Приказал слуге подать чай, и уселся перед камином, чтобы наслаждаться вымыслами своей надежды. Вынул из футляра маленький, усыпанный драгоценными каменьями, череп и стал внимательно рассматривать его. При свете огня тонкие бриллиантовые зубы сверкали на желтоватой слоновой кости, и два рубина освещали тени в глазных впадинах. Под этим полированным черепом звучало беспрестанное биение времени. - Ruit hora. - Какой художник мог лелеять для своей Ипполиты этот гордый и свободный образ смерти, в тот век, когда живописцы по эмали украшали нежными пастушескими идиллиями часики, которые должны были указывать напыщенным щеголям время свидания в парках Ватто? Скульптура свидетельствовала об опытной, сильной, владеющей своим собственным стилем руке, была во всем достойна какого-нибудь проникновенного, как Вероккио, художника XIV века.
"Советую вам купить эти часы". Андреа слегка улыбнулся, припоминая сказанные с таким странным выражением слова Елены, после такого холодного молчания. - Без сомнения, произнося эти слова, она думала о любви: она думала о ближайших любовных встречах, вне сомнения. Но почему потом снова стала непроницаемой? Почему не обращала на него больше внимания? Что с ней было - Андреа терялся в догадках. Но теплый воздух, мягкое кресло, умеренный свет, изменчивость огня, запах чая, все эти приятные ощущения увлекли его дух в сладостное блуждание. Он блуждал без цели, как бы в сказочном лабиринте. Мысль приобретала иногда свойства опия: могла опьянять его.
- Позволю себе напомнить господину графу, что к семи часам его ждут в доме Дориа, - тихим голосом сказал слуга, который должен был быть также памятным листком. - Все готово.
Он вышел одеваться в восьмиугольную комнату, поистине самую изысканную и удобную уборную, какую только может пожелать молодой современный аристократ. Его одевание сопровождалось бесконечными мелкими заботами о собственной персоне. На большом римском саркофаге, превращенном с большим вкусом в туалетный стол, в порядке лежали батистовые носовые платки, бальные перчатки, бумажники, ящики с папиросами, флаконы духов и пять или шесть свежих гардений в маленьких вазах из синего фарфора. Он выбрал платок с белой меткой и налил две или три капли розовой эссенции, не взял ни одной гардении, так как найдет их за столом во дворце Дориа. Положил русских папирос в портсигар из кованого золота, тончайшей работы, с сапфиром на выступе пружины, и несколько изогнутый, чтобы прилегать к бедру, в кармане брюк Затем ушел.
Во дворце Дориа, среди разговоров о том и о сем, герцогиня Анджельери, по поводу недавних родов у Миано, сказала:
- Кажется, Лаура Миано и Мути разошлись.
- Может быть из-за Джоржио? - спросила другая дама, смеясь.
- Говорят. История началась еще в Люцерне, этим летом.
- Но Лауры же не было в Люцерне.
- Именно. Ее муж был там…
- Думаю, что это - сплетня, и больше ничего, - вставила флорентийская графиня Донна Бьянка Дольчебуоно. - Джиорджио теперь в Париже.
Андреа слышал все это, хотя болтливая графиня Старинна, сидевшая справа от него, постоянно отвлекала его. Слова Дольчебуоно не могли смягчить мучительнейший укол. Ему хотелось бы, по крайней мере, знать все до конца. Но Анджельери отказывалась продолжать, и другие разговоры смешались с опьяняющим запахом всемирно известных роз Виллы Памфили.
"Кто был этот Джиорджио? Быть может последний любовник Елены? Она провела часть лета в Люцерне. Приехала из Парижа. Уезжая с аукциона, отказалась идти к Миано". В душе Андреа все было против нее. Им овладело упорное желание увидеть ее, говорить с ней. Приезд во дворец Фарнезе начинался в десять часов, и в половине одиннадцатого он был уже там, поджидая ее.
Ждал долго. Залы быстро наполнялись: танцы начались, в галерее Ганнибала Караччи, квиритскии полубогини, соревновались в красоте с Ариаднами, Галатеями, Аврорами и Дианами на фресках; кружившиеся пары благоухали духами, затянутые в перчатки руки дам прижимались к плечам кавалеров, усыпанные бриллиантами головы то опускались, то поднимались, иные полуоткрытые уста сверкали пурпуром, иные обнаженные плечи блестели влажным налетом, иные груди, казалось, вырвутся из корсажа от силы горячего дыхания.
- Вы не танцуете, Сперелли? - спросила Габриэлла Барбаризи, смуглая, как олива, девушка, проходя мимо под руку со своим кавалером, двигая рукой веер, а улыбкой родинку в ямочке у рта.
- Да, позже, - ответил Андреа. - Позже.
Не обращая внимания на приветствия, он чувствовал, как в бесполезном ожидании росла его мука, и бесцельно бродил из зала в зал. Это "может быть" заставляло бояться, что Елена не придет.
"И если она действительно не придет? Когда он увидит ее?" Прошла Донна Бьянка Дольчебуоно и, не зная, почему, он подошел к ней, наговорив много любезностей, испытывая некоторое облегчение в ее обществе. Ему хотелось бы говорить с ней о Елене, спрашивать ее, успокоиться. Оркестр заиграл довольно нежную мазурку, и флорентийская графиня пошла танцевать со своим кавалером.
Тогда Андреа направился к группе молодых людей, стоявших у одной из дверей. Тут был и Людовико Барбаризи, и герцог ди Беффи, и Филиппо дель Галло, и Джино Бомминако. Они следили за танцующими парами и несколько грубовато язвили. Барбаризи рассказывал, что во время вальса видел обе округлости на груди графини Луколи. Бомминако спросил:
- Как же это?
- Попробуй. Стоит только опустить глаза в корсаж. Уверяю тебя, не раскаешься.
- Обратили внимание на подмышки г-жи Хризолорас? Посмотрите!
Герцог Ди Беффи указал на одну из танцующих, над белым, как лунийский мрамор, лбом которой пылали рыжие пряди волос, на подобие жрицы кисти Альмы Тадемы. Ее корсаж был соединен на плечах одной лишь простой лентой, и подмышками виднелись два слишком густых красноватых хохолка.
Бомминако стал рассуждать о своеобразном запахе рыжих женщин.
- Тебе хорошо знаком этот запах, - лукаво заметил Барбаризи.
- Почему же?
- А госпожа Мичильяно…
Молодому человеку явно было лестно слышать имя одной из его любовниц, он не возражал, но смеялся. Потом обратился к Сперелли:
- Что с тобой сегодня? Тебя искала, недавно, твоя кузина. Теперь она танцует с моим братом. Вот она!
- Смотрите! - воскликнул Филиппо дель Галло. - Альбонико вернулась. Танцует с Джаннетто.
- И Мути вернулась, с неделю, - заметил Людовико. - Что за красавица!
- Она здесь?
- Я еще не видел ее.
Сердце у Андреа дрогнуло: он боялся, что из одного из этих ртов вырвется что-либо дурное и про нее. Но внимание друзей было отвлечено появлением принцессы Иссэ под руку с датским посланником. Тем не менее дерзкое любопытство толкало его на продолжение разговора о возлюбленной, чтобы узнать что-нибудь, открыть, но он не посмел. Мазурка кончалась, группа начала расходиться. "Она не придет! Она не придет!" Внутреннее беспокойство росло с такой силой, что он думал, было, оставить залы, так как прикосновение с этой толпой было ему невыносимо.
Обернувшись, у входа со стороны галереи он увидел герцогиню Шерни под руку с французским послом. В одно мгновение он встретил ее взгляд, и в это мгновение глаза их обоих, казалось, слились, проникали, впивались друг в друга. Оба почувствовали, что он ищет ее, а она ищет его, оба почувствовали, одновременно, что среди этого шума на душу снизошло безмолвие, что как бы раскрылась некая бездна, куда, силой единственной мысли, исчез весь окружающий мир.
Она шла по расписанной Караччи галерее, где толпа была меньше, волоча длинный шлейф из белой парчи, тянувшийся за нею по полу, как тяжелая волна. Такая белая и простая, мимоходом она отвечала на множество поклонов, принимая усталый вид, улыбаясь с легким видимым усилием, морщившим углы ее рта, тогда как под бескровным лбом ее глаза казались еще больше. И не только лоб, но и все черты лица приобретали, от крайней бледности, почти духовную утонченность. Это уже не была женщина, сидевшая за столом у Аталета, или у прилавка на аукционе, или стоявшая одно мгновение на тротуаре Сикстинской улицы. Ее красота имела теперь выражение высшей идеальности, которая еще больше сияла среди остальных дам, с их разгоряченными танцами лицами, возбужденных, слишком подвижных, несколько судорожных. При взгляде на нее, некоторые мужчины становились задумчивыми. Даже в самых тупых и плоских умах она пробуждала смущение, беспокойство, неопределенный порыв. Чье сердце было свободно, тот с глубоким волнением представлял себе ее любовь, у кого была любовница, тот испытывал неясное сожаление в своем неудовлетворенном сердце, мечтая о неведомом опьянении, а кто таил в себе вскрытую другой женщиной рану ревности или измены, тот чувствовал, что мог бы исцелиться.
И она двигалась так, среди приветствий, под взглядами мужчин. В конце же галереи присоединилась к группе дам, оживленно размахивая веерами, разговаривавших под картиной Персея и окаменевшего Финея. Здесь была Ферентино, Масса Д’Альбе, маркиза Дадди-Тозинги, Дольчебуоно.
- Что так поздно? - спросила последняя.
- Долго колебалась, ехать ли, потому что чувствую себя не совсем хорошо.
- В самом деле, ты бледна.
- Думаю, что опять появится невралгия лица, как в прошлом году.
- Боже упаси!..
- Посмотри, Елена, на г-жу Буассьер, - сказала Джованелли Дадди своим странным хриплым голосом. - Разве она не похожа на одетого кардиналом верблюда, с желтым париком?
- Молодая Вэнлу теряет сегодня голову из-за твоего брата, - сказала Масса Д’Альбе княгине, при виде Софии Вэнлу, проходившей под руку с Людовико Барбаризи. - Недавно я слышала, как она, после польки, умоляла его подле меня: "Ludovic, ne faites plus da en dansant; je frissonne toute…"
Дамы хором расхохотались, продолжая размахивать веерами. Из соседних зал доносились первые звуки венгерского вальса. Явились кавалеры. Андреа наконец мог предложить руку Елене и увлечь ее за собой.
- Я думал, что умру, ожидая вас! Если бы вы не пришли, Елена, я бы вас искал повсюду. При виде вас, я насилу удержался от крика. Всего второй вечер я вижу вас, но мне кажется, что я уже люблю вас, не знаю, с каких пор. Мысль о вас, единственная, беспрерывная, теперь как жизнь моей жизни…
Он произносил слова любви тихо, не глядя на нее, устремив глаза прямо перед собой. И она слушала его, все в том же положении, безучастная с виду, почти мраморная. В галерее оставалось мало народу, Вдоль стен, среди бюстов Цезарей, матовый хрусталь ламп в виде лилий, бросал ровный, не слишком сильный свет. Обилие зеленых и цветущих растений напоминало пышную оранжерею. Музыкальные волны разливались в теплом воздухе, под выгнутыми и гулкими сводами, проносясь над всей этой мифологией, как ветер над сказочным садом.
- Вы полюбите меня? - спросил юноша. - Скажите, что полюбите!
Она ответила, медленно:
- Я пришла сюда только ради вас.
- Скажите, что полюбите меня! - повторил юноша, чувствуя, что вся его кровь хлынула к сердцу, как поток радости.
Она ответила:
- Может быть.
И взглянула на него тем же взглядом, который накануне вечером показался ему божественным обещанием, тем невыразимым взглядом, который вызывал в теле ощущение любовного прикосновения руки. Затем они оба замолчали и слушали окутывавшую их музыку танцев, которая то была тиха, как шепот, то взвивалась, как нежданный вихрь.
- Хотите танцевать? - спросил Андреа, дрожа внутри при мысли, что будет держать ее в своих объятиях.
Она немного колебалась. Затем ответила:
- Нет, не хочу.
Увидев при входе на галерею герцогиню Ди Буньяно, свою тетку по матери, и княгиню Альберони, с женой французского посла, прибавила:
- Теперь будьте благоразумны, оставьте меня.
Она протянула ему руку в перчатке и пошла навстречу трем дамам, одна, ритмичным и легким шагом. Длинный белый шлейф сообщал ее фигуре и ее походке царственную грацию, потому что ширина и тяжесть парчи шли в разрез с ее тонкой талией. Провожая ее глазами, Андреа мысленно повторял ее слова: "Я пришла, только ради вас". Стало быть она была так прекрасна для него, для него одного! Внезапно, из глубины его сердца, поднялся остаток горечи, вызванной словами Анджельери. В оркестре стремительно раздалась мелодия. И он никогда не забывал ни этих нот, ни этой внезапной тревоги, ни позы этой женщины, ни блеска волочившейся ткани, ни малейшей складки, ни малейшей тени, ни малейшей подробности этого высшего мгновения.
IV
Немного спустя, Елена покинула дворец Фарнезе, почти тайком, не простившись ни с Андреа, ни с другими. Следовательно, она оставалась на балу каких-нибудь полчаса. Возлюбленный долго и напрасно искал ее по всем залам.
На следующее утро он послал слугу во дворец Барберини и узнал, что она больна. Вечером отправился лично, надеясь быть принятым, но камеристка сообщила, что госпожа очень больна и никого не может видеть. В субботу, около пяти часов вечера, все с той же надеждой, он отправился снова.
Он вышел из дома Цуккари пешком. Был фиолетовый, тусклый, несколько сумрачный закат, как тяжелое покрывало, постепенно спускавшийся над Римом. Вокруг фонтана на площади Барберини уже горели фонари, чрезвычайно бледным пламенем, как свечи вокруг катафалка, и Тритон не выбрасывал воды, быть может вследствие починки или чистки. Вниз по улице спускались запряженные двумя или тремя лошадьми возы, и толпы возвращавшихся с построек рабочих. Некоторые из них, держась за руки и пошатываясь, распевали во все горло непристойные песни.
Он остановился, чтобы пропустить их. Две или три этих красных косых фигуры остались у него в памяти. Заметил, что у одного из возниц была перевязана рука и повязка была в крови. Как заметил и другого возчика, стоявшего на возу на коленях, - человека с посиневшим лицом, впалыми глазами, сведенным, как у отравленного, ртом. Слова песни смешивались с гортанными криками, ударами кнута, грохотом колес, звоном колокольчиков, проклятиями, руганью, грубым смехом.
Его печаль усилилась. Он находился в каком-то странном состоянии духа. Чувствительность его нервов была настолько сильна, что малейшее ощущение, вызванное внешними предметами, казалось глубокой раной. Одна неотступная мысль занимала и мучила его, между тем как все его существо было предоставлено толчкам окружающей жизни. Его чувства были напряженно деятельны, несмотря на полное затемнение ума и полное оцепенение воли, но об этой деятельности он имел смутное представление. Вихри ощущений проносились вдруг через его душу, подобно исполинским призракам в темноте, и мучили и путали его. Вечерние облака, образ темного Тритона, в кругу тусклых фонарей, это дикое движение озверелых людей и огромных лошадей, эти крики, эти песни, эта ругань углубляли его печаль, возбуждали в его сердце смутный страх, какое-то трагическое предчувствие.
Закрытая карета выехала из сада. Он увидел, как к окну наклонилась женщина, но он не узнал ее. Перед ним вставал огромный, как королевский дворец, дом, окна первого этажа сверкали голубоватым отблеском, на самом верху еще медлил слабый свет, от подъезда отъезжала еще одна закрытая карета.
"Если бы мне повидать ее!" - думал он, приостанавливаясь. Замедлил шаги, чтобы продлить неуверенность и надежду. Она казалась ему очень далекой, почти затерянной, в этом обширном здании. Карета остановилась, из дверцы высунулся господин и крикнул:
- Андреа!
Это был герцог Гримити, родственник.
- Ты к Шерни? - спросил он с тонкой улыбкой.
- Да, - ответил Андреа, - справиться о здоровье. Ты же знаешь, она больна.
- Знаю. Я оттуда. Ей лучше.
- Принимает?
- Меня, нет. Но тебя, быть может, примет.
И Гримити начал ехидно смеяться, сквозь дым своей сигары.
- Не понимаю, - заметил Андреа серьезно.
- Смотри, поговаривают, что ты в милости. Узнал об этом вчера вечером, у Паллавичини, от одной из твоих подруг, клянусь тебе.
Андреа сделал нетерпеливое движение, повернулся и пошел дальше.
- Bonne chance! - крикнул ему вслед герцог.
Андреа вошел под арку. В глубине души его тщеславие уже радовалось этим возникшим толкам. Он теперь чувствовал себя увереннее, легче, почти веселым, полным тайного удовлетворения. Слова Гримати вдруг освежили его душу, как глоток возбуждающего напитка. И пока он поднимался по лестнице, его надежда возрастала. Достигнув двери, остановился, чтобы унять волнение. Позвонил.
Слуга узнал его, и тотчас же прибавил:
- Если господину графу угодно подождать минуточку, я пойду предупредить камеристку.
Он согласился и начал ходить взад и вперед по обширной передней, где, казалось, гулко раздавалось бурное биение его крови. Фонари из кованного железа неровно освещали кожаную обивку стен, резные сундуки и античные бюсты на подставках из цветного мрамора. Под балдахином блестел вышитый герцогский герб: золотой единорог на красном поле. По середине стола стояла бронзовая чаша, полная визитных карточек, и, бросив на нее взгляд, Андреа заметил карточку Гримити. "Bonne chance!" И в его ушах еще раздавалось ироническое пожелание.
Явилась камеристка и сказала:
- Герцогине немного лучше. Полагаю, что господин граф может войти на минугку. Пожалуйте за мной.
Это была женщина уже отцветшей молодости, худая, вся в черном, с парой серых, странно сверкавших из-под накладных белокурых локонов, глаз. У нее были поразительно легкие движения и походка, точно она шла украдкой, как человек, привыкший жить возле больных или исполнять щепетильную обязанность, или ходить по тайным поручениям.
- Пожалуйте, господин граф.
Она шла впереди Андреа, по едва освещенным комнатам, по мягким, смягчавшим всякий шум, коврам, и юноша, несмотря на неудержимое душевное волнение, не зная почему, испытывал инстинктивное чувство отвращения к ней.
Дойдя до какой-то двери, скрытой двумя полосами старинных ковров с красной бархатной обшивкой, она остановилась и сказала:
- Сначала войду я, доложить о вас. Подождите здесь.
Голос изнутри, голос Елены звал:
- Кристина!..