Рим составлял его великую любовь: не Рим Цезарей, но Рим Пап, не Рим рок, терм, форумов, но Рим вилл, фонтанов, церквей. Он отдал бы весь Колий за виллу Медичи, Кампо Ваччино за Испанскую площадь, Арку Тита за Фонтан с Черепахами. Княжеская роскошь рода Колонны, Дориа, Барберини, привлекала его гораздо больше, нежели разрушенное величие императоров. И высшей его мечтой было владеть дворцом, увенчанным Микеланджело и расписанным Караччи, как например, дворец Фарнезе, или галереей, полной Рафаэлей, Тицианов, Доменикино, как Боргезе, или виллой, как вилла Алессандро Альбани, где бы тенистые пальмы, восточный красный гранит, белый мрамор из Луны, греческие статуи, живопись Возрождения окружали очарованием какую-нибудь горделивую любовь его. В доме своей кузины, маркизы Д’Аталета, в альбом светских признаний на вопрос: "Кем вы хотели бы быть?" он написал: "Римским князем".
Приехав в Рим в конце сентября 1884 года, он поселился во дворце Пуккари, возле церкви Св. Троицы, в этом восхитительном католическом уголке, где бег часов отмечается тенью обелиска Пия VI. Весь октябрь прошел в хлопотах по отделке, потом, когда квартира была убрана и готова, в новом доме, он пережил несколько дней непреодолимой грусти. Было бабье лето, торжественная и тихая весна усопших, в которой утопал Рим, весь из золота, как город Дальнего Востока, - под каким-то молочным небом, прозрачным, как небо, отражающееся в южных морях.
Эта истома воздуха и света, в которых все предметы, казалось, как бы утрачивали свою действительность и становились нематериальными, наводила на юношу бесконечное уныние, невыразимое чувство безотрадности, недовольства, одиночества, пустоты, тоски. Смутный недуг мог происходить и от перемены климата, привычек, образа жизни. Душа претворяет неясные ощущения организма в психические явления, подобно тому, как сновидение претворяет, сообразно со своей природой, переживания сна.
Без сомнения, он теперь вступал в новую полосу жизни. Найдет ли он наконец женщину или деятельность, которые могли бы овладеть его сердцем и стать его целью? У него не было ни сознания своей силы, ни предчувствия победы или счастья. Весь проникнутый и насыщенный искусством, он еще не создал ничего мало-мальски заметного. Полный жажды любви и наслаждений, он еще ни разу не любил вполне и ни разу не наслаждался чистосердечно. Мучительно одержимый Идеалом, он еще не носил в глубине своих мыслей достаточно определенного образа его. Ненавидя страдание по своей природе и воспитанию, он был уязвим со всех сторон, отовсюду доступен страданию.
В этом брожении противоположных наклонностей он утратил всю свою волю и всю нравственность. Воля, отрекаясь, уступила скипетр инстинктам, эстетическое чувство заменило чувство нравственное. Но это же, в высшей степени тонкое, могущественное и вечно деятельное, эстетическое чувство поддерживало в его душе известное равновесие, так что можно было сказать, что его жизнь проходила в постоянной борьбе противоположных сил, замкнутых в пределах известного равновесия. Люди мысли, воспитанные на культе Красоты, всегда даже при крайней извращенности сохраняют известную порядочность. Понятие Красоты есть, так сказать, ось внутреннего существа их, к которой тяготеют все их страсти.
Над этой грустью носилось еще воспоминание о Констанции Лэндбрук, - неопределенное, как выдохшееся благоухание. Его любовь к Конни была довольно изысканной любовью; это была прелестная женщина. Казалась созданием Томаса Лоренса, обладала всей тонкой женской грацией, которой так дорожит этот художник сборок, кружев, бархата, блестящих глаз и полураскрытых уст, была вторым воплощением маленькой графини Шэфтсбери. Живая, говорливая, вся - движение, щедрая на детские уменьшительные имена, со звонким смехом, склонная к неожиданным нежностям, к внезапной грусти, к быстрым вспышкам гнева, - она вносила в любовь много движения, много разнообразия, много причуд. Самым приятным качеством ее была свежесть, свежесть неизменная, беспрерывная, во всякое время. Просыпаясь, после ночи любви, она вся благоухала и была чиста, как будто только что вышла из ванны. И действительно, ее образ всплывал в памяти Андреа главным образом в одном положении: с частью ниспадавшими на шею, частью собранными на макушке золотым гребешком волосами, со зрачками, плававшими в белках, как бледная фиалка в молоке, с открытым, влажным, освещенным смеющимися в алой крови десен зубами ртом, в тени занавесок, бросавших на постель иссиня-серебристый отблеск, похожий на свет в приморском гроте.
Но мелодичное щебетанье Конни Лэндбрук пронеслось над душой Андреа, как легкая музыка, оставляющая на время какой-то напев в уме. Не раз, в час какой-нибудь вечерней грусти, с полными слез глазами, она говорила ему: "I know, you love те not…" - "Я знаю, вы меня не любите…" Он в самом деле не любил ее, не был ею доволен. Его идеал женщины был менее северным, он чувствовал, что его влечет какая-нибудь куртизанка XVI века, носящая на лице какое-то магическое покрывало, зачарованную, прозрачную маску, как бы темное ночное обаяние, божественный ужас Ночи.
При встрече с герцогиней Шерни, Донной Еленой Мути, он подумал: "Вот моя женщина". И, в предчувствии обладания, все его существо прониклось приливом радости.
Первая встреча произошла в доме маркизы Д’Аталета. У этой кузины Андреа, во дворце Роккаджовине, бывали очень многолюдные приемы. Она привлекала главным образом своей остроумной веселостью, свободой своих высказываний, своей неутомимой улыбкой. Веселые очертания ее лица напоминали женские профили на рисунках молодого Моро, в виньетках Гравело. Манерами, вкусами, одеждой, она напоминала Помпадур и любила подчеркивать свое сходство с фавориткой Людовика XV.
Каждую среду Андреа Сперелли обедал у маркизы. Как-то во вторник вечером, в ложе театра Балле, маркиза сказала ему, смеясь:
- Смотри, не вздумай не явиться завтра, Андреа! В числе званых будет одно интересное, даже фатальное лицо. Поэтому, вооружись против колдовства. Ты переживешь мгновение слабости.
Он ответил ей, смеясь:
- Если позволишь, я приду безоружный, кузина, даже в одеянии жертвы. Это - платье для приманки, которое я ношу уже несколько вечеров, увы! - напрасно.
- Час жертвы близок, Андреа.
- Жертва готова.
На следующий вечер он явился во дворец Роккаджовине несколькими минутами раньше обычного, с поразительной гарденией в петлице и смутным беспокойством в душе. Его карета остановилась у ворот, потому что подъезд был занят другой. Ливрея, лошади, вся церемония выхода дамы из кареты носили отпечаток знатного рода. Граф заметил высокую, стройную фигуру, всю в бриллиантах прическу, крошечную ногу. Потом, поднимаясь по лестнице, видел даму сзади.
Она шла впереди, медленно, плавно, каким-то ритмичным движением. Вокруг бюста, оставляя плечи открытыми, ниспадал, на белоснежном, как лебединое перо, меху, плащ с отстегнутой пряжкой. Обнаженная, бледная, как точеная слоновая кость, плечи были разделены тонкой бороздкой, проходившей между лопатками, которые, теряясь в кружевах платья, описывали неуловимую, как нежная изогнутость крыльев, кривую, от плеч же поднималась гибкая и круглая шея, а на затылке, спиралью уложены были волосы, образуя на макушке узел, заколотый шпильками с каменьями.
Полная гармонии походка незнакомой дамы так живо ласкала взор Андреа, что он остановился на первой площадке лестницы в восхищении. Шлейф влачился по лестнице с громким шорохом. Слуга, с безупречной осанкой, следовал за своей госпожой, не по красной дорожке, а с боку, вдоль стены. Контраст между этим прекрасным созданием и этим строгим автоматом был довольно забавен. Андреа улыбнулся.
В передней, пока слуга снимал плащ, дама бросила быстрый взгляд на входившего молодого человека. Он услышал, как докладывали:
- Ее сиятельство, герцогиня Шерни!
И тут же:
- Граф Сперелли-Фьески Д’Уджента!
И ему было приятно, что его имя было произнесено рядом с именем этой женщины.
В гостиной уже были маркиз и маркиза Д’Аталета, барон и баронесса Д’Изола, Дон Филиппо дель Монте. В камине горел огонь, несколько кушеток было придвинуто к огню, четыре банана, с большими, прорезанными красными жилками, листьями, протянулись над низкими креслами.
Маркиза, подходя к гостям, сказала со своим вечно жизнерадостным смехом:
- Благодаря счастливой случайности, мне не приходится представлять вас друг другу. Сперелли, преклонитесь перед божественной Еленой.
Андреа сделал низкий поклон. Герцогиня, глядя ему в глаза, грациозным движением, протянула ему руку.
- Очень рада видеть вас, граф. Мне столько рассказывал о вас, в Люцерне, прошлым летом, один ваш друг: Джулио Музелларо. Я была, признаться, несколько заинтересована… Музелларо же дал мне прочесть вашу в высшей степени редкую "Сказку о Гермафродите" и подарил вашу гравюру "Сон", - драгоценность. Вы имеете в моем лице сердечную поклонницу. Помните.
Она говорила с перерывами. Голос у нее был такой вкрадчивый, что почти производил ощущение телесной ласки, и у нее был этот невольно влюбленный и полный страсти взгляд, который волнует всех мужчин и внезапно зажигает в них желание.
Слуга доложил:
- Кавалер Сакуми!
Явился восьмой и последний гость.
Это был секретарь японского посольства, маленького роста, желтоватый, с выдающимися скулами, продолговатыми, раскосыми, испещренными кровавыми прожилками глазами, которыми он беспрерывно моргал. Его туловище было слишком объемисто в сравнении с его слишком тонкими ногами, он ходил носками внутрь, точно его бедра были крепко стянуты поясом. Полы его фрака были слишком широки, на брюках было множество складок, галстук носил довольно явные следы неопытной руки. Он имел вид фигурки, снятой с железного лакированного панциря, похожего на скорлупу чудовищного ракообразного, и потом облеченной в одежду какого-нибудь восточного слуги. Но, при всей неуклюжести, в углах рта у него было выражение хитрости и тонкой иронии.
По середине гостиной он поклонился. Цилиндр выпал у него из рук.
Баронесса Д’Изола, маленькая блондинка со множеством локонов на лбу, грациозная и вертлявая, как молодая обезьяна, сказала своим звонким голосом:
- Идите сюда, Сакуми, сюда, ко мне!
И японец направился дальше, неоднократно улыбаясь и кланяясь.
- Увидим сегодня принцессу Иссэ? - спросила его Донна Франческа д’Аталета, из пристрастия к живописному разнообразию, любившая собирать в своем салоне самые редкостные экземпляры экзотических колоний в Риме.
Азиат говорил на варварском, едва понятном языке, смеси английского, французского и итальянского. Все говорили одновременно. Это был какой-то хор, из которого время от времени серебристыми струйками вырывался звонкий смех маркизы.
- Я вас, несомненно, видел когда-то, не знаю где, не знаю когда, но несомненно видел, - говорил герцогине Андреа Сперелли, стоя перед ней. - Когда я смотрел, как вы поднимались по лестнице, в глубине моей памяти проснулось смутное воспоминание, нечто, принимавшее форму, следуя ритму ваших шагов, как из музыкальных созвучий возникает образ… Мне не удалось вспомнить яснее, но, когда вы повернулись, я почувствовал, что ваш профиль несомненно соответствовал этому образу. Это не простое предугадание, стало быть, это была таинственная игра памяти. Несомненно, я видел вас когда-то, как знать! Быть может в мечтах, быть может в произведении искусства, быть может в другом мире, в предыдущем существовании…
Произнося последние, слишком сентиментальные и фантастические фразы, он открыто засмеялся, как бы желая предупредить недоверчивую или саркастическую улыбку дамы. Но Елена оставалась серьезной. "Слушала она или же думала о другом? Принимала подобные речи или же этой серьезностью хотела посмеяться над ним? Хотела потакать делу обольщения, которое он так поспешно начал, или же замыкалась в равнодушии и беззаботном молчании? Мог ли он вообще рассчитывать победить эту женщину или нет?" В недоумении, Андреа отгадывал эту тайну. Сколь многим, привыкшим обольщать, в особенности наглым, знакомо это недоумение, которое иные женщины возбуждают своим молчанием.
Слуга открыл большую дверь в столовую.
Маркиза взяла под руку Дона Филиппо дель Монте и подала пример остальным. Все последовали за ними.
- Идемте, - сказала Елена.
Андреа показалось, что она оперлась на его руку с некоторой податливостью: "Не был ли то обман его желания? Может быть". Он терялся в догадках, но с каждым пробегавшим мгновением чувствовал, как нежнейшие чары все глубже овладевали им, и с каждым мгновением росло пламенное желание проникнуть в душу этой женщины.
- Сюда, - сказала Донна Франческа, указывая ему место.
Он сидел за круглым столом, между бароном Изолой и герцогиней Шерни, напротив кавалера Сакуми. Последний сидел между баронессой Изола и Доном Филиппо дель Монте. На столе искрился фарфор, серебро, хрусталь и цветы.
Очень немногие дамы могли сравниться с маркизой Д’Аталета в искусстве давать обеды. О приготовлении стола она заботилась больше, чем о туалете. Изысканность ее вкуса сказывалась в каждой мелочи, и, действительно, она была законодательницей в застольном изяществе. Ее выдумки и ухищрения появлялись на всех аристократических столах. Как раз в эту зиму она ввела в моду цветочные гирлянды, подвешенные на двух канделябрах, от одного конца стола до другого, как ввела в моду тончайшую вазу Мурано, молочного с опаловым отливом цвета, с одной только орхидеей, эти вазы ставились среди разных бокалов, перед каждым из приглашенных.
- Цветок Дьявола, - сказала Донна Елена Мути, взяв стеклянную вазу и рассматривая вблизи красную и бесформенную орхидею.
У нее был такой богатый тембр голоса, что даже самые обыкновенные слова и самые обычные фразы как бы облекались на ее устах в какое-то скрытое значение, в таинственный оттенок и в какую-то новую грацию. Таким же образом фригийский царь превращал в золото все, к чему бы он ни прикоснулся рукой.
- В ваших руках - символический цветок, - прошептал Андреа, смотря на эту невыразимо прекрасную женщину.
На ней было довольно бледное, синее, усыпанное серебряными точками, платье, сверкавшее из-под старинных кружев Бурано, неуловимого белого цвета, который едва заметно переходил в желтоватый. Почти неестественный цветок, как бы порождение Зла, покачивался на стебельке, над этой трубкой, которую художник несомненно выдул из раствора драгоценного камня.
- Но я предпочитаю розы, - сказала Елена, ставя орхидею, с видом отвращения, которое противоречило ее предыдущему движению любопытства.
Потом вступила в общий разговор. Донна Франческа говорила о последнем приеме в австрийском посольстве.
- Ты видела г-жу Каген? - спросила ее Елена. - На ней было желтое тюлевое платье, усыпанное множеством колибри с глазами из рубинов. Великолепный пляшущий птичник… А леди Аулесс видела? Она была в белом платье, усеянном морскими водорослями и множеством красивых рыбок, а сверху водорослей и рыбок было другое, зеленое, платье. Не видела? В высшей степени изящный аквариум…
И немного позлословив, она стала смеяться сердечным смехом, от которого у нее содрогались нижняя часть подбородка и ноздри.
Перед этим неуловимым непостоянством Андреа все еще продолжал колебаться. Эти легкомысленные или злобные вещи срывались с тех же уст, которые недавно, произнося простейшую фразу, смутили его до глубины души, исходили из того же рта, который, в недавнем молчании, казался ему ртом Медузы Леонардо, человеческим цветком души, от пламени страсти и страха смерти ставшим божественным. Какова же была истинная сущность этого создания? Было ли у нее понимание и сознание своих постоянных перемен, или она была непостижима для себя самой, оставаясь вне собственной тайны? Сколько в ее выражениях и проявлениях было искусственного и сколько непосредственного? Потребность узнать все это мучила его, несмотря на охватившее его наслаждение близостью этой женщины, которую он начинал любить. Печальная привычка к анализу все же не дремала в нем, все же мешала ему забыться, и, как любопытство Психеи, каждая попытка каралась удалением любви, помрачением желанного предмета, прекращением наслаждения. "Не лучше ли было простосердечно отдаться первой невыразимой сладости нарождающейся любви?" Он увидел, как Елена коснулась устами светлого, как жидкий мед, вина. Взял бокал, в который слуга налил того же вина, и стал пить с Еленой. Они поставили бокалы на стол одновременно. Общность движения заставила их повернуться друг к другу. И этот взгляд зажег их гораздо сильнее глотка вина.
- Что же вы не говорите? - спросила его Елена с притворной, несколько изменившей ее голос, веселостью. - Говорят, вы - изумительный собеседник. Встряхнитесь же!
- Ах, Сперелли, Сперелли! - воскликнула Донна Франческа с оттенком сострадания, в то время как Дон Филиппо дель Монте шептал ей что-то на ухо.
Андреа стал смеяться.
- Г-н Сакуми, мы - молчальники. Встряхнемся!
Узкие, еще более красные, по сравнению с раскрасневшимися от вина скулами, глаза азиата лукаво заискрились. До этого мгновения он смотрел на герцогиню Шерни с экстатическим выражением какого-нибудь бонзы перед ликом божества. Между гирляндами цветов его широкое лицо, как бы сошедшее с одной из классических страниц великого юмориста Окусаи, пылало, как августовская луна.
- Сакуми, - прибавил он тихим голосом, наклонившись к Елене, - влюблен.
- В кого?
- В вас. Неужели вы не заметили?
- Нет.
- Посмотрите на него.
Елена повернулась. И влюбленное созерцание переодетого истукана вызвало у нее такой чистосердечный смех, что тот почувствовал себя оскорбленным и явно униженным.
- Ловите, - сказала она, чтобы вознаградить его, и, сняв с гирлянды белую камелию, бросила ее посланнику страны Восходящего Солнца. - Найдите сравнение, в честь меня.
Азиат с благоговением поднес камелию к губам.
- Ах, ах, Сакуми, - сказала маленькая баронесса Д’Изола, - вы мне изменяете.
Он пролепетал несколько слов, и его лицо запылало еще ярче. Все громко засмеялись, точно этот иностранец только затем и был приглашен, чтобы доставить другим повод к веселью. И Андреа, смеясь, повернулся к Мути.
Подняв голову, даже откинув ее несколько назад, она украдкой рассматривала юношу из-под полузакрытых ресниц, одним из тех невыразимых женских взглядов, которые поглощают и, так сказать, пьют из понравившегося мужчины все, что в нем есть наиболее милого, наиболее желанного, наиболее приятного, - все то, что пробудило в ней эту инстинктивную половую восторженность, с которой начинается страсть. Необыкновенно длинные ресницы прикрывали отведенный к углу глазницы зрачок, а белки плавали как бы в жидком, синеватом свете, по нижнему же веку пробегала почти неуловимая дрожь. Казалось, что взгляд был направлен прямо на рот Андреа, как на самое нежное место.