Дон Алонсо – тоже вдовец, как и я, но, в отличие от меня, у него есть очаровательная дочь. В жизни не встречал более чистого создания. Не думай, что это какая-нибудь провинциальная дурочка, темная и необразованная. Совсем нет. Констансита – так зовут девушку – умна, образованна, у нее веселый нрав, ум ее достаточно развит, и при этом она получила строгое религиозное воспитание, даже несколько суровое. Одно удовольствие наблюдать в ней сочетание детского лукавства, шаловливости, веселья с чистосердечием и непосредственностью. Оттого и шалости ее милы и невинны.
Воспитывала ее родная тетка, девица Бобадилья, и держала ее в такой строгости, что это принесло удивительные плоды. Теперь Констансита – настоящая женщина, вполне, как выражается ее отец, оперившаяся, и не нуждается больше в опеке своей наставницы. Тетка живет отдельно, а Констансита – с отцом, который словно аргус ни на минуту не оставляет ее без присмотра.
Девушка не прочла ни одного безнравственного романа, которые теперь в моде, но зато знакома с благочестивыми книгами, читает Христианский календарь и кое-что из истории. Она умеет шить и великолепно вышивает: в подарок отцу она расшила футлярчик для трубки с таким искусством, что Просто диво; она хорошо готовит самые разнообразные кушанья и сладости: ее научили этому монахини монастыря, где она провела года два-три вместе с теткой и откуда отец увез ее только что не силой – так она подружилась со своими духовными сестрами и столь велико было ее желание остаться там и принять обет. Словом, это сущий ангел, спустившийся на землю. Она помогает нищим, посылает цветы и свечи в церковь того монастыря, где ее воспитывали, и горячо поклоняется мадонне.
Тетушка, которую все зовут барышня Арасели де Бобадилья, очень добрая женщина, но сердится, когда играет в карты и проигрывает, хотя играем мы по маленькой. Я говорю "мы", потому что часто составляю ей партию.
Мне никогда еще не приходилось видеть людей, которые так мало заботились бы о своих личных выгодах, как Донья Арасели и добряк дон Алонсо. Суди сама. Есть у них один родственник, проживающий в небольшом местечке неподалеку отсюда, он гол как сокол, но они решили – веришь ли? – пригласить его к себе и выдать за него Констансию, если молодые люди понравятся друг другу.
К счастью, этот самый родственник, пробывший здесь несколько дней, оказался педантом, начиненным дурными и отвратительными идеями, которые внушаются ныне в университетах, и безбожником: здесь никто ни разу не видел его в церкви. Разве мог этот ничтожный человек понравиться Констансии? Она едва смотрела в его сторону, хотя была с ним вежлива, как и положено обходиться с родственниками. За жениха она его, конечно, не принимала. Наверное, ей даже в голову не приходило, что он приехал просить ее руки. Несмотря на свою сообразительность и непримиримость ко всему, что могло бы склонить ее на дурное и толкнуть на путь греха, бедняжка ровно ничего не смыслит в некоторых вещах, словно наивный ребенок. Я в этом убедился, и это особенно меня в ней восхищает.
В конце концов кузен-безбожник убрался восвояси не солоно хлебавши и не добившись, я уверен в этом, ни единого благосклонного взгляда. Я вообще сомневаюсь, чтобы ее прекрасные глазки были способны на такое бесстыдство. Я наблюдал за нею и не заметил, чтобы она смотрела на кого-нибудь со значением, взгляд у нее всегда естественный и открытый. С любовью она смотрит – и как смотрит! – только на отца и статуи святых в церкви.
Как не похожа она на мадридских девиц, у которых женихи водятся стаями, которые кокетничают направо и налево, которые все познали и ведут себя развязно.
Ты не можешь себе представить, как часто я вспоминаю о тебе: ты всегда справедливо осуждала девиц из высшего мадридского общества; мне было это на пользу, так как я иногда готов был вступить с ними в близкие отношения, а ты отвращала меня от гибельных поступков, указывая на опасности, которые мне угрожали.
И теперь я говорю себе; "Как Констансия не похожа на наших девиц. Моя сестрица не стала бы ее осуждать".
Однако ближе к делу. Тебе первой я сообщаю новость: я до безумия влюбился в Констансию. За ней нельзя волочиться, как за иными девицами, ей не будешь шептать на ушко двусмысленности, не вытянешь просто так на танцульку, с ней невозможно вступать в отношения, которые не завершились бы браком. Этого не позволяет ее порядочность, чувство собственного достоинства, строгость поведения, прямодушие и невинность, а также то уважение, которое внушает ее отец. Плененный достоинствами девушки и влюбившись в нее до безумия, я нашел единственно возможный и достойный выход: попросил у дона Алонсо де Бобадильи руки его дочери доньи Констансии.
Дон Алонсо ответил, что считает за честь иметь такого зятя, но не хочет ни в чем поступать против воли дочери, что он с нею посоветуется, а она сама решит все окончательно.
Констансия попросила десять дней на обдумывание.
Сегодня истек срок, и Констансия сделала меня счастливейшим из людей, дав свое согласие".
Так заканчивал маркиз свое письмо. Я опустил только пожелания здоровья и многочисленные приветы.
Забегая несколько вперед и нарушая строго хронологический порядок изложения, скажу, что через три недели после этого письма была отпразднована свадьба Констансии с влюбленным маркизом в присутствии добродетельной графини дель Маха но, прибывшей дилижансом из Мадрида. Констансия держалась, как всегда, скромно: она вообще не признавала шумихи, пышности и помпы. Дон Алонсо вместо обещанных трех-четырех тысяч годового дохода определил ренту в две тысячи. К ним щедрый маркиз добавил еще несколько тысяч, с тем чтобы жена могла достойно одеться и существенно пополнить запас драгоценностей и украшений, который, как он заметил, был невелик.
XIII
Критика разума
Доктор вернулся в Вильябермеху без каких-либо приключений, достойных упоминания.
Фаустино поведал матери историю своей любви к донье Констансии (в письмах он этого не сообщал) и рассказал о печальной развязке. Матушка напустилась на племянницу. но более сурово осудила поведение дона Алонсо Де Бобадильи.
После этой естественной и извинительной вспышки у доньи Аны Эскаланте де Лопес де Мендоса сжалось сердце: ей больно было сознавать, что так жестоко унизили и оскорбили ее бедного сына. И теперь уже доктор должен был утешать ее, говоря, что едва ли отказ можно считать оскорблением, ибо влюбился он в Констансию, а не в ее отца, и что унижения тоже не было, поскольку свадьба расстроилась по соображениям материального характера, выдвинутым доном Алонсо, и по соображениям благоразумия, высказанным Констансией, которые и сам доктор принял и одобрил.
Прошло несколько дней, когда вдруг они получили по почте письмо с официальным уведомлением о предстоящем бракосочетании доньи Констансии с маркизом дель Гуадальбарбо. Гнев, охвативший донью Ану, не поддается описанию, и доктору пришлось немало потрудиться, чтобы успокоить ее разумными доводами. В конце концов они успокоились, ибо всякое волнение когда-нибудь проходит, оба впали в состояние тихой меланхолии и стали жить-поживать в своей Вильябермехе еще более замкнуто и уединенно.
Донья Ана продолжала умело распоряжаться своим небольшим капиталом, хотя почти все доходы с него уходили на уплату процентов по закладным, и со знанием дела вела домашнее хозяйство. Благодаря строгому режиму экономии ей удавалось содержать барский дом в порядке.
Между тем доктор занимался науками, размышлял, совершал длительные прогулки пешком и, желая увеличить кругозор, взбирался на холмы, особенно часто на Аталайю. Иногда он брал лошадь и ехал на лучшую из своих ферм. Она располагалась в приятном месте: на одном из холмов, вдали от больших дорог.
Единственным лицом, кроме матери, с которым доктор общался, был Респетилья, который умел развлечь его, а иногда даже выжать улыбку рассказами и небылицами о местных жителях. За отсутствием другого партнера доктор упражнялся со слугой на саблях и в фехтовании, довольно часто ставил ему синяки и шишки, но нередко страдал и сам, ибо, не получив достаточного образования в этом роде занятий, он не стал большим мастером. Хотя у доктора была достаточно быстрая реакция и на каждый выпад противника он отвечал десятками ударов, однако редкие удары и уколы Респетильи были такой страшной силы, что десятая часть уплаты фактически стоила всего урожая синяков и шишек, собранных слугою. Эти упражнения были полезны обоим для души и тела. Барин и слуга испытывали необходимость в ежедневных сражениях, и оба получали от них удовольствие.
Несмотря на разговоры и сражения с Респетильей, несмотря на длинные беседы с матерью, у доктора была уйма свободного времени и днем и ночью. Оставаясь наедине с самим собою, он с удовольствием сосредоточивался на собственной персоне, разбирал случаи из своей жизни, зондировал глубины своего сознания.
Доктор ничего не сказал матери о таинственной незнакомке, но сразу же по приезде пошел в квадратный зал, чтобы посмотреть на портрет перуанской принцессы. Он внимательно всматривался в изображение, но не мог определить, было ли действительное сходство между перуанкой и Вечной Подругой или мнимое. Правда, Вечная Подруга, кажется, совсем его забыла, и воспоминание о ней хотя и не исчезло полностью, но сделалось каким-то размытым.
Произведение Пантохи было великолепно, но это было только изображение; оно ничего не могло пробудить в докторе, кроме приятного художественного впечатления. Кроме того, доктор знал, что это был портрет его прапрабабки, умершей триста лет назад, а это подрезало, конечно, крылья воображения.
В одной восточной сказке доктор прочел о принце, который среди сокровищ своего отца нашел портрет прекрасной женщины и влюбился в нее, так как считал, что модель жива и здравствует. Он стал искать по свету свою любимую. И только после многих лет странствий принц узнал, что дама, в портрет которой он влюбился, была одной из самых прекрасных и любимых жен в гареме царя Соломона. Если бы принц знал, что женщина эта жила в глубокой древности, он никогда не влюбился бы в нее.
Получалось, что доктор вел себя так же сумасбродно, как принц из восточной сказки.
И все же доктору доставляло такое удовольствие смотреть на портрет, он проникся к нему такой нежностью, что перетащил его с верхнего этажа к себе, в нижний, а вместо него повесил портрет одного из своих предков, украшавших нижний зал.
Надо сказать, что доктор не забывал о своей Вечной Подруге и продолжал строить догадки о письме и о странном свидании с нею. Отправной точкой для гипотез служил реальный факт существования этой красивой женщины, которую можно было видеть и ощущать во плоти, в материальной оболочке. Но кто она такая? Он прекрасно понимал, что сущность ее состоит не в том, что у нее есть глаза, рот, руки, лоб, тело, а в чем-то другом; главное заключалось в чем-то невидимом, и это невидимое зовется духом. Но, определив ее сущность таким образом, он не продвинулся ни на шаг вперед. Его безбожная наука не могла проникнуть по ту сторону сущего. Можно ли считать дух некой самостоятельной сущностью, или это только результат сцепления и согласования отдельных материальных частей, некая божественная гармония, источаемая конгломератом органов? Если дух – самостоятельная сущность, то он пребывал до рождения и пребудет после смерти. Но в таком случае разве не может быть так, что и в той женщине из плоти и крови пребывает ныне дух перуанской принцессы? И нельзя ли предположить, что дух, который вдохновляет его ныне, – это тот же самый дух, который вдохновлял одного из его предков – возлюбленного и мужа перуанской принцессы? Но тут же он отвергал эти допущения, как бессмысленные.
"Какие основания думать так, – рассуждал он, – если я ничего не помню из того, что было до меня? Я не могу ничего припомнить даже из той поры, когда я покинул детство и вышел на яркий свет. Вероятно, можно сказать, что материальный свет дал моим глазам возможность запечатлеть предметы чувственного мира, человеческое слово, коснувшись звуковыми волнами моего слуха, открыло мне истину, и только тогда дух, находившийся в зародыше, обрел самостоятельную сущность и познал ее, утвердив тем самым собственное бытие".
Хотя доктор и был более склонен к сомнениям, чем к утверждению или отрицанию чего-либо, все же он пришел к выводу, что его Вечная Подруга не могла быть перуанкой, а он был не кем иным, как доктором Фаустино. Он не утверждал, что загробная жизнь существует, но и не отрицал этого: он колебался. Когда доктор допускал возможность' потусторонней жизни, он воображал себя таким, каким он был в прошлом: те же формы, тот же характер, то же имя, тот же облик. Мысль о возможности продолжения жизни по ту сторону приходила ему в период приступов энтузиазма, и тогда все идеальное, возвышенное, что можно было представить себе в загробном мире, в иных сферах, в небесных высях, он находил у земного доктора Фаустино, хотя тело его и состояло из материальных атомов, а не было соткано из божественного небесного света.
"Однако, – продолжал размышлять доктор, – куда девается мой дух, когда я сплю? Ведь жизнь не обрывается, не останавливается. Может быть, сон – это вид смерти? Но если я сплю не очень крепко, я ощущаю себя, и когда я просыпаюсь, ясное и четкое воспоминание о предыдущей жизни подтверждает истинность моего бытия. Если понимать смерть как долгий, глубокий сон между двумя фазами существования, то почему моя душа, просыпаясь, то есть рождаясь заново, не сохраняет четких и ясных воспоминаний о прошедших фазах бытия? Если таких воспоминаний нет, то нет никаких оснований верить в науку древних индусов, которая некогда пришла к нам в Европу, правда, в несколько измененном виде. Я всегда остаюсь тем, кто я есть. Несмотря на изменения и смену состояний, сущность моя постоянна: это золотая нить, на которую нанизывается ожерелье из отдельных жемчужин, Весь видимый мир и мои впечатления о нем, мои радости, горести, надежды, разочарования, сомнения, знания – все это нанизано на золотую нить, которая неизменна. Иногда мне кажется, что у нее нет конца. Но можно ли верить в ее бесконечность? Можно ли верить в ее безначальность, если я вижу начало нити? Если мы видим во сне, что она оборвалась, то воспоминание о том, что было до сна, сразу же связывает ее. Почему же после телесной смерти воспоминание не связывает то, что есть сейчас, с тем, что было до нее? Может быть, это происходит потому, что со смертью тела дух омывается в реке забвения? И не сливается ли мой дух с мировым духом? Да и существует ли отдельно мир духа, подобно тому как существует мир природы? Может быть, взаимопроникновение этих двух миров и есть Человечество? Если бы это было так, то, не веря в существование моей личности до моего рождения и после моей смерти, я должен был бы сомневаться и в реальности моего теперешнего существования. Кем же я тогда являюсь, если не видимостью, эфемерной иллюзией? При этой концепции реальны две сущности: природа, с одной стороны, и дух – с другой, как две формы той же субстанции. Но тогда и мое бытие и мое сознание – иллюзорны, и утверждение себя как существа смертного и преходящего означало бы противопоставление себя всем другим существам".
В подобных рассуждениях доктор проводил дни и ночи, сидя в нижнем зале, где висели портреты его предков, включая перуанскую принцессу, и где было зеркало. Пребывая в полном одиночестве и не боясь, что его могут увидеть и принять за сумасшедшего, он ощупывал себя, смотрелся в зеркало и видел свое отражение, шагал по залу и слышал свои шаги, разговаривал сам с собою и слышал свой голос. Ему самому было смешно доказывать реальность своего существования столь наивным образом. Потом он закрывал глаза и долго сидел в неподвижности отрешившись от всего, даже от мыслей. Доказательство собственного существования было полным: он существовал не потому, что видел себя, ощущал наощупъ, ходил, слышал, мыслил, а потому, что просто был. Потом он манипулировал нитью своего бытия. Она состояла из отдельных отрезков как бы разделенных узлами. На некоторых отрезках его бытие подтверждалось нанизанными мыслями, идеями, желаниями, далее нить оказывалась оголенной – ни единой бусинки, потом он видел начало нити, потом – нити не было.
Однажды, ночью, дойдя именно до этой стадии рассуждений, он захотел увидеть начало нити, для чего подошел к письменному столу и извлек метрическое свидетельство о рождении, которое подтверждало, что родился он в 1816 году, и тогда он понял, что до этой даты не было доктора Фаустино ни в духовном, ни в материальном смысле, он понял также, что все существа, населяющие беспредельное пространство, и все события и изменения, случающиеся во времени, существовали и случались без какого бы то ни было вмешательства с его стороны.
Потом он продолжал рассуждать:
"В вечном движении жизни, в смене событий и поколений я появился совсем недавно. Так что же со мной будет? Неужели я низвергнусь, уйду в ничто, исчезну навсегда, или я буду существовать вечно? Разве та субстанция, которой являюсь я теперь, не претерпевала изменений? И моя оболочка – разве она не подвергалась изменению под влиянием случая? Но, может быть, моя форма тоже не меняется существенным образом. Отчего бы ей меняться?"
В результате подобных рассуждений доктор пришел к заключению, что дело не в том, мог или не мог дух перуанки бродить по дому и вступать с ним в общение, а в том, что его Вечной Подруге незачем быть перуанкой, ибо она сама – дух, заключенный в живую плоть, она сама в тысячи раз реальнее тени перуанки, воспоминания или идей о ней, поскольку она сама заключена в чувственную оболочку, приданную ей чудодейственной силой воображения.
После стольких размышлений доктор снова возвращался к исходному вопросу: кто такая Вечная Подруга? Неужели правда, что он видел, знал, любил и даже забыл ее?
В связи с этим доктор вспомнил рассказ о донье Гьомар, который он в детстве слышал от слуг.
Могущественная колдунья похитила красавицу Гьомар и заточила ее в высокую башню без дверей. Двери были не нужны ей, потому что она забиралась туда по воздуху. Башня стояла среди долины, куда не ступала нога человека. Но судьба устроила так, что молодой прекрасный принц, сын могущественного монарха, охотился однажды в тех местах, отбился от охотников, сокольничих и остальных членов свиты, заблудился и забрел в мрачную, таинственную долину, где стояла башня. Солнце уже было очень высоко. Донья Гьомар сидела у оконца и расчесывала свои шелковые волосы серебряным гребнем. Лучи солнца падали на золотые волосы красавицы и блестели так, что слепили глаза. Голова доньи Гьомар, казалось, была обведена светлым нимбом.
Девушка была так прекрасна, как только могло нарисовать самое пылкое и богатое воображение. Принц был знатен, смел, красноречив и тоже прекрасен. Молодые люди были созданы Друг для друга, пленились друг другом и влюбились.
Из простыней и покрывал, из одежды и всяких других тканей донья Гьомар сплела длинную лестницу. По ней девушка спустилась вниз и оказалась подле принца. Они дали друг другу слово, что поженятся, и скрепили клятву долгим жарким поцелуем. Донья Гьомар села на лошадь позади принца, и влюбленные бежали от колдуньи.