- Нет. Но вы думали, в чем причина, почему я не?
Против обыкновения он обдумывает вопрос.
- Мы надеялись.
- По-моему, это должно означать, что мне нравится то, что я есть. Чем я стала. - Она взглядывает на него, на римский профиль, обращенный к воде; мудрый сенатор; жалеет, что пошел ее разыскивать. - В сущности, мне требуется, чтобы меня хорошенько встряхнули, ударили. А не нежные уговоры.
Он выдерживает паузу.
- Жаль, что мы настолько разные люди.
- Я вовсе тебя не презираю, Пол.
- Только мои книги.
- Этому ты можешь противопоставить тысячи и тысячи счастливых читателей. - Она говорит: - И я бы так сильно не завидовала Бел, если бы презирала тебя.
Он смотрит вниз.
- Ну…
- Ложная скромность. Ты знаешь, у вас все в порядке.
- На наш лад.
- Я знаю, какая Бел деспот. В глубине.
- Иногда.
- На самом деле мы не сестры. Просто два стиля неуступчивости.
Он посмеивается.
- Заплечных дел мастерицы. Не допускать голодного к пище.
И как нельзя было не улыбнуться на расчетливую наивность Бел - розовые миленькие рубашки, еще бы! - так и теперь ты улыбаешься, пряча ту же обиду: на то же отскакивание, бросание тебя на произвол судьбы, раздраженную нетерпеливость. Говоришь о Преосуществлении, а он думает только о хлебе и вине.
Она встает, и он встает следом, ища ее глаза за темными очками.
- Мы все обговорим, Кэт. Когда они уедут.
Без предупреждения она обнимает его; и чувствует, как он вздрагивает от внезапности цепляния за него. Ее голова на мгновение прижимается к его плечу, его руки боязливо обхватывают ее. Он похлопывает ее по спине, потом касается губами ее затылка. Смутился. Бедняга. И она уже думает: стерва, актерка, интригантка - зачем я это сделала? И дура: какой епископ носит с собой динамит или одолжит его у себя в соборе?
Милый вол. Зверство - заколоть такого превосходного тельца.
Она отклоняется и скалится в его недоумевающие глаза, затем говорит, как зеленая девушка:
- Счастливы мусульмане.
Аннабель сидит, прислонясь спиной к стволу бука; председательствующая богиня-матерь, без шляпы, без туфель и чуть-чуть оплывшая. Кандида, которая выпила больше одного стаканчика вина, развалилась во сне головой у нее на коленях. И Бел часто прикасается к ее волосам. Салли отошла на солнце; назад в траву, с флаконом "Амбр солер" сбоку. Намеки на его аромат доносятся до двух мужчин - Питер лежит, опираясь на локоть, лицом к Полу, который все еще сидит. Двое младших детей у воды, строят плотину из камушков. Кэтрин сидит, опираясь на одну руку, между Питером и Аннабель, наблюдая, как бурый муравьишка пробирается между стеблями травы с крошкой хлеба. Их винные стаканчики теперь полны кофе из термоса.
Пол набрасывает возможный угол для программы: любопытная буржуазность в английских отношениях с Францией - с дней "милордов" и образовательных путешествий их юных наследников, типичный заезжий англичанин тут всегда бывал образованным, достаточно состоятельным и, разумеется, консервативным, и выносимые им впечатления всегда опирались на порядочное привольное житье, блюда и вина, возводимые в культ гурманства, и прочее в том же духе. Прекрасное место, чтобы забывать обо всех стеснениях жизни в глубоко пуританской стране, хотя, çа va de soi, пуританский аспект дозволяет нам одновременно другой частью нашей натуры глубоко презирать их политику и их нелепый наполеоновски централизованный бюрократизм. Так что нечего удивляться нашей репутации коварности; мы не отдаем себе отчета, что самая архицентрализованная европейская нация - это Англия, то есть, хочет он сказать, кто еще так преклоняется перед понятиями о жизни, провозглашенными Лондоном, как сами британцы, - найдите хоть одного такого француза-лягушатника; кто еще, кроме нас, так нелепо и рабски выражает свой конформизм в манере вести себя, говорить и одеваться; возьмите для сравнения то, как французов заботит только качество пищи и ее приготовления, тогда как нас заботит, корректно ли одеты наши сотрапезники, изящно ли и надлежащим ли образом сервирован чертов стол, мы страшным образом путаем…
- Слушайте, - говорит Бел. - Иволга.
И на момент Пол умолкает, они слышат прозрачный переливчатый посвист на том берегу речки. Бел говорит:
- Они всегда невидимы.
- Продолжайте, - говорит Питер. Он тянется за сигаретой, спохватившись, предлагает Кэтрин, она качает головой. - Звучит интересно.
Пол имеет в виду, что мы мелено путаем идею, миф о Франции, централизированной со времен Версаля, и реальное пренебрежение француза ко всему, что препятствует его личным удовольствиям. Тогда как мы у себя дома с нашей верой в то, будто мы уже свободны и демократичны, и политически независимы, на самом деле, когда дело касается личных удовольствий, являем собой жутчайшую нацию конформистов. Вот почему (подготовив сымпровизированный парадокс) каждое французское правительство всегда изначально фашистское, а реальная французская нация изначально не способна сколько-нибудь долго терпеть фашизм; тогда как НАША любовь к конформизму настолько вездесуща и питает культуру, настолько готовую к фашистскому перевороту, что нам пришлось выработать все это конституционное смесиво (одно из его словечек), и одному Богу известно, сколько еще предохранительных общественных систем против нашей истинной натуры.
- Было бы замечательно ввести и это, - говорит Питер.
И еще, говорит Пол, наливая себе остатки гро-плана в стаканчик Кэнди (Питер жестом отказался), еще один результат того, что Франция это страна, которую наши представители рабочего класса вообще не посещают - никаких турпоездок, и теперь уже нельзя сослаться на пролетарскую ненависть к грязной иностранной кормежке и грязному ихнему сексу, если учесть то (столько приходится учитывать!), как они теперь валят на Майорку и Коста-Брава, в Италию и Югославию, и одному Богу известно куда еще, - гораздо больше это ненависть к стране, которая требует образованности и утонченности, чтобы получать от нее удовольствие, а это ты оставляешь чертовым снобам и буржуазным гедонистам; или по меньшей мере дело в нелепом представлении, о ней сложившемся, и - как он собирался сказать перед тем, как потерял нить, он немножко перепил, - это же объясняет параллельную французскую иллюзию касательно Англии как страны фанатических стоических монархоманьяков в котелках, живущих ради лошадей и собак, и le sport, и прославленная невозмутимость, и прочая гребаная ерунда. Возьмите, к примеру, известное им шато всего в нескольких милях отсюда, может ли Питер угадать, что красуется на почетном месте в их чертовой гостиной? Обрамленное письмо секретаря герцога Эдинбургского, благодарящего графа за соболезнования по поводу кончины тестя его высочества. Ну знаете, говорит Пол. Просто руки опускаются.
- А он говорит по-английски? Мы могли бы это использовать.
Бел говорит:
- Люди из рабочей среды не ездят во Францию, потому что это слишком дорого. Только и всего.
Питер ухмыляется.
- Вы шутите. Вы не отдаете себе отчета, сколько теперь многие из них зарабатывают.
- Вот именно, - говорит Пол. - Вопрос культуры. Здесь они считают, что клиент ожидает самого лучшего. А мы - что он предпочитает что подешевле.
− Пару лет назад мы сделали программу о турпоездках. Просто не верится, какие причины они называли. Помню, одна милая старушенция на Майорке объясняла, как ей больше всего нравится сознавать, что все они получают одинаковую еду и размещаются в одинаковых номерах.
Он хлопает себя по голове, будто его неспособность поверить доказывает глупость старушенции.
- Вот-вот. Проклята страна, где людям разрешено выбирать, как тратить свои деньги.
- Если они у них есть, - вмешивается Бел.
- Бога ради, деньги тут ни при чем. Я говорю о промывании мозгов. - Он снова поворачивается к Питеру. - Французский крестьянин, даже фабричный рабочий, уделяет своей еде и вину столько же внимания, как те, кто стоит гораздо выше на экономической лестнице. В отношении удовольствий они абсолютные эгалитаристы. Я о том, какие они, например, закатывают свадьбы. Простой, не слишком зажиточный фермер, почтальон. Великолепнейшее угощение, Питер, вы и вообразить не можете. И такая озабоченность, тщание, поход к мяснику и обсуждение мяса и patisserie, и charcuterie.
Благодарение Богу за экономические надбавки.
Питер кивает, затем вскидывает глаза, охватывая взглядом и Пола и Аннабель.
- Значит, счастливцы? От этого не уйти?
- Ощущение привилегированности. Неизбежное.
- Но вы словно бы доказываете, что это следует изничтожить? Неужели вы правда хотите видеть здесь манчестерские и бирмингемские орды?
Бел ухмыляется.
- Отличный вопрос. Обратитесь к товарищу Роджерсу.
Пол машет ладонью на жену.
- Только потому, что такие турпоездки Франция вообще не предлагает. Тут вам все еще предлагается делать собственные открытия.
- А это требует образованного ума?
- Просто лишенного предубеждений. А не в смирительной рубашке пуританской этики.
- Этот угол мне тоже нравится. - Он улыбается Аннабель. - Но в какой мере он типичен, Аннабель?
- Я бы сказала: довольно стандартный экспатриант-реакционер. Верно, Кэт?
Кэтрин чуть улыбается и ничего не говорит.
- Ну давай же, свояченица. Защити меня от ударов в спину.
- Если кто-то счастлив, естественно, он не хочет ничего менять.
- Но ведь хотеть немножко это счастье разделить не возбраняется?
Бел отвечает за нее:
- Милый, почему не взглянуть правде в глаза? Ты величайший из когда-либо живших кресельных социалистов.
- Благодарю тебя.
- Бутылочка джолли, и ты перемаоишь всех в радиусе достижения.
Питер посмеивается.
− Послушайте, какое прелестное слово, Аннабель. Перемаоить. Я его запомню.
Пол грозит пальцем Линабель; этот жуткий русский монах в нем.
- Радость моя, цель социализма, как ее понимаю я, это содействовать подъему человечества, а не сведение его к наиболее низкому из всех общих знаменателей, дорогому каждому капиталистическому сердцу.
И они продолжают, и они продолжают; такого Пола ненавидишь, разглагольствующего, нескончаемо проповедующего великолепный культурный кисель из ревеня. Когда ты почему-то видишь только усталую волну вечерних людей, иссушенных работой автоматов, для которых вы можете быть только крайне удачливыми, недосягаемыми, избранными, беспомощными. Искать для них мотивацию, объяснять их - это запредельная вульгарность и запредельная ложь… своего рода людоедство. Ешь зарезанную свинину на обед; затем другие зарезанные жизни и нарубленную реальность на заедки. Урожай собран. Остались только обломки колосьев и осыпавшиеся зерна: аллюзии, фрагменты, фантазии, эго. Только мякина болтовни, бессмысленная отава.
И достаточно дремучая без всех этих кружащих, жужжащих словес; достаточно нереальная, о, вполне, вполне достаточно нереальная и без добавления всех этих скачущих, кишащих, перепрыгивающих друг друга мужских идей; и сознание, что это бактерии: они будут размножаться, и однажды в зимний вечерок бездумные миллионы будут созерцать их потомство и будут заражены в свою очередь… Ленивое раздражение Бел так понятно: не столько само величавое проповедование, но то, как он предается ему ради такого ничтожного повода, такого никчемного мелкотравчатого самодовольного прыща, который в деревьях не видит ничего, кроме материала, чтобы сколачивать из них свои хибары эфемерного вздора.
Ты знаешь: Пол мог бы сказать, что он хочет стереть французов с лица земли, ну, что угодно, прямо противоположное тому, что он сказал, а мерзкий, ничтожный человек-гроб кивал бы и сыпал бы своими "невероятно" и "фантастично" и искал бы подходящий угол.
И ты знаешь, это твоя собственная вина: не следовало называть Бел деспотом. И все это - в опровержение и, следовательно, в неопровержимое доказательство.
Это - и реальные деревья, двое детей у воды, молчащая девушка на солнце, лежащая теперь на животе, принаряженные маленькие индиго-белые ягодички. Деревья, и кусты, и вынырнувшие валуны, и безмолвные обрывы вверху, опаленная безжизненная планета, безветренное солнце, день, черствеющий, как концы недоеденных батонов, уже не прозрачный и парящий, но в чем-то матовый и недвижный; и все по вине мужских голосов, бесконечное, бессмысленное и негигиеничное расчесывание экземы голосами soi-disant серьезных мужчин. Теперь только женщины знали. Даже пустенькая девчонка знала лишь солнце у себя на спине, траву и землю под собой. Бел знала себя, и голову своей спящей дочери, и возню своей другой дочери внизу у речки; то, что она добавляла к разговору, даже ее подкалывания Пола, было балованием в ее роли колесной оси - придавать немного верчения спицам. Тебе однажды довелось увидеть, как Бел летним вечером дома - только они вчетвером - подколола Пола куда похлеще. Он резко вскочил и ушел в сад. Маленькое смущенное молчание. Затем Бел вскакивает так же резко, покидает комнату, идет прямо наружу - смеркалось, они видели все это через окно, - идет прямо туда, где Пол стоял у дальнего края газона. Она заставила его повернуться и порывисто обняла. Это выглядело почти назиданием. Они наблюдали из комнаты, и он улыбнулся. После они не обсуждали того, что произошло, ни словом не упоминали. Такое сберегаешь, как старые бусы и брошки; чтобы плакать над ними, над тем, что мода и собственное понятие о презентабельности так тебя изменили.
Быть бы Бел своей собственной, превыше всякой гордости.
Теперь Эмма медленно вернулась туда, где были четверо взрослых, и остановилась возле матери.
- Я хочу лечь, как Кэнди.
- Милочка, пусть она спит. Для тебя не хватит места.
Эмма искоса поглядывает на тетку, та протягивает руку. Девочка становится на колени, потом поникает и хлопается поперек ее колен. Кэтрин поглаживает ее светлые волосы, отбрасывает их шелковистые прядки с ее щеки.
Пол опирается на локоть и зевает.
- Вот кто тут самый разумный.
Питер улыбается вбок и вверх - Кэтрин.
- Извините. Чудовищно обсуждать дела в такой божественный день.
- Я слушала с большим удовольствием.
Она прикасается к воротничку желтой блузки девочки, избегая его взгляда.
Пол бурчит:
- Не соглашаясь ни с единым словом.
Кэтрин чуть пожимает плечами и глядит на него через клетчатую скатерть.
- Просто думала о том, что сказал Барт.
Питер спрашивает, кто такой Барт, и чувствуется, что он услышал эту фамилию как имя Барт. Пол объясняет. Питер прищелкивает пальцами.
- Кто-то мне что-то говорил о нем буквально на днях. - Он садится прямо и поворачивается к Кэтрин. - Так что же он говорит?
Она отвечает словно Эмме:
- Он анализировал туристические путеводители. В сборнике эссе. Как они внушают, что все современное и утилитарное однообразно. Интересны только древние памятники и живописность. Как живописность начала ассоциироваться исключительно с горами и солнечными пляжами. - Она добавляет: - Это все.
Перекроите это в невнятности.
Пол говорит:
- Ну, идея о горах, конечно, возникла с романтиками.
Она проводит пальцем по волосам Эммы. Началось с Петрарки, но не следует знать чересчур много.
− По-моему, он пытался показать, что манера путешествовать без воображения порождена в основном средними классами. Понятиями среднего класса о красоте. Как путеводители посвящают три параграфа собору в городке, а затем двумя строчками разделываются с самим живым городком.
Пол растягивается по другую сторону клетчатой скатерти и закладывает ладони за голову.
- Обычно по очень весомым причинам.
- Если вы считаете, что архитектура тринадцатого века стоит больше реальности двадцатого.
- А почему бы и нет? Когда ты в отпуске.
Она коротко взглядывает на распростертую фигуру Пола.
- Тогда отчего ты так ненавидишь ложные образы англичан и французов? Это же точно такая же форма селективной реальности.
- Не вижу почему.
Туповато. Спровоцируй ее немножко. Она почти человечна. Он улыбается.
- Ты одобряешь буржуазные стереотипы того, что достойно осмотра во время отпуска. Так какая же разница между ними и буржуазными стереотипами национальных характеров, так тебе претящими?
Он закрывает глаза.
- Если мне позволят чуточку вздремнуть, я сумею найти сокрушающий ответ.
Бел говорит:
- "Как пали сильные".
- Кыш! - Он складывает руки на животе.
Питер откидывается на локоть лицом к ней.
- Этого типа ведь на редкость трудно понять? Так мне говорили.
- Общее положение достаточно ясно.
Бел журчит:
- Кэт редактировала перевод одной из его книг.
- Бог мой! Неужели?
- Не редактировала. Просто считывала верстку.
- Она практически переписала перевод.
- Ну, если так ты определяешь две-три небольшие поправки…
Она предостерегает Бел. Пытается предостеречь. От ее взгляда уклоняются. Бел так не поймаешь.
- Ну и в чем заключается общее положение?
Она колеблется, потом ныряет вниз головой.
- Что существуют всевозможные категории знаков, при помощи которых мы общаемся. И одна из наиболее подозрительных - это язык; для Барта главным образом потому, что язык был очень сильно испорчен и искажен структурой капиталистической власти. Но то же самое относится и ко многим другим несловесным системам знаков, с помощью которых мы общаемся.
Питер жует стебелек.
- Вы имеете в виду рекламу и все прочее?
− Это наиболее наглядная сфера манипулирования. Личное общение часто тоже, по сути, рекламирование. Неверное - или просто неловкое использование знаков. (Уже поздно остановиться, ты в ловушке.) Фраза есть то, что говорящий подразумевает, что она подразумевает. То, что он втайне подразумевает, что она подразумевает. Но это может быть и прямо обратным. То, что он не подразумевает, что она подразумевает. То, что она подразумевает, дает представление о его истинной натуре. Его истории. Его интеллекте. Его честности. И так далее.
Пол говорит будто бы во сне:
- Пока все, касающееся смысла, не приобретает значение. Кроме самого смысла. "Передайте мне соль" - превращается в многознаковую структуру. А злосчастную чертову соль так и не передают.
Кэтрин улыбается.
- Иногда.
- Немчура, - кряхтит Пол. - Не француз.
- Заткнись и спи, - говорит Бел.
Питер подает сигналы: я серьезный человек. Он даже говорит медленнее.
- Тип, ну, тот, который рассказывал о нем… что-то там плел про то, что религия средних классов - набор банальностей, это верно?
- По-моему, он сказал "этос".
- Потому что оригинальность разрушительна - так?
- Это зависит от контекста.
Бел смотрит на склоненную голову сестры. Взвешивающе.
- Как?