему не приведет к каким-нибудь нелепым мыслям и сантиментам.
Тео рассмеялась:
- В наши дни некогда заниматься сантиментами. Я давно уже плюнула…
- Плюнула! О Тео!
- …на все это. Но вообще-то говоря… Стэси вполне годится для того, чтобы стать героем лирических стихов. Он был моим дружком, когда мы еще…
- Пожалуйста, не будь… так… вульгарна! Кроме того, Тео, как бы ты ни относилась к Стэси, потрудись представить себе, как будет выглядеть миссис Линдстром в этом доме.
Веселого, шутливого тона Тео как не бывало. Она вскочила. Она произнесла с пылкой, с истовой торжественностью:
- В этом доме?! Будь проклят этот дом!
Больше о Линдстромах не упоминалось. В этом не было надобности. Когда Тео прилетала вечером домой, радостно возбужденная работой, ходьбой и спорами со Стэси, брови миссис Дьюк не хуже слов выражали ее мнение.
Тео казалось, что отец смотрит на нее более сочувственно. Она перестала принимать мистера Дьюка как нечто привычное, нечто более неизменное, чем радиаторы парового отопления. До ее сознания дошло, что все эти осенние вечера он проводит, сидя у камина и глядя в огонь. Когда он смотрит на нее, он улыбается, но глаза у него измученные. Тео заметила, что он перестал упрашивать миссис Дьюк, чтобы она разрешила ему вернуться к настоящей работе, и не строил больше туманных планов о том, как они заведут ферму или отправятся путешествовать. Однажды они поехали на неделю в Нью-Йорк, но миссис Дьюк торопилась обратно, к своим многочисленным комитетам. Она держалась с мужем еще тверже, еще чаще толковала ему, что трудно оставлять такой дом, как у них, без присмотра, что мужчины не должны быть эгоистами и ожидать, чтобы они с Лиззи…
Мистер Дьюк больше не спорил. Он редко теперь ходил в контору. Он старел, и ему все труднее становилось расставаться с домашними туфлями.
7
Эдди Барнс приехал в Верной, чтобы проститься в шестой раз, теперь уже окончательно и бесповоротно.
Тео встретила его радостным визгом. У нее был до неприличия здоровый и довольный вид. Она одержала верх в споре со Стэси насчет того, стоит ли учить французов сеять маис, и шла домой только что не танцуя.
- Рада тебя видеть! Снова "прощай навек?" - безжалостно спросила она Эдди.
Для юного самурая Эдди держался слишком робко. Как неприкаянный, бродил он по большой гостиной. Краги его сверкали. А у Эдди, и правда, красивые ноги, подумала современная молодая женщина.
- Черт, надоел я тебе своими прощаниями. Нет, больше ни одной слезы. Потому что на этот раз приказ у меня в кармане. Через три недели я буду во Франции. Вот я и подумал., может быть… я спрошу тебя, не будет ли для тебя неудобно… Ох, чертов зуб, все еще болит; завтра обязательно нужно поставить пломбу. Ты выйдешь за меня замуж?
- Ой! - Тео плюхнулась в кресло.
- Ты сорвала все мои поэтические подходы своим неприличным весельем. Пришлось говорить без околичностей.
- Тем лучше. Дай подумать. Хочу я выйти за тебя замуж или не хочу?
- Нам всегда хорошо было вместе. Послушай… Ты только подожди, пока я вернусь из Франции… мы такую свадьбу закатим! Честное слово, я буду терпеть все - вшей, грязь, пока идет работа, но когда я вернусь и положу свой Croix de Guerre на сохранение в банк, я выпью ведро шампанского. Мы с тобой шикарно проведем время - будет что вспомнить! Тебе, верно, уже здорово осточертеет в Красном Кресте и…
- Не думаю. И есть человек, который считает, что когда кончится война, тогда только и начнется настоящая работа.
Эдди был серьезен, спокоен, взрослее, чем когда-либо раньше.
- Да, Стэси Линдстром. Конечно, у него передо мной большие преимущества. Я не такая колоритная фигура. Мне никогда не приходилось зарабатывать себе на жизнь, меня с детства приучали быть любезным в обществе, а не строить из себя героя. Есть ли что более трогательное, чем высокие идеи в сочетании с бедностью! Но когда я пытаюсь тронуть твое сердце, ты надо мной смеешься. Я… меня могут убить, и я буду так же мертв в своем дорогом мундире старшего лейтенанта, как любой рядовой, возлагающий себя на алтарь отечества.
- Я не подумала об этом. Верно. Ты в невыигрышном положении. Довольство не романтично. Но не в этом дело. Тут скорее шампанское и "шикарная" жизнь. Я…
- Послушай, голубка, тебе до смерти надоест бедность. Ты ведь так любишь красивые вещи.
- Вот оно. Вещи! Вот чего я боюсь. Меня интересуют тракторы для Франции, а не цвет бокалов для рейнвейна. Что до красоты… Это душа вещей, но она должна быть неотъемлема от вещи, а не нарисована снаружи. Красивые вещи! Ух! А как ты представляешь себе мою дальнейшую жизнь, после того, как я выйду за тебя замуж? Куда бы я девала двадцать четыре часа в сутки?
- Не понимаю… Куда?.. Э… ну, куда все. Ты бы весело проводила время… танцы… вечера… может быть, дети… Мы бы съездили в Палм-Бич.
- Да. Ты позволил бы мне снова делать то, что я делала до войны. Нет. Этого мне мало. Я хочу работать. Ты не разрешишь мне этого. Даже по дому ничего не дашь делать. Будут горничные, кормилицы. Я не честолюбива, не в этом суть. Я не хочу быть актрисой или членом конгресса. Охотно, от всей души, буду помогать какому-нибудь мужчине. В том случае, если он действительно может дать мне настоящее дело. Нет! Вы, довоенные мальчики, и не представляете, что вас ждет, когда вы встретитесь с нами, послевоенными женщинами.
- Но ты устанешь…
- Ох, знаю, знаю. Ты, и отец, и мать заставите меня сдаться. Все вместе взятые вы, может быть, и победите. Вы и этот дом, этот ужасный прилизанный богатый дом, куда миссис… куда она недостойна войти! Она, отдавшая его…
Голос ее поднялся, зазвучал истерически. Сидя в большом кресле, она наклонилась вперед, странно скорчившись, словно от боли.
Эдди погладил ее по голове и, круто повернувшись, вышел из комнаты.
Тео сидела, дивясь самой себе. "Неужели я прогнала Эдди? Бедный Эдди. О, я напишу ему. Он прав. Приятно думать о храброй деве, бросающей вызов обществу и выходящей замуж за героя-бедняка. Но девы никогда этого не делают. Во всяком случае, не в таком доме".
8
Низкий, густой звон колокола в здании суда, разбудивший Тео, - спросонья она растерянно уставилась в мерцающую темноту, - … пронзительный фабричный гудок, от которого поплыли долгие, мерные волны звука… торжествующий вопль мальчугана и кряканье игрушечной трубы… треск запускаемого мотора у соседнего дома, остывшего мотора, который упрямился и фыркал, прежде чем запеть, а потом взревел и умчался под громкие сигналы клаксона, и, наконец, еле слышное: "Экстренный выпуск!"
Протестующее сонное тело еще крепче свернулось в мягкий клубочек, но сознание было лихорадочно ясно. Шум все усиливался. "Неужели действительно мир? Подписано наконец перемирие?"-ликовала она.
Теплое тело приводило разумные соблазнительные доводы против того, чтобы вылезать из-под стеганого шелкового одеяла наружу, на холод, - она спала на верхней веранде. "Опять останешься в дураках, как в четверг. О-о-о-о! Такое блаженство - лежать в постели!"- настаивало оно.
Тео была практическая героиня. Она сбросила одеяло. Ленивому телу ничего не осталось, как проснуться. Она только пискнула "ой", нашаривая ногами туфли на холодном полу. Она слетела вниз, сунула ноги в галоши, накинула шубку и выбежала на тротуар как раз вовремя, чтобы остановить орущего во все горло газетчика.
Да. Так и есть. Официальное сообщение из Вашингтона. Война окончена.
- Урра! - закричал оборванный мальчишка-газетчик, гордясь своей ночной вылазкой на улицы.
- Ура! - ответила она ему. Она чувствовала себя единым целым с миллионами людей, просыпающихся сейчас по всей стране, от Нью-Йорка до Сан-Франциско. Ей хотелось громко кричать, свистеть, смеяться.
Великое известие, продвигаясь на запад, достигло Вернона в три часа ночи. Сейчас было всего четыре, но, стоя в подъезде, Тео видела, как беспрерывным потоком проносятся мимо машины, направляясь к центру города. За ними, с грохотом подпрыгивая по мостовой, волочились банки из-под консервов, сковороды, кастрюли. Какой-то человек, стоя на подножке автомобиля, играл на корнете "Мистера Зиппа". У мужчины, бегущего к трамвайной остановке, висела на груди батарейка с включенным электрическим звонком. Увидев Тео в подъезде, мужчина закричал:
- Идем, сестренка! В центр! Все празднуют! На карнавал!
Она помахала ему. А хорошо бы вывести машину и поехать в город. Там будет шум… пение.
Четыре незнакомых девушки крикнули, пробегая мимо:
- Пошли танцевать!
Неожиданно она спросила себя: "Знают ли они, что это значит? Это не просто карнавал. Это священная минута". И тут же: "А я-то понимаю, что это значит? Для всего мира. История - здесь, сейчас!" Дрожа от холода, но не замечая этого, она стояла в дверях и молилась, не отдавая себе в том отчета.
Когда она поднималась по лестнице, ей вдруг почудилось, что на верхней площадке мелькнула какая - то тень. Она остановилась. Ни звука.
- Что со мной? Всего пугаюсь. Дать папе газету? Нет, не могу сейчас ни с кем разговаривать.
В то время как весь город безумствовал, маленькая белая фигурка забралась обратно под одеяло, торжественная и серьезная. Все скопившиеся за эти четыре года чувства разрешились слезами. Она прильнула щекой к подушке, но не спала. Прошло несколько минут: "Моя работа в Красном Кресте скоро кончится. Что я буду потом делать? Снова укладывать папин несессер?".
Она заметила зарево на окнах комнаты рядом с верандой. "Весь город иллюминован. Может, все-таки поехать в центр, посмотреть на карнавал? Может, папа захотел бы поехать? Да нет, мама его не пустит. Хочу обратно в наш старый коричневый домик… куда Стэси мог приходить играть. В те времена мама всегда угощала его домашним печеньем.
Ах, если бы у меня хватило смелости поджечь этот дом! Будь я настоящим борцом, я бы сделала это. Но я ничтожество. Я очень плохая, наверно… Совершить преступление в душе, но не иметь смелости… Боже, дом и в самом деле горит!"
Она так испугалась, что не могла двинуться с места. Запахло дымом, послышался треск - будто складывали жесткую оберточную бумагу. Мгновение - и, кажется, даже не сойдя еще с кровати, она бежала мимо одной из спален, стены которой уже лизало пламя, вырывавшееся из спуска для белья, который вел в подвал. "Чертова топка!" Она влетела в спальню родителей, стала судорожно расталкивать мать.
- Вставайте! Вставайте!
С сонной величавостью мать проговорила:
- Да… знаю…мир… прочитаю газету утром… не мешай мне спать.
- Пожар! Пожар! Дом горит!
Мать села в постели-короткий седой завиток прыгал у нее на лбу, - сказала негодующе:
- Какая нелепость!
Мистер Дьюк был уже на ногах, в дымной колючей темноте, и шарил по стене руками.
- Никак не могу найти выключатель. Надо поставить ночник возле кровати. Быстрее, мать, вставай! Тео, ты надела теплый халат? - Он не был испуган. Голос его дрожал только от возбуждения.
Он кинулся к задней лестнице. Тео за ним. Миссис Дьюк осталась наверху парадной лестницы, стеная:
- Не бросайте меня!
Огненные змейки, шипя, уже просовывали свои головки в коридор. На глазах у Тео они обвились вокруг дивана, поползли по старому комоду. Жар ударил ей в лицо.
- Ничего нельзя сделать. Уходи отсюда. Разбуди прислугу. И сведи мать вниз! - рокотал мистер Дьюк.
К тому времени, как Тео надела на мать просторный халат и туфли, накинула на нее огромное шерстяное одеяло и спустилась с ней на веранду, там появился и мистер Дьюк, ведя за собой служанок… Лиззи в папильотках - настоящая медуза Горгона.
- Уф! Черная лестница вся в огне, - пробурчал он, потирая подбородок. Его пальцы вдруг замерли; видно, на какую-то долю секунды он подумал: "Не мешало бы побриться!"
- Тео! Беги на угол! Дай пожарный сигнал! Я попытаюсь дозвониться отсюда. Потом спасай вещи! - скомандовал он.
Выдержка отца с новой силой пробудила в Тео любовь к нему, и, вскинув руки, так что широкие рукава халата соскользнули до самых плеч, она обвила его морщинистую шею, умоляя:
- Не нужно спасать ничего, кроме клуазонне. Пускай все горит. Зачем рисковать жизнью ради вещей? Пусти… дай я сама позвоню.
Без дальнейших размышлений Тео захлопнула парадную дверь, оставив его снаружи. Прокричала в телефонную трубку свой адрес и "Быстрее, пожар!".
В большой гостиной она принялась хватать из горки одну эмалевую безделушку за другой и бросать их в мусорную корзину. В коридоре, у нее за спиной, клокотал пронизанный пламенем дым. Потрескивание перешло в рев.
В окне на веранду зазвенело стекло. Рука отца протянулась к шпингалету, открыла створку. Он забрался в комнату. Его заволокло дымом, и он стал отфыркиваться, как человек, вынырнувший из воды.
Тео подбежала к нему.
- Ты мне здесь не нужен. Я взяла клуазонне…
Спокойно, словно у них возникли небольшие разногласия за карточным столом, он сказал:
- Да, да. Не приставай ко мне. Ты забыла про две большие сара в стенном сейфе.
Краска на перилах в холле вздувалась пузырями и чернела, жар, словно ножом, резал Тео легкие, а отец, повернув ручку сейфа, вынимал оттуда тарелки клуазонне.