Он представил себе, как он наклоняется и касается устами ее плеча. - Была ли холодна эта прозрачная кожа, казавшаяся нежнейшим молоком, пронизанным золотым светом? - Почувствовал легкую дрожь; и сомкнул веки, чтобы продлить ее. До него доносился ее запах, это неуловимое, холодное, но опьяняющее, как благовонный пар, дыхание. Все его существо пришло в смятение и, в безмерном порыве, стремилось к этому волшебному созданию. Он жаждал обнять ее, вовлечь ее в себя, вдохнуть ее в себя, пить, обладать ей каким-нибудь сверхчеловеческим образом.
Как бы под влиянием чрезмерного желания юноши, Елена немного повернулась и улыбнулась ему такой нежной, как бы бестелесной улыбкой, что она казалась не движением уст, а лучеиспусканием души через уста, тогда как ее глаза были бесконечно печальны и казались затерянными в далях сна. Воистину, это были глаза Ночи, облеченные тенью, какими, в виде Аллегории, воображал бы их Да Винчи, увидев в Милане Лукрецию Кривелли.
В течение этой длившейся один миг улыбки Андреа чувствовал себя наедине с ней, в этой толпе. И его сердце преисполнилось безмерной гордости.
И так как Елена принялась, было, надевать перчатку, он покорно сказал:
- Нет, не надо!
Елена поняла и оставила руку обнаженной.
У него была надежда поцеловать у нее руку до отъезда. И вдруг в его душе снова всплыло видение майского базара, когда мужчины пили вино из ее ладони. И он снова почувствовал острую боль ревности.
- Теперь пойдемте, - сказала она, взяв его снова под руку.
По окончании сонаты возобновился еще более оживленный разговор. Слуга доложил еще о трех или четырех новых гостях, и в том числе о принцессе Иссэ, одетой по-европейски и вошедшей маленькими нерешительными шагами, с улыбкой на овальном лице. Она была маленькая и блестящая, как фарфоровая кукла. По залу пробежало движение любопытства.
- До свидания, Франческа, - сказала Елена, прощаясь с Донной Д’Аталета. - До завтра.
- Так рано?
- Меня ждут у Гуффель. Я обещала заехать.
- Какая досада! Сейчас будет петь Мэри Дайс.
- Прощай. До завтра.
- Возьми. И прощай. Милый Андреа, проводите ее.
Маркиза передала Елене букет из фиалок и грациозным движением повернулась навстречу принцессе Иссэ. Мэри Дайс, в красном платье, высокая и подвижная, как пламя, начала петь…
- Я так устала! - прошептала Елена, опираясь на руку Андреа. - Спросите, пожалуйста, мою шубку.
Она взяла у слуги меховой плащ. Помогая даме надеть его, он коснулся пальцами ее плеча и почувствовал, как она вздрогнула. Вся передняя была полна слуг в различных ливреях, они кланялись. Мэри Дайс пела романс Роберта Шумана: Ich капп es nicht fassen, nicht glauben…
Они спускались молча. Слуга ушел вперед позвать карету к подъезду. Под гулкими сводами слышен был топот лошадей. На каждой ступени Андреа чувствовал легкое давление руки Елены, которая слегка прижалась к нему, подняв голову, даже слегка откинув ее назад и полузакрыв глаза.
- Когда вы поднимались, вас провожало мое неведомое восхищение. Когда вы спускаетесь, вас провожает моя любовь, - сказал Андреа, покорно, почти со смирением, сделав между последними словами нерешительную паузу.
Она не отвечала, но поднесла к лицу букет фиалок и вдыхала запах. При этом широкий рукав ее плаща скользнул вдоль руки, обнажив локоть. Вид этого живого тела, выступившего из плаща, как куст белых роз из снега, еще сильнее зажег желание в сердце молодого человека, - с той странной силой возбуждения, которую приобретает плохо скрытая тяжелой и пышной тканью женская нагота. Его уста задрожали, и он с трудом сдерживал страстные слова.
Но карета была уже у подъезда, и слуга стоял у дверцы.
- Дом ван Гуффель, - приказала герцогиня, усаживаясь в карету. Слуга поклонился, оставив дверцу незакрытой, и сел на свое место. Лошади громко стучали копытами.
- Осторожно! - крикнула Елена, протягивая руку юноше, а ее глаза и ее бриллианты сверкали в полутьме.
"Быть с ней там, в тени, и искать устами ее шею под душистым мехом!" Он готов был сказать:
- Возьмите меня с собой!
Лошади били копытами.
- Осторожно! - повторила Елена.
Он поцеловал ее руку, прижимаясь к ней, как бы желая оставить на ее коже отпечаток страсти. Затем захлопнул дверцу. И карета быстро покатилась, с громким стуком въезжая на Форум.
III
Так началось знакомство Андреа Сперелли с Донной Еленой Мути. На следующий день аукционный зал на Сикстинской улице был заполнен избранным обществом, явившимся посмотреть на объявленные торги.
Шел сильный дождь. В эти сырые и низкие комнаты проникал лишь тусклый свет, вдоль стен стояла в ряд кое-какая деревянная мебель и несколько больших триптихов и диптихов тосканской школы XIV века, четыре фламандских гобелена, изображавших "Историю Нарцисса", свисали до земли, на двух длинных полках стояла метаврская майолика, материи, большей частью церковные, были то разостланы на стульях, то свалены в кучу на столах, редчайшие медали и монеты, слоновая кость, эмаль, хрусталь, резьба, молитвенники, фолианты с миниатюрами, чеканное серебро - стояли в стеклянном шкафу, позади скамьи экспертов, воздух был пропитан особенным запахом, распространяемым сыростью помещения и этими старинными вещами.
Войдя с княгиней Ди Ферентино, Андреа Сперелли почувствовал тайную дрожь. Подумал: "Она уже здесь?" И его глаза жадно искали ее.
Она, действительно, была уже здесь. Сидела у прилавка между кавалером Давила и Доном Филиппо дель Монте. Положила на край прилавка перчатки и меховую муфту, из которой торчал букетик фиалок. Она держала в руке серебряную вещичку, приписываемую Карадоссо Фоппе, и с большим вниманием рассматривала ее. Вещи ходили по рукам вдоль прилавка, и продавец, громким голосом, расхваливал их, чтобы рассмотреть их, стоявшие позади стульев наклонялись. Затем начались торги. Цены быстро повышались. Продавец то и дело выкрикивал:
- Кто больше? Кто больше?
На этот крик кто-нибудь из любителей бросал самую большую цифру, озираясь на противников. Подняв молоток, продавец кричал:
- Раз! Два! Три!
И стучал по столу. Вещь оставалась за предложившим высшую цену. Кругом поднимался говор, затем торг закипал снова. Кавалер Давила, знатный неаполитанец исполинского роста и почти с женственными манерами, известный знаток и собиратель майолики, высказывал свое мнение о каждой значительной вещи. И, действительно, на этой распродаже кардинальского имущества, были три "несравненных" вещи: "История Нарцисса", чаша из горного хрусталя и серебряный шлем, работы Антонио Поллайюоло, дар Флорентийской синьоры Урбинскому графу в 1472 году, в благодарность за услуги, оказанные им при взятии Вольтерры.
- Вот и княгиня, - сказал Дон Филипо дель Монте Елене Мути.
Мути встала, чтобы поздороваться с подругой.
- Уже на поле сражения! - воскликнула Ферентино. - Уже.
- А Франческа?
- Еще не приезжала.
Подошло четверо или пятеро кавалеров, герцог Ди Гримити, Роберто Кастельдиери, Людовико Барбаризи, Джанетто Рутоло. Появились и другие. Шум дождя заглушал слова.
Донна Елена протянула Сперелли руку так же просто, как и другим. Он почувствовал, что это пожатие руки отдаляло его. Елена показалась ему холодной и важной. В одно мгновение, все его сны застыли и разрушились, воспоминания предыдущего вечера спутались, надежды исчезли. Что с ней? Она была уже не та. Была одета в меховую тунику, а на голове у нее была такая же меховая шапочка. В выражении ее лица было что-то жестокое и почти презрительное.
- До вазы дело еще не дошло, - сказала она княгине и снова уселась.
Каждая вещь проходила через ее руки. Ее соблазнял изваянный из сардоникса Кентавр, очень тонкой работы, может быть из расхищенного музея Лоренцо Великолепного. И она приняла участие в торгах. Сообщала свою цену продавцу, тихим голосом, не поднимая на него глаз. В известное мгновение соперники остановились: камень достался ей, за недорогую цену.
- Великолепная покупка, - сказал Андреа, стоявший за ее стулом.
Елена не могла не вздрогнуть. Взяла оникс и передала его Андреа, поднимая руку до высоты плеча, и не оборачиваясь. Это была действительно очень красивая вещь.
- Может быть, это Кентавр, с которого делал копию Донателло, - прибавил Андреа.
И наряду с восхищением красивой вещью, в его душе возникло восхищение благородным вкусом женщины, теперь владевшей ею. "Стало быть, она во всем - избранница, - подумал он. - Какие восторги она может дать утонченному любовнику!" Последнее возрастало в его воображении, но, возрастая, ускользало от него. Глубокая уверенность предыдущего вечера сменялась каким-то унынием, и начали всплывать первоначальные сомнения. Он слишком много грезил ночью с открытыми глазами, утопая в бесконечном блаженстве, тогда как воспоминание о каком-нибудь движении, о какой-нибудь улыбке, о каком-нибудь повороте головы, о какой-нибудь складке платья захватывало его и окутывало его, как сеть. И теперь весь этот призрачный мир жалким образом рухнул от прикосновения действительности. Он не прочел в глазах Елены того особенного приветствия, о котором он столько думал, она не отличила его, среди остальных, никаким знаком. "Почему?" Он чувствовал себя униженным. Все эти глупые люди кругом раздражали его, раздражали и эти, привлекавшие ее внимание, вещи, раздражал его и Дон Филиппо дель Монте, который то и дело наклонялся к ней и шептал, может быть, что-нибудь дурное. Явилась и Аталета. Она была, как всегда, весела. Среди уже успевших окружить ее мужчин, ее смех быстро заставил повернуться Дона Филиппо.
- Троица совершенна, - сказал он и встал.
Андреа тотчас же занял место рядом с Мути. Почувствовав нежный запах фиалок, он прошептал:
- Это не вчерашние.
- Нет, - холодно ответила Елена.
В ее зыбкой и ласкающей, как волна, подвижности, всегда была угроза неожиданного холода. Она была подвержена вспышкам внезапной суровости. Андреа не понимал и замолчал.
- Кто больше? Кто больше? - кричал продавец.
Цены возрастали. Торги разгорелись из-за шлема Антонио Полайюоло. В дело вмешался даже кавалер Давила. Воздух, казалось, постепенно накалялся и желание владеть этими красивыми и редкими вещами овладело всеми. Мания распространялась, как зараза. Увлечение старинными вещами дошло в Риме в этом году до крайности. Все салоны аристократии и буржуазии были переполнены "диковинками". Каждая дама кроила подушки для своего дивана из риз, и ставила свои розы в умбрские вазы или в чаши из халцедона. Аукционные залы стали излюбленным местом встреч, и распродажи бывали чрезвычайно часто. Являясь к вечернему чаю, блеска ради, дамы говорили: "Я с распродажи картин художника Кампоса. Большое оживление. Великолепны мавританские блюда! Купила вещицу Марии Лещинской. Вот она!"
- Кто больше?
Цифры возрастали. Любители толпились вокруг прилавка. Между "Рождеством" и "Благовещеньем" Джотто, изящное общество предавалось веселым шуткам. Среди запаха плесени и старья, дамы приносили благоухание своих шубок и преимущественно запах фиалок, так как, благодаря этой милой моде, букетик их был в каждой муфте. Благодаря присутствию стольких лиц, в воздухе разливалась приятная теплота, как в сырой часовне со многими верующими. Дождь продолжал шуметь за окном, и свет становился все тусклее. Зажгли газовые фонари.
- Раз! Два! Три!
Стук молотка предоставил флорентийский шлем во владение лорду Хемфри Хисфильду. Аукцион начался снова с мелких вещей, переходивших из рук в руки, вдоль прилавка. Елена осторожно брала их, внимательно осматривала и, не говоря ни слова, клала их перед Андреа. Тут была и эмаль, и слоновая кость, часы XVIII века, золотые вещи миланской работы времен Людовика Моро, и молитвенники, писанные золотом по небесного цвета пергаменту. От герцогских пальцев эти драгоценности, казалось, становились ценнее. Прикасаясь к более желанным вещам, маленькие руки иногда слегка вздрагивали. Андреа смотрел напряженно, и в своем воображении он превращал малейшее движение этих рук в ласку. "Но почему Елена клала каждую вещь на стол, вместо того чтобы передавать ему?"
Он предупредил движение Елены тем, что протянул руку. И с этого времени слоновая кость, эмаль и драгоценности переходили из рук возлюбленной в руки влюбленного, доставляя ему несказанное наслаждение. Казалось, что в них проникла частица любовных чар этой женщины, как железу отчасти сообщаются свойства магнита. Это было действительно магнетическое ощущение блаженства, одно из тех острых и глубоких ощущений, которые переживаются почти исключительно в начале любви и которые, по-видимому, ни физически, ни психически, не приурочены к определенному центру, но таятся в каком-то нейтральном элементе нашего существа, в каком-то, так сказать, промежуточном элементе неизвестной природы, что проще духа, но нежнее формы, где страсть накапливается, как в приемнике, откуда страсть лучеиспускается, как из очага.
"Это еще неизведанное наслаждение", - еще раз подумал Андреа Сперелли.
Легкое оцепенение начинало овладевать им, и мало-помалу он терял чувство места и времени.
- Советую приобрести вот эти часы, - сказала Елена, со взглядом, значения которого он сначала не понял.
Это был маленький череп из слоновой кости с поразительным анатомическим сходством. На каждой челюсти был ряд бриллиантов, а в глазных впадинах сверкали два рубина. На лбу была вырезана надпись: "Ruit hora", на затылке - другая надпись: "Tibi, Hippolyta". Череп открывался, как ящик, хотя смычка была неразличима. Внутреннее биение механизма сообщало этому черепу невыразимое подобие жизни. Эта могильная драгоценность, которую таинственный художник подарил своей возлюбленной, должна была отмечать часы опьянения и своим видом предостерегать любящие души.
Воистину, наслаждение не могло желать более изысканного и более возбуждающего мерила времени. Андреа подумал: "Она предлагает его для нас?" И при этой мысли смутно зашевелились и всплыли из неизвестности все надежды. И, с каким-то энтузиазмом, он вмешался в торги. Ему отвечали два или три соперника, и среди них Джаннетто Рутоло, любовник Донны Ипполиты Альбонико, был особенно привлечен надписью: "Tibi, Hippolyta".
Немного спустя, оспаривали вещь только Рутоло и Сперелли. Цифры стали гораздо выше действительной цены ее, продавцы улыбались. Наконец, Джаннетто Рутоло, побежденный упорством противника, больше не отвечал.
- Кто больше? Кто больше?
Возлюбленный Донны Ипполиты, несколько бледный, крикнул последнюю цифру. Сперелли набавил. Наступило мгновенное молчание. Продавец смотрел на обоих соперников, потом, медленно, не сводя с них глаз, поднял молоток.
- Раз! Два! Три!
Череп достался графу Д’Уджента. Шепот прошел по залу. Сноп лучей проник через окно и озарил золотой фон триптихов, оживил скорбное чело Сиенской Мадонны и покрытую стальной чешуей серую шапочку княгини Ди Ферентино.
- Когда же ваза? - с нетерпением спросила княгиня.
Друзья справились в каталогах. Не было никакой надежды, что ваза странного флорентийского гуманиста будет продаваться в этот день. Благодаря большой конкуренции, продажа продвигалась медленно. Оставался еще длинный список мелких вещей: камни, монеты, медальоны. Несколько антикваров и граф Строганов оспаривали каждый номер. Все ожидавшие были разочарованы. Герцогиня Шерни собралась уходить.
- До свиданья, Сперелли, - сказала она. - Может быть, до вечера.
- Почему говорите, может быть?
- Чувствую себя очень дурно.
- Что же с вами?
Не отвечая, она повернулась и стала раскланиваться с остальными. Но остальные последовали ее примеру, вышли вместе. Молодые люди острили по поводу неудавшегося зрелища. Маркиза смеялась, но Ферентино, казалось, была в самом скверном расположении духа. Слуги, ожидавшие в коридоре, выкрикивали кареты, как у подъезда театра или концертной залы.
- Не поедешь к Миано? - спросила Аталета Елену.
- Нет, еду домой.
Она поджидала, на краю тротуара, свою карету. Дождь стихал, между широкими белыми облаками обнажались полоски синевы, сноп лучей осветил мостовую. И в этом бледно-розовом свете, в великолепном плаще с немногими прямыми и почти симметрическими складками, Елена была прекрасна. И сон предыдущего вечера всплыл в душе Андреа, когда он увидел внутренность обитой атласом, как будуар, кареты, где блестел серебряный цилиндр с горячей водой для согревания маленьких герцогских ног. "Быть там, с нею, в тесной близости, в этой теплоте ее дыхания, среди запаха увядших фиалок, едва различая, сквозь запотевшие окна, покрытые грязью улицы, серые дома, темных людей!"
Но она, не улыбнувшись, слегка наклонила голову у дверцы, и карета направилась к дворцу Барберини, оставив в его душе смутную печаль, неопределенное уныние. - Она сказала "может быть". Стало быть, могла и не явиться во дворец Фарнезе. И тогда?..
Это сомнение угнетало его. Мысль не увидеть ее снова была невыносима: все часы, проведенные вдали от нее, уже тяготили его. И он спрашивал самого себя: "Разве я уже так сильно люблю ее?" Его душа казалась замкнутой в каком-то круге, в котором носились смутным вихрем все призраки возникших в присутствии этой женщины чувств. Внезапно, с исключительной четкостью, всплывали в его памяти то ее фраза, то интонация голоса, то поза, движение глаз, форма дивана, на котором она сидела, конец сонаты Бетховена, голос Мэри Дайс, фигура лакея у дверцы кареты, малейшая подробность, малейший отрывок, - и живостью своего образа помрачали все текущее существование, накладывались на окружающие предметы. Он беседовал с ней мысленно, мысленно говорил ей все то, что после скажет в действительности, в будущих беседах. Предвидел сцены, случайные события, обстоятельства, все развитие любви, как подсказывало ему желание. - Как она отдастся ему, в первый раз?
Эта мысль мелькала в его голове, пока он поднимался по лестнице дворца Нуккари, возвращаясь к себе. - Она, конечно, придет сюда. Улица Сикста, улица Григория, площадь Св. Троицы, в особенности в известные часы, были почти безлюдны. В доме жили одни лишь иностранцы. И она могла бы придти без всяких опасений. Но как привлечь ее? - И его нетерпение было так глубоко, что ему хотелось бы сказать: "Она придет завтра?"
"Она свободна, - думал он. - Бдительность мужа не удерживает ее. Она никому не обязана отчетом в своем отсутствии, как бы продолжительно и необычно оно ни было. Она - госпожа каждого своего поступка, всегда". И тотчас же его душе представились целые дни и целые ночи страсти. Он оглянулся кругом в теплой уединенной комнате, и эта всесторонняя и утонченная роскошь, все - искусство, понравилось ему, ради нее. Этот воздух ждал ее дыхания, эти ковры ожидали поступи ее ног, эти подушки желали отпечатка ее тела.
"Она будет любить мой дом, - думал он. - Будет любить вещи, которые я люблю". Эта мысль наполняла его невыразимой нежностью, и ему казалось, что уже новая душа, сознающая предстоящую радость, трепещет под высокими потолками.