III
В этом году на троицын день Гюберы взяли Анжелику на прогулку к развалинам замка Откэр, возвышавшегося на берегу Линьоля, восемью километрами ниже Бомона. Там и пообедали. На следующее утро старинные стенные часы в мастерской уже пробили семь часов, а девушка все еще спала после целого дня, проведенного на свежем воздухе в беготне и смехе.
Гюбертине пришлось подняться по лестнице и постучать в дверь.
- Ну, что же ты! Вставай, лентяйка!.. Мы уже успели позавтракать.
Анжелика быстро оделась, спустилась на кухню и позавтракала в одиночестве. Когда она вошла в мастерскую, оказалось, что Гюбер и его жена уже принялись за работу.
- Ах, я проспала! - воскликнула Анжелика. - А ведь этот нарамник обещан к воскресенью!
Мастерская, выходившая окнами в сад, была просторная комната, почти полностью сохранившая свой первоначальный вид. Две огромные, закопченные до черноты и изъеденные червями балки поддерживали потолок и резко делили его на три пролета; штукатурка не была даже покрыта клеевой краской, и там, где она отвалилась, были видны в пролетах между балками трещины и соединения досок. На одной из каменных подпорок, поддерживавших балки, можно было прочесть цифру 1463, - вероятно, год постройки дома… Камин с высокими ребрами, консолями и колпаком, увенчанным коронкой, все еще хранил простое изящество линий, хотя камни, из которых он был сложен, сильно поискрошились и разошлись в соединениях; на фризе можно было различить истертую временем наивно высеченную фигуру святого Клария, покровителя вышивальщиков. Но ныне камин уже не топился, и его очаг использовали как открытый шкаф, куда складывали дощечки и груды рисунков для вышивок; комнату обогревала большая круглая чугунная печка, ее труба тянулась вдоль потолка и уходила в дыру, пробитую в колпаке камина. Двери были ветхие, времен Людовика XIV. Шашки старого паркета догнивали среди новых, которыми постепенно закладывали дыры в полу. Желтая краска стен держалась не меньше ста лет, наверху она выцвела, внизу была вытерта и местами запятнана свежей штукатуркой. Каждый год Гюберы собирались перекрасить стены мастерской, по никак не могли решиться на это из отвращения к переменам.
Гюбертина, сидевшая у станка с натянутым нарамником, подняла голову и сказала:
- Ты ведь знаешь, что, если мы кончим к воскресенью, я куплю тебе для садика целую корзину анютиных глазок.
- Правда? - весело закричала Анжелика. - О, я сейчас засяду!.. Но где же мой наперсток? Когда не работаешь, инструменты прячутся неизвестно куда.
Она надела старинный наперсток из слоновой кости на второй сустав мизинца и села с другой стороны станка, лицом к окну.
С середины восемнадцатого столетия в устройстве и оборудовании мастерской не произошло никаких изменений. Менялись моды, менялось мастерство вышивальщиков, но здесь все осталось неизменно, и тот же наглухо прикрепленный к стене брус поддерживал станок, другим концом опиравшийся на подвижные козлы. В углах мастерской дремали древние инструменты: мотовильце с зубцами и спицами для перематывания золотой нитки с катушек на шпульки; похожая на блок ручная прялка, на которой скручивали несколько ниток в одну, - концы ниток прикреплялись прямо к стене; обитые тафтой и украшенные фанерными инкрустациями тамбуры всех размеров для вышивания крючком. На полке была аккуратно разложена целая коллекция старинных пробойничков для изготовления блесток, здесь же стоял оставшийся от прежних хозяев огромный медный штатив с подсвечником - классический штатив вышивальщиков прошлых столетий. В прорезах стойки для инструментов, обитой кожаным ремнем, помещались шила, деревянные колотушки, молоточки, ножи для пергамента, долота, буксовые гребни, служившие для выравнивания ниток по мере того, как они шли в работу. Под липовым столом для кройки стояло большое мотовило с двумя подвижными ивовыми катушками, на которые было смотано пасмо красной шерсти, Целые ожерелья из нанизанных на веревочки катушек яркого разноцветного шелка висели около сундука. На полу стояла корзина, доверху наполненная уже пустыми катушками. Клубок ниток размотался и упал со стула.
- Ах, какое утро! Какая чудесная погода! - повторяла Анжелика. - Как хорошо жить!
И прежде чем склониться к работе, она еще на минуточку забылась перед окном, в которое врывалось сияние майского утра. Солнце выглянуло из-за крыши собора, свежий запах сирени доносился из епископского сада. Ослепленная весною, купаясь в этом запахе и свете, Анжелика улыбалась. Потом она вздрогнула, словно пробудилась ото сна.
- Отец, у меня нет золотых ниток для наметки.
Гюбер, кончавший накалывать копию рисунка для ризы, пошел к сундуку, вынул оттуда моток, вскрыл его, выдернул кончики нитки и, соскоблив с них золото, покрывавшее шелковую основу нити, передал завернутый в пергамент моток Анжелике.
- Ну, теперь все?
- Да, да.
С одного взгляда девушка убедилась, что теперь все в порядке; моточки разноцветного золота - красноватого, зеленоватого, голубоватого; катушки шелков всех цветов; блестки и канитель в пучках и клубочках, лежавшие вперемешку в тулье шляпы, заменявшей ящик; тонкие, длинные иглы; стальные щипчики, наперстки, ножницы, комок воска. Все это лежало на самом станке, на растянутом куске материи, покрытом из предосторожности плотной серой бумагой.
Анжелика продела в ткань конец золотой нити. Но с первого же стежка нить порвалась, ее пришлось выдернуть обратно и выцарапать из материи маленький кусочек золота. Анжелика бросила его в стоявшую тут же на станке картонку с кучей отходов.
- Ну, наконец-то! - сказала она, втыкая иголку.
И воцарилось глубокое молчание. Гюбер принялся налаживать второй станок прямо напротив первого так, чтобы сразу перехватывать багровую полосу шелка для ризы, которую Гюбертина подшивала плотной материей. Он укрепил два валика, одним концом на бруске, прибитом к стене, другим концом на козлах, вставил в гнезда на валиках планки и закрепил их четырьмя шпильками. Затем, укрепив материю на валиках, он натянул ее, переставил шпильки, и станок был готов. Теперь, если пощелкать по материи пальцем, она звенела, как барабан.
Из Анжелики выработалась редкостная вышивальщица. Гюберы восхищались ее вкусом и проворством. Она не только выучилась всему, что знали они сами, но внесла в мастерство всю страстность своей натуры, страстность, которая оживляла цветы и одухотворяла символы. Шелк и золото оживали под ее руками, таинственный аромат исходил от малейшего узора, ибо она вкладывала в работу всю душу, все свое живое воображение, всю мечтательность и глубокую веру в незримый мир. Некоторые работы Анжелики до того взволновали бомонский причт, что два священника - один - археолог, другой - любитель живописи, - придя в совершенный восторг от ее дев, напоминавших подлинные примитивы, специально зашли к Гюберам, чтобы только взглянуть на девушку. И действительно, в работах Анжелики была та же искренность, то же чувство неземного в сочетании с тончайшей отделкой деталей. У нее был природный дар к рисованию, она отступала от образцов, изменяла их по прихоти своей фантазии, - словом, творила кончиком иголки, и это было настоящим чудом, так как она никогда не училась рисовать и упражнялась сама, по вечерам, при свете лампы. Гюберы считали, что, не умея рисовать, нельзя быть хорошим вышивальщиком, и, несмотря на свое старшинство в ремесле, совсем стушевались перед Анжеликой. Они скромно взяли на себя роль простых помощников, поручали Анжелике наиболее ответственные и дорогие работы, а сами только начерно готовили их для нее.
Сколько чудесных вещей, сияющих священных одеяний проходило через руки Анжелики в течение года! Вся жизнь ее была в шелке, в атласе, бархате, сукне, в золоте и серебре. Она вышивала нарамники, большие ризы и малые ризы для диаконов, митры, хоругви, покрывала для чаш и для дароносиц. Но чаще всего - нарамники, которые делались пяти цветов: белые - для исповедников и конфирмаций, красные - для апостольских служб и поминовения мучеников, черные - для службы по покойникам и для постов, фиолетовые - для поминовения младенцев, и зеленые - для всех праздничных дней; золото тоже шло в большом количестве, ибо оно могло заменять белый, красный и зеленый цвета. В центре креста всегда повторялись одни и те же символы: инициалы Иисуса Христа и богоматери, или треугольник, окруженный сиянием, агнец, пеликан, голубь, чаша, дароносица, или, наконец, окровавленное, обвитое терниями сердце; а по высокому воротнику и рукавам тянулись узоры или вились цветы, - тут вышивались все мыслимые орнаменты старинного стиля и всевозможные крупные цветы: анемоны, тюльпаны, пионы, гранаты, гортензии. Каждый год Анжелике приходилось вышивать серебром по черному фону или золотом по красному символические колосья и виноградные гроздья. Если нужно было сделать особенно богатый нарамник, она вышивала разноцветными шелками головы святых, а в центре - целую картину: благовещение, Голгофу или ясли Христовы. Иногда вышивка делалась прямо на самой материи нарамника, иногда на бархатную или парчовую основу нашивались вышитые полосы шелка или атласа. Так из-под тонких пальцев девушки постепенно вырастал цветник священного великолепия.
Нарамник, над которым работала сейчас Анжелика, был из белого атласа, крест на нем был сделан в виде пучка золотых лилий, переплетающихся с яркими розами из разноцветных шелков. Посредине, в венчике из матово-золотых розочек, сияли богато орнаментированные инициалы богоматери, шитые красным и зеленым золотом.
В течение целого часа, пока Анжелика кончала вышивать по наметке золотые листочки маленьких роз, молчание не было нарушено ни одним словом. Но вот у нее снова сломалась иголка, и она, как хорошая работница, на ощупь, под станком, вдела нитку в новую. Затем девушка подняла голову и глубоко вздохнула, как будто хотела одним этим долгим вздохом выпить всю весну, лившуюся в окна.
- Ах, как хорошо было вчера! - прошептала она. - Какое чудесное солнце!
Наващивая нитку, Гюбертина покачала головой:
- А я совсем разбита, руки как чужие. Все оттого, что мне уже не шестнадцать лет, как тебе, и оттого, что мы так редко гуляем!
Однако она тут же снова принялась за работу. Она готовила рельеф для лилии, сшивая кусочки пергамента по заранее сделанным отметкам.
- Весною от солнца всегда болит голова, - добавил Гюбер. Он наладил станок и собирался теперь переводить на шелк рисунок для орнамента по краю ризы.
Анжелика все так же рассеянно следила за лучом солнца, пробивавшимся из-за контрфорса собора.
- Нет, нет, - тихонько сказала она, - меня солнце освежает, я отдыхаю в такие дни.
Она кончила золотые листочки и теперь принялась за одну из больших роз; держа наготове несколько иголок со вдетыми шелковыми нитками, по числу оттенков, она вышивала цветок разрозненными, сходящимися и сливающимися стежками, которые повторяли изгибы лепестков. Но воспоминания о вчерашнем дне вдруг ожили в ней с такой силой, были так разнообразны, так переполняли все ее существо среди этого молчания, так просились наружу, что, несмотря на всю сложность работы, Анжелика стала говорить не умолкая. Она вспоминала, как они выехали из города на просторы полей, как обедали среди руин Откэра, на каменных плитах огромного зала, разрушенные стены которого возвышались на пятьдесят метров над Линьолем, протекавшим внизу, в зарослях ивняка. Она была полна впечатлений от этих развалин, от этих разбросанных среди терновника останков, по которым можно было судить о размерах самого великана, когда, стоя во весь рост, он господствовал над двумя долинами. Главная башня, в шестьдесят метров вышиною, уцелела - она стояла без верха, растрескалась, но все-таки казалась прочной на своем мощном пятнадцатифутовом основании. Сохранились и еще две башни: башня Карла Великого и башня царя Давида, соединенные частью фасада, почти не тронутой временем. Внутри замка еще сохранились часовня, зал суда, несколько жилых комнат и построек; все это, казалось, было сложено какими-то гигантами: ступени лестниц, подоконники, каменные скамейки на террасах были непомерно велики для теперешнего поколения. То была целая крепость, пятьсот воинов могли выдержать в ней тридцатимесячную осаду, не испытывая недостатка ни в пище, ни в боевых припасах. Уже целых два века шиповник раздвигал трещины в стенах нижних комнат, сирень и ракитник цвели среди обломков обрушившихся потолков, а в зале для стражи, в камине, вырос целый платан. Но по вечерам, когда заходящее солнце освещало старые стены и остов главной башни на многие лье покрывал своей тенью возделанные поля, замок, казалось, возрождался, огромный в вечерней полутьме; в нем еще чувствовалось былое могущество, та грубая сила, что делала его неприступной крепостью, перед которой трепетали даже короли Франции.
- И я уверена, - продолжала Анжелика, - что в нем еще живут души умерших, они приходят по ночам. Слышатся голоса, отовсюду глядят какие-то звери… Когда мы уходили, я обернулась и сама видела, что над стенами витают белые тени… Матушка, ведь правда, вы знаете историю замка?
Гюбертина спокойно улыбнулась.
- О, я-то никогда не видела привидений!
Но она и в самом деле вычитала в какой-то книге историю замка и теперь, побуждаемая нетерпеливыми вопросами девушки, принуждена была в сотый раз рассказать ее.
С тех пор как святой Ремигий получил всю здешнюю землю от короля Хлодвига, она неизменно принадлежит реймскому епископству. В начале десятого столетия, чтобы защитить страну от норманнов, подымавшихся вверх по Уазе, в которую впадает Линьоль, архиепископ Северин построил в Откэре крепость. В следующем веке преемник Северина передал ее в ленное владение младшему отпрыску норманнского дома, Норберту, за ежегодную арендную плату в шестьдесят су и с условием, что город Бомон со своей церковью останутся вольными. Норберт I стал родоначальником всех маркизов дʼОткэр, и с тех пор знаменитый род не сходит со страниц истории. Эрве IV был настоящим разбойником с большой дороги; два раза его отлучали от церкви за грабеж церковного имущества, однажды он собственноручно перерезал горло тридцати мирным гражданам; он осмелился затеять войну с самим Людовиком Великим, и за это король срыл до основания его башню. Рауль I пошел в крестовый поход вместе с Филиппом-Августом и был пронзен копьем в сердце при Птоломеиде. Но самым знаменитым был Иоанн V Великий, который в 1225 году перестроил крепость и меньше чем в пять лет воздвиг грозный замок Откэр, под прикрытием которого он мечтал одно время захватить и самый трон Франции. Иоанн V участвовал в двадцати кровопролитных сражениях, но всегда выходил из них живым и спокойно умер в своей постели шурином шотландского короля. За ним следовали Фелисьен III, который босиком пошел в Иерусалим, Эрве VII, предъявлявший права на шотландский трон, и много других могущественных и знатных феодалов. В течение долгих веков властвовал этот род в Откэре, вплоть до Иоанна IX, которому во времена Мазарини выпала горькая участь присутствовать при осаде и разрушении родового замка. После этой осады были взорваны своды главной и боковых башен и сожжены жилые покои, в которых некогда Карл VI отдыхал от своих безумств, а почти через два столетия Генрих IV прожил несколько дней с Габриелью д’Эстре. Ныне это царственное величие мертвым воспоминанием покоится в траве.
Анжелика жадно слушала, не переставая работать иглой, и казалось, что вместе с нежной розой, в живых переливах красок возникавшей под ее руками, с ее станка вставало видение исчезнувшего великолепия. Она совсем не знала истории, и потому события вырастали в ее сознании, расцвечивались, превращались в чудесную легенду. Она трепетала от восторга, в ее воображении замок, воссозданный из праха, вздымался до самых небесных врат, маркизы Откэр были родственниками самой девы Марии.
- А наш новый епископ, монсеньер д’Откэр, - спросила Анжелика, - он тоже из этого рода?
Гюбертина ответила, что, должно быть, монсеньер ведет родословную от младшей линии Откэров, потому что старшая давно угасла. И нужно сказать, это - странное превращение: ведь маркизы д’Откэр из века в век ожесточенно боролись с бомонским духовенством. В 1150 году один настоятель предпринял постройку церкви, располагая только средствами своего ордена. Скоро выяснилось, что денег не хватит, постройка была доведена только до свода боковых часовен, а недоконченный неф пришлось покрыть деревянной крышей. Восемьдесят лет спустя Иоанн V, восстановив свой замок, пожертвовал Бомону триста тысяч ливров, и эти деньги вместе с другими средствами дали возможность снова взяться за постройку церкви. На этот раз удалось возвести неф. Обе же колокольни и главный фасад были закончены много поздней, уже в пятнадцатом столетии, около 1430 года. Чтобы отблагодарить Иоанна V за его щедрость, духовенство предоставило ему самому и всем его потомкам право хоронить своих покойников в склепе, устроенном в боковой часовне св. Георгия, которая отныне стала именоваться часовней Откэров. Но хорошие отношения не могут длиться вечно; вскоре начались непрестанные тяжбы из-за первенства, из-за права взимания податей, и замок сделался постоянной угрозой вольностям Бомона. Особенно ожесточенные ссоры вызывали мостовые пошлины, так что владельцы замка стали наконец угрожать, что совсем запретят судоходство по Линьолю; но тут начал входить в силу разбогатевший нижний город со своими ткацкими фабриками. С тех пор Бомон со дня на день делался все сильнее и влиятельнее, а род Откэров все хирел, пока замок не был снесен и церковь не восторжествовала. Людовик XIV. превратил ее в собор, и при нем же было построено здание епископства в старом монастырском саду. А сейчас, по воле случая, один из Откэров возвращается сюда повелевать в качестве епископа тем самым духовенством, которое после четырехвековой борьбы победило его предков.
- Но ведь монсеньер был женат, - сказала Анжелика. - Правда, что у него двадцатилетний сын?
Гюбертина взяла ножницы и подрезала кусочек пергамента.
- Да, мне рассказывал отец Корниль. Это очень грустная история!.. При Карле Десятом монсеньер был капитаном, ему как раз исполнился двадцать один год. В тысяча восемьсот тридцатом году, двадцати четырех лет, он вышел в отставку и, говорят, после этого до сорока лет вел очень рассеянную жизнь: много путешествовал, пережил разные приключения, дрался на дуэлях. Но однажды вечером он встретил за городом, у друзей, дочь графа де Балансе, Полу. То была девушка чудесной красоты и притом очень богатая, ей едва исполнилось девятнадцать лет, то есть она была моложе его на целых двадцать два года. Он влюбился в нее как безумный, она отвечала на его любовь, и очень скоро сыграли свадьбу. Тогда-то он и выкупил развалины Откэра за какие-то гроши, чуть ли не за десять тысяч франков. Он собирался вновь отстроить замок и мечтал поселиться в нем с женой. Молодожены на целых девять месяцев укрылись в старинной усадьбе где-то в Анжу, никого не желая видеть, не замечая, как летят часы… Пола родила сына и умерла.
Гюбер, переводивший рисунок с бумаги на материю при помощи шила, которое он обмакивал в белую краску, побледнел и поднял голову.
- Ах, бедняга! - прошептал он.