- Всё ещё как-нибудь уладится, - сказал Мак. После чего вдруг начал жаловаться на боли в желудке, которые впервые у него появились. Одновременно он предложил Бенони вступить во владение половиной Сирилунна. Бенони не поверил своим ушам, он переспросил: "Чего? Вы, может, смеётесь надо мной?". Но Мак развернул перед ним уже продуманный план компаньонства и завершил словами:
- Подумай об этом хорошенько. Может, недалёк тот день, когда ты станешь единственным владельцем Сирилунна.
Когда Бенони выслушал это предложение, его пронзила радостная дрожь. Он пошёл домой и долго размышлял о нём. Да, теперь речь шла не о пустяках, теперь речь шла о самом для него великом: он мог стать хозяином Сирилунна. Эка невидаль - стоять адмиралом на "Фунтусе", по осени перегораживать сетью сельдь в фьорде, ходить на Лофотены, закупать груз рыбы зимой, - чего всё это стоит? А тут он сможет направлять на подобные работы своих людей, ему же достаточно будет только сказать слово, только шевельнуть пальцем.
И Бенони ответил согласием.
Прежде чем Бенони вошёл в дело, братья Мак упорядочили все расчёты между собой. И во время этих расчётов выяснилось, что Фердинанд Мак из Сирилунна никоим образом не разорён. Совсем наоборот. А захоти он удержать у себя пять тысяч Бенони, он был бы ещё богаче. Но теперь эти пять тысяч надлежало выплатить непременно, иначе что подумал бы о нём Бенони, когда Мак сделал ему великое предложение. Чтобы воздать Маку должное за такую точность в делах, Бенони немедля оплатил наличными и купленные вещички, и свой счёт в лавке, так что Мак снова мог положить много денег в свою шкатулку.
Бенони продолжал жить у себя, в собственном доме. После напряжения, в котором он провёл два последних месяца, на него снизошёл покой, он начал осваиваться с новым положением. Вот будь у него экономка!.. На что это похоже - и впредь держать старую приходящую служанку, такая служанка хороша для бедняцкого заведения.
Да, так какой же совет дала ему Роза: всё ещё как-нибудь уладится - что уладится? У самого Бенони так и не выдалось случая поговорить с ней: она снова исчезла из глаз. С того дня, когда он стоял у неё в горнице и ещё не был тем большим человеком, каким стал теперь, им ни разу не довелось встретиться. Раз так, он поговорит с ней в церкви. Дело-то у него важное.
И вот Бенони Хартвигсен приходит в церковь. После своей поездки в Берген он и одеваться начал иначе и вообще стал другим человеком. Ещё задолго до того, как разбогатеть, Бенони дал себе полную волю в том, что касается нарядной и пышной одежды, так что дальше некуда. Таких сапог с высокими голенищами всё равно ни у кого в посёлке не было, а больше чем две куртки зараз всё равно не наденешь.
В Бергене он обратил внимание, что ботинки, которые там носят, скорее напоминают те, что у Мака, а сколько надевать курток, одну или две, зависит прежде всего от погоды. И поразмыслив об этом некоторое время, он прихватил домой из Бергена соответственную экипировку для лета и для зимы.
- Вот так ходят все важные господа! - перешептывались между собой жители посёлка, когда Бенони пришёл в церковь. - А то по нему и не скажешь, что он стал тем, кем стал. Денег у него хватит и на две куртки, только зачем ему две?
Однако когда Бенони подошёл поближе, они здоровались и старались пожать ему руку и благодарили. А если Бенони на минуту останавливался, то и стоял он с полным правом, как обелиск, выпятив грудь, чтобы она выглядела как грудь повелителя.
- Если я к вам приду на днях и попрошу мешок муки... - начинал один, умолкая от подобострастия и не смея договорить до конца свою постыдную просьбу...
- Мешок муки? - отвечал Бенони. - Думаю, невозможного тут нет.
Женщина, которая знала его с детских лет, стояла и глядела на него будто на солнце. И когда он прямо подошёл к ней и кивнул, и спросил, как дома, все ли живы-здоровы, она от волнения не сразу могла ответить. "Спасибо за заботу! Спасибо за заботу!" - только и твердила она, вместо того чтобы рассказать о своих домашних делах, как её и спрашивали.
Бенони переходил от одной группы к другой, не испытывая больше надобности напускать на себя какой-то вид: каждый и без того знал, что это важный господин и что он только по доброте душевной останавливается рядом. Почитаемый и надменный, готовый помочь всякому и счастливый изъявлениями благодарности, шествовал Бенони на церковную горку. Он нимало не стеснялся говорить про горы, которые сделали его богачом, он говорил:
- Купить большие горные участки, в которых есть и свинцовый блеск, и серебро, - это не всякому дано. Тут нужна голова на плечах, тут соображать надо. А уж чтобы по-умному продать их, всё это нужно ещё больше, - завершал он, благожелательно обнажая в улыбке свои моржовые зубы.
Но та единственная, о лёгком кивке которой он мечтал все эти счастливые дни, так и не показывалась.
Того пуще бросалось в глаза, что она даже не посещала лавку. Бенони стал тоже хозяином Сирилунна и, видит Бог, не нанёс ущерба этому месту, отписав на себя его половину.
Сравнить, сколько товару было в лавке раньше и сколько прибывало теперь с каждым почтовым пароходом. Вдобавок все полки с мануфактурой получили стеклянные дверцы - для защиты от пыли, а на прилавках там и сям стояли стеклянные ящики для всякого мелкого товара. Всё как бы сделалось лучше, богаче. И уж раз торговля имела теперь двух хозяев, её и расширить следовало по меньшей мере вдвое: для рыбной торговли понадобились большие новые суда, а зерно для мельницы должен был доставлять большой корабль из самого Архангельска. На будущее предполагалось, что многие приходы будут закупать муку прямо в Сирилунне.
Покуда сам Мак вёл дела по конторе и вынашивал разные планы, Бенони надсматривал за причалами, бочарней, судами и мельницей. Но и лавку он не окончательно лишил своего присутствия. Он любил заглянуть туда, чтобы покупатели с ним поздоровались. Его душу радовало, когда люди, стоявшие у стойки, при его появлении от одной почтительности понижали голос и дальнейший разговор продолжали шёпотом: "Смотри, вот он, Хартвигсен!". И тут он становился приветлив, и преисполнялся благосклонности ко всем присутствующим, и даже шутил: "У тебя вот целая осьмушка, не поднесёшь ли и мне рюмочку?". Го-го-го, здоров этот Хартвигсен шутить! Если Стен-Приказчик отказывал какому-нибудь бедолаге в дальнейшем кредите, Бенони чуть-чуть встревал со всем своим всемогуществом и говорил Стену: "Людям нелегко приходится, может, сумеем найти какой-нибудь выход?". А Стен-Приказчик уже не был таким высокомерным по отношению к Бенони, он почтительно отвечал: "Да-да, как прикажете, да-да!".
И люди, находившиеся в лавке, кивали друг другу, что, мол, это воистину Бог послал им Хартвигсена.
Но та, чей кивок имел бы для Бенони величайшее значение, та всё не появлялась.
Он даже иногда спрашивал кузнеца:
- Ты для себя нынче делаешь покупки или для кого другого?
А когда жена Виллатса-Грузчика покупала именно для Розы, Бенони самолично становился за прилавок, и сам отпускал ей товар, и старался не скупиться ни на меру, ни на вес.
XXVII
Близилось Рождество.
У адвоката Арентсена больше не было никаких дел, и он никаких больше не ожидал. Он собирался даже снять табличку с двери и уехать почтовым пароходом, но Роза ему не разрешила, она сказала:
- А дело Арона ты довёл до конца?
- Да.
- А если придёт Левион, захочет посоветоваться, а тебя нет на месте?
- Не придёт.
Нет, Левион из Торпельвикена больше приходить не собирался, а он был последний клиент. Когда к нему пришёл сэр Хью с намерением заплатить ему за рыбалку этого года, как и за прошлогоднюю, Левион наконец взял деньги и тем вроде бы положил конец затянувшемуся процессу. Впрочем, день спустя он последний раз навестил адвоката Арентсена и спросил у него: "Нас что, будут теперь рассматривать в верховном суде?". Но Арентсен не желал больше ничего писать по этому поводу и тратить силы, а потому и ответил: "Что можно было сделать, уже сделано".
Жалкий Николай Арентсен, он всё больше и больше обращался в ничто. Покуда погода была достаточно тёплая, он не делал большой разницы между днём и ночью, вернувшись домой с улицы, он ложился в постель, независимо от времени суток. Его бездеятельность становилась ужасающей, переходила в привычку, в своего рода энергию; одну неделю он ни разу не разделся и не разулся, а спал как есть и где придётся. Жены он не стеснялся, да и чего ради стал бы он перед ней притворяться? Они уже были женаты полтора года, более пятисот дней они неизбежно изо дня в день видели лицо и руки друг друга, слушали привычные слова. Это знание было настолько основательным, что отпадала даже маленькая надежда однажды удивить друг друга, чем-то нарушив течение буден.
- Я, может, мог бы получить место в лавке у Бенони, - сказал как-то Арентсен от полной безнадёжности. - Для рождественской торговли нужно много услуг.
Но Роза и против этого восстала. У неё были все основания бояться последствий, если её муж окажется с той стороны прилавка в Сирилунне.
- Я думаю, ты шутишь, - сказала она, - адвокату не пристало быть приказчиком в лавке.
- А чем я, чёрт подери, должен, по-твоему, заниматься? Вот в прошлом году ты не дала мне похлопотать о месте судьи на Лофотенской путине.
Но в прошлом году всё было по-другому, и они только что поженились, и Николай начал свою адвокатуру с большим успехом. Словом, земля и небо. Поэтому Роза ответила:
- А теперь ты не мог бы взять это место?
- Ха-ха! Ты думаешь, такое место можно просто взять безо всякого?
- Ну, значит, похлопочи.
- Уже хлопотал. Мне его не предоставили. Моё ходатайство было отклонено. Я не так зарекомендовал себя в качестве адвоката, чтобы стать ещё и судьёй. Теперь ты всё знаешь.
Пауза.
Молодой Арентсен продолжал:
- К одним жизнь приходит... впрочем, не стоит труда говорить об этом. Она приходит к ним в образе нежного белого ангела. Ко мне ангел тоже пришёл. Но, придя, тотчас начал охаживать меня кнутом.
Пауза.
- Я никогда не отрицал, - повёл он свою речь дальше, - что Бенони-Почтарь может выстроить одну, а то и две голубятни. У него и раньше хватало на это средств, а теперь и подавно хватает. Но я отрицал, что Бенони может быть для тебя достойным мужем. Подозреваю, что здесь я ошибся.
- Не понимаю, почему за всё должна расплачиваться я? - печально спросила Роза.
- Нет, - отвечал он, - да и как тебе понять? И к чему заводить разговор, когда вовсе не ты должна расплачиваться. Но ведь я, пожалуй, тоже не должен? И к чему вообще всё это?
Они уже много раз возвращались к этой теме, так что в ней не было ничего нового, и всё было давно известно, и лишь возбуждало нетерпимость с обеих сторон.
Под конец он заговорил несколько отчётливее, постарался найти слова другого сорта.
- Эх, Роза, Роза, загубил я твою жизнь, так-то оно. Всю твою жизнь.
На это она не отвечала, а ушла к окну, села и стала глядеть на море.
Конечно, она могла бы и ответить, ведь не думала же она так и в самом деле. И с тем же правом, с каким он сказал, что загубил её жизнь, она могла бы сказать, что загубила его жизнь. Почему она ушла и села у окна? Может быть, надеялась услышать ещё больше слов того же сорта? Он встал и застегнул куртку.
- Ты уходишь?
- Да. Что мне здесь делать?
Пауза.
- То-то и оно, - сказала она тут, - что тебе бы надо иметь побольше дел дома и поменьше уходить.
В этих словах как раз ничего нового не было, он уже слышал их раньше, сотни раз слышал. И всякий раз отвечал на них, но она не унималась и повторяла их снова и снова. Впору с ума сойти.
- Ты знаешь, - начал он, - что я об этом думаю. У тебя нейдут из головы мои рюмки и осьмушки. А я, между прочим, могу опорожнить две целых бутылки, и по мне ничего не будет заметно. Я как-то влил в себя две бутылки водки и несколько стаканов грога. Вот. Надеюсь, тебе понятно, что, будь у меня работа, я выполнял бы её после этих четвертинок ничуть не хуже. Но речь не о том. Причина лежит гораздо глубже. Впрочем, мне не жалко, я могу и сказать, где лежит эта причина: причина в том, что нам следовало оставаться помолвленными на всю жизнь. Вот где причина. Нам не следовало жениться.
- Может, ты и прав, - ответила она.
Такое согласие с её стороны было для него внове, ещё ни разу прежде она не поддерживала подобные его рассуждения. И перед ним словно открылся выход. Во имя неба - тут потянуло свежим воздухом. Оживлённо, почти радостно он сказал:
- Может, я и не прав. Ты не хочешь сесть за пианино и поиграть немного для собственного удовольствия? Не хочешь, у нас нет пианино. У нас вообще ничего нет. Мы живём в кредит. И уж, верно, ты понимаешь, что не мои жалкие осьмушки тому виной. Тут другое: мы оба парализованы. Паралич охватил нас. Сперва он ударил по моим ногам - и я не мог больше ходить, по моим рукам и, наконец, завладел моим мозгом. Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что паралич разбивал меня в обратном порядке, впрочем, это не играет роли. Вот тут сидишь ты, и ты пришла к тем же выводам. Ты понимаешь, о чём я говорю, ты можешь теперь проникнуть в ход моих рассуждений, для тебя это больше не китайская грамота - два года назад ты не поняла бы ни единого слова. А может, я бы и сам не понял.
- Нет, я не понимаю, - запротестовала Роза, мотая головой. - Совсем не понимаю, ничуть. Разве мы разбиты параличом? По-моему, уж скорее ты таким родился на свет. Нет, не родился таким, а таким стал. И тогда, может, тебе следовало оставить меня в покое, когда ты вернулся домой.
Ага, с проникновением в его мысли было покончено.
- На это я мог бы ответить колкостью - если бы хотел. Я мог бы сказать: "Увы, где мне было оставить тебя в покое, когда я имел честь снова в тебя влюбиться?".
- Ничего ты не имел. Ничего подобного. Ты уже тогда был разбит параличом.
- Вот почему я этого и не сказал, а скажу коротко и ясно: я тоже хотел получить тебя. Но нет сомнений в том, что всему виной Бенони-Почтарь.
Она не подняла глаз. И эти слишком откровенные речи она уже слышала не раз. А кончил он своей обычной фразой;
- Когда Бенони-Почтарь предъявил свои права, их предъявил также и я. Понимаешь, это имело значение, имело колоссальное значение, что есть ещё один претендент. Когда вещь валяется на земле, она не имеет для тебя никакого значения. Лишь когда появляется кто-то другой и хочет поднять её, она приобретает ценность и в твоих глазах, и ты бросаешься наперехват.
Пауза. Ни на одного из них уже ничто не действовало. Роза думала, что скоро двенадцать и, значит, пора ставить картошку на огонь.
- Эх, будь дело в одних только четвертинках, я бы давно перестал.
- Нет, у тебя и на это не хватит сил.
А почему у него, собственно, должно хватать на это сил? Ведь если четвертинки ни в чём не виноваты, зачем тут силы? Умереть можно от такой логики! Он постарался взять себя в руки и сказал, устав от перебранки:
- Нет, у меня не хватит сил даже на это, у меня ни на что больше не хватит сил. Сначала у меня кое на что хватало сил, но это быстро кончилось. Кончилось, когда мы с тобой поженились. Нам не следовало жениться. А мне надо было сразу уехать с почтовым пароходом на юг...
Итак, они завершили свою очередную перебранку, после чего молодой Арентсен ушёл из дому.
Погода была хорошая, вдали виднелся почтовый пароход, входящий в гавань. А может, и в самом деле... может, ему сразу надо было уехать с почтовым пароходом, а не оседать здесь; вообще-то говоря, ему вовсе и не следовало приезжать сюда, а следовало оставаться там, где он был. Уж прожил бы худо-бедно, как жил до тех пор, в большом городе, где он знал все ходы и выходы.
Он оставил Сирилунн в стороне и подошёл к кузнице. Кузнец и адвокат обменялись несколькими словами, и, вывернув карманы, показали друг другу, что у них нет ни гроша. И тогда молодой Арентсен двинулся в Сирилунн. Если постоять у стойки, может, что-нибудь и отколется. Не ради выпивки, без неё он вполне мог бы обойтись, но ведь уже доказано, что его четвертинки ни в чём не виноваты. Так чего ради возвращаться домой, садиться в кабинет и тупо глядеть на какую-нибудь никчёмную бумажку?
Мак махнул ему из окна. Арентсен сделал вид, будто не видит Мака, и поспешил пройти мимо. Тут Мак внезапно появился в сенях перед своей конторой.
- Прошу, - сказал Мак и распахнул дверь. В его движениях чувствовалась какая-то торопливость.
- Нет, спасибо! - сказал Арентсен и хотел идти дальше.
- Прошу! - повторил Мак.
Больше он не произнёс ни слова, но Арентсен последовал за ним. Они вошли в контору. И тут Мак вдруг сказал:
- Дорогой Николай! Так дальше продолжаться не может. Вы пропадёте оба, ты и Роза. Хочешь получить деньги на дорогу и снова уехать на юг?
Молодой Арентсен пролепетал, что да, что, может быть... На юг?.. Я не понимаю...
Мак поглядел на него своими холодными глазами и добавил несколько слов насчёт того, что на вечный кредит в лавке рассчитывать нельзя. И как раз сегодня в гавань вошёл почтовый пароход. А деньги - вот они...
День спустя Роза пришла к Маку и спросила, осторожно, издали приближаясь к своей цели:
- Николай сегодня так рано ушёл... он говорил... он предполагал...
- Николай? Он вчера уехал почтовым пароходом. У него были на юге какие-то дела, какой-то процесс... - Разве Роза об этом не знала?
- Нет. То есть это значит... Почтовым пароходом? А он ничего не сказал?
- Сказал, что большой процесс.
Минута молчания. Роза с отчаянным видом стояла посреди комнаты.
- Да, вообще-то он давно собирался уехать на юг, - наконец промолвила она, - пришлось уезжать срочно.
- По-моему, тебе не надо теперь возвращаться в дом кузнеца, - сказал Мак.
И Роза осталась. На один день, на несколько дней. Прошла неделя, а она оставалась. В Сирилунне стало много светлей, чем прежде, больше людей, движение, жизнь. Виллатс-Грузчик пришёл за каким-то делом и, увидев Розу в окне, поздоровался. Роза помнила его ещё с детских лет, она вышла к нему и спросила:
- У вас для меня нет никакой весточки?
- Да нет. Разве одно: адвокат просил меня передать вам, что благополучно сел на пароход.
- И больше ничего?
- Больше ничего.
- Да, он давно собирался на юг, у него там большой процесс. Значит, говорите, благополучно?
- Очень даже благополучно. Я сам был в лодке и всё видел.
Короче, Роза перебралась в Сирилунн и снова почувствовала себя как молоденькая девушка и всех знала в лицо. Вот, например, Свен-Сторож. Он больше не пел, не развлекал народ своей весёлой болтовней, как в те времена, когда был бобылём, теперь это ему больше не подобало. Но у него были такие городские манеры, он так вежливо кланялся и говорил; едва встретив его, Роза заводила с ним весёлый разговор. Побывала она и у него в комнатушке, поглядела на Эллен и на ребёнка. Представьте себе, горничная Эллен родила ребёнка, малыша с карими глазами, и никто не мог понять, почему они карие. А всё потому, объясняла Эллен, что лежала я на той постели, где лежал Фредрик Менза. А он такой странный. И глаза у него карие.