Но никто из этих ворочавших миллионами людей не обмолвился ни словом о том, как сказочно хороши были краски заката. Акар-старший, как всегда, шевеля челюстями, предлагал общее руководство колонизацией передать одному из своих племянников. Рабаттю кивал головой и как будто с ним соглашался. Жан-Элуа подумал:
"Эти Акары ненасытны: только дай им волю, и они нас живыми проглотят".
Вдруг раздался голос одной из девиц Акар, наклонившейся над балюстрадой, окружавшей площадку.
- Глядите-ка, там, на дороге, господин Рети!
Все взглянули в ту сторону. Рети, заядлый альпинист, спустился из Ампуаньи по одной из тех крутых тропинок, которые врезаются в почти совершенно отвесные склоны горы, и шел теперь по направлению к станции.
- Видно, жизнь ему нисколько не дорога, - изрек Акар-старший, пожимая плечами.
Неожиданный уход Рети напомнил ему о его собственных делах, о тех темных махинациях, которые ожидали его в городе.
- Послушайте, Рассанфосс, мы можем опоздать на поезд!
Но до поезда оставалось еще около часа. К тому же все распоряжения уже были отданы. Становилось про-хладно, и, как только в столовой зажгли лампы, все общество вернулось туда.
Ренье, который повсюду следовал за дамами, принес им шали.
Теперь вся компания прошла в гостиную. Это была комната, обставленная летней буковой мебелью и устланная циновками, с бронзовыми статуэтками на треножниках, с расставленными повсюду ширмами и легкими этажерками. Комната освещалась матовым светом японских фонариков, спускавшихся с обитого тонкими прутьями потолка. Вместо занавесей на всех четырех окнах висели полотнища голубого и желтого рубчатого шелка. Восемь священных знамен, на которых при вечернем свете загорались луна и звезды, хранили память о некогда колыхавшем их благодатном ветре Ниппона.
Кресла сдвинули в круг; находчивый и остроумный горбун уселся посередине на груде подушек. Дамы откалывали от своих корсажей цветы, бросали ему и умоляли его рассказать какую-нибудь забавную историю.
- Я бы не прочь, - ответил Ренье, - но ведь вы знаете, какие это истории…
Он начал рассказывать. В ужасе дамы затыкали себе уши и, делая вид, что сердятся, колотили его своими пухлыми, нежными кулачками. Горбун, однако, оставался непоколебим. Как они его ни теребили, как ни трепали, он только целовал их прелестные пальчики и тоненьким, пронзительным голоском продолжал свои пикантные рассказы, которые, кстати сказать, они слушали не без удовольствия.
Одна из дверей бильярдной распахнулась. В комнату ворвался стук шаров и рассеянный свет аргандовых ламп; там вокруг бильярда бегали Эдокс и Дюрайль, засунувший свою длинную бороду за жилет. В двери показалась распухшая, багровая физиономия Антонена. Женщины вскрикнули от ужаса.
- Эй ты, Фальстаф, дурень ты этакий, пьяная харя! - закричал Ренье. - Иди-ка сюда и покажись дамам! Пусть они полюбуются, как ты разжирел, как тебе хорошо живется на свете!
Но Антонен до того объелся, что у него началась икота. Пробурчав какое-то извинение, он захлопнул двери.
- В самом конце коридора, налево! - успел пропищать маленький Рассанфосс.
Сидя верхом на подушках и выгнув свою горбатую спину, похожий на цирковую обезьяну, он продолжал:
- Итак, графиня надела на себя кальсоны шевалье.
На этот раз у дверей появился Эдокс.
- Милостивые государыни, экипажи поданы. Ждут только вас.
Ренье ловким прыжком вскочил на ноги.
- Смотрите, как вам посчастливилось. А то кто его знает, какое бы впечатление на вас произвел конец моего рассказа.
- Да такое же, как и все остальное: мы бы просто его не услышали, - ответила г-жа Эдокс, вдова Орлан-дера, дав этим понять, что она не особенно старалась зажимать уши.
Гости повставали с мест. Послышался шелест платьев, который постепенно стих, - все направились к выходу. В вестибюле, куда вела широкая дубовая лестница, слуги помогали мужчинам надевать пальто. Аделаида и г-жа Жан-Оноре спустились проститься с дамами. Но ни той, ни другой девиц Акар там не оказалось.
- Юдифь! Элия! - позвал Акар-старший. Наконец они обе появились на верхней площадке лестницы. Они задержались у Симоны, которая показывала им драгоценности своей матери.
- Ах, папочка, вообрази только: там бриллиантов больше чем на полмиллиона!
Но Акар их не слушал. Он отозвал Жана-Элуа в угол и, дернув его за отворот фрака, твердо сказал:
- Значит, решено? Мой племянник будет директором?
- Если только Рабаттю согласится…
В эту минуту Эдокс закричал из экипажа!
- Идите же наконец, все уже уехали!
Акары, Шармолен и Дюрайль сели в экипаж. Не уехали только Кадраны. Их уговорили остаться до воскресенья.
Вместе с Жаном-Элуа они взошли на террасу, откуда было видно, как по склонам горы постепенно удалялись экипажи.
"Ну вот и кончилось!" - думал Рассанфосс; слушая, как вдали замирает стук колес, он испытывал чувство облегчения. Ему казалось, что вместе с этим стуком весь несчастный день уходит от него все дальше и дальше.
Но, возвращаясь, он столкнулся в вестибюле со своей матерью. Она была закутана в шаль, в руках у нее был саквояж.
- Я уезжаю, сын мой… Я ни минуты не останусь в доме, где совершилось убийство. Я все знаю: твои сторожа убили человека. Впрочем, тебе нечего беспокоиться - с твоими гостями я больше не встречусь. Я поеду в противоположную сторону и переночую в Динане у одной родственницы нашей Бет: та давно уже просила ее навестить. Вели закладывать лошадей.
Но все их десять экипажей были отправлены на станцию; пришлось даже брать лошадей с фермы.
- Знаете что, маменька, подождите до завтра. Поверьте мне, это печальное событие огорчает меня еще больше, чем вас.
- Говорю тебе, ни одной минуты я здесь не останусь; если нельзя достать лошадей, пошли на ферму и вели запрячь в тележку осла.
"Только этого еще недоставало", - подумал Рассанфосс.
Он пытался отговорить ее, представив ей всю нелепость подобного зрелища.
- Маменька, ну на что это похоже?.. Ехать на станцию на осле! Что скажет прислуга!
- Пусть говорит что хочет, сын мой. Матери твоей все равно, что о ней будут говорить твои слуги. А ты спрашивал их, что они думают насчет убийства этого несчастного? Да, Рассанфоссы когда-то проливали кровь, но только не такую - они были вправе ее пролить, ведь это была их собственная кровь. Говорю тебе: все кончено. Нога моя больше не переступит порога дома, где совершили убийство.
- Что ж, пусть будет по-вашему, - пробормотал Жан-Элуа, направляясь через сад к ферме. Но старуха остановила его.
- Не ходи туда, вернись лучше к своим. Я не хочу быть помехой вашему празднику. Завтра утром ты объявишь всем твоим прекрасным дамам, что я уехала с первым поездом и не хотела будить их так рано. Господь простит нам эту маленькую ложь. А сейчас покойной ночи, Жан-Элуа! Желаю тебе, чтобы грех убийства, твой грех не слишком тебя мучил этою ночью! А с Бурде я поговорю сама.
Стоявший под деревом Жан-Элуа только махнул рукой. Пускай делает что хочет. Ведь уж если маменьке что-нибудь взбредет в голову…
Однако возвращаться к гостям он не спешил. Он услыхал, как звенели бубенчики на уздечке осла, которого запрягал Бурде. Слышно было, как маленькие колеса повозки заскрипели по камням дороги, которая шла в ущелье позади строений, а потом соединялась с большой дорогой, ведущей в замок. Вскоре все стихло. Потом еще раз послышался перезвон бубенчиков и поскрипывание колес, становившееся более громким по мере того, как на спуске ослик ускорял свой бег. Великая родоначальница Рассанфоссов, та, которую они чтили как королеву-мать всей династии, покидала их дом; сидя на деревянной дощечке, она тряслась по ухабам дороги, среди мрака, окутывавшего ущелье, такого густого, что Жан-Элуа больше не видел уже ни ослика, ни тележки.
Его мать покинула Ампуаньи, как вдова вассала феодальной поры, которую бароны выгнали из замка… И это она, которой род их был обязан всем своим возвышением, она, которая, ударив себя по высокой груди, имела право сказать им:
"Без этого молока вас не было бы никого на свете. Всех ваших экипажей, всех карет все равно не хватит, чтобы провожать меня так, как я этого заслужила".
Снизу, от подножия горы, где воздух был гулок, до слуха его долетало далекое бренчание меди, в котором была какая-то особая нежность. По той же самой дороге только что уехала его дочь: печальный свадебный кортеж дважды проезжал по этим местам. Жан-Элуа стоял неподвижно до тех пор, пока не услыхал совсем уже ровный стук колес, - это одноколка выехала на большую дорогу. Тогда в нем вспыхнула ярость против убитого, причины всех бед.
- Сволочи! - пробормотал он, погрозив кулаком в сторону леса.
VIII
Симпатии бабки переменились.
Ее старая мятежная кровь плебейки, вызывавшая в ней сострадание к обездоленным, на которых в их же родных лесах устраивали охоту, как на диких зверей, кипела негодованием при мысли об этих скупщиках земли, этих владельцах дичи, вскормленной этой землей, всесильных и хищных. Обширная территория, окружавшая "Горемычную", принадлежала ей: рабочие поселки, луга, леса, две квадратные мили пастбищ, деревья, дома. И вот ее сыновья захотели поставить на этой земле сторожей.
- К чему это? - спросила она их. - Имение мое будет само себя охранять. Может быть, у меня будет поменьше кроликов - зато по крайней мере сторожа не будут меня обирать.
Это было сущею правдой. Земля Рассанфоссов отлично умела защитить себя от воров и грабителей, не прибегая к вооруженной охране. Плуги и бороны самым добросовестным образом вспахивали эту землю, тщательно истребляя все сорняки. На этой первозданной целине каждый обрабатывал свое поле и берег его, как некое доставшееся ему наследство, как то, что принадлежит ему одному.
Барбара возделала всю эту обширную территорию. Чтобы избежать разорения, она каждый год за умеренную цену сдавала эту плодородную землю в аренду и таким образом поделила ее на множество мелких участков. В своих лесах она установила ограничения на рубку и подрезку деревьев и доверила следить за этим самим же крестьянам, которые сучьями и ветвями топили печи. В определенное время деревенские жители имели право охотиться на дичь, каждому выделяли потом известную часть добычи, - все остальное передавалось владелице. И так как каждая семья получала свою долю дичи и дров, общие интересы объединяли всех, удерживая от браконьерства и грабежа. За пятнадцать лет вмешательство судьи потребовалось только один раз, да еще как-то, когда преступники иного рода, крупные лесопромышленники, навлекли на себя гнев старухи: воспользовавшись тем, что лес продавался на сруб, они поспешили захватить запретные участки. К людям богатым Барбара умела быть жестокой, но всякий раз, когда дело касалось обездоленных, сердце ее было полно сострадания. Руководствуясь голосом собственной совести, старуха нашла возможным переделать на свой лад строгие права собственности, и сделала так, что собственность эта перестала возбуждать в людях зависть и хищнические инстинкты.
Жан-Элуа всегда был ее любимым сыном. Он был ее первенцем и, как ей казалось, тем самым был ближе к истокам семьи, чем все остальные, ближе к той первой любви, которая, зачав его, пробудила в пей материнское чувство. Это предпочтение как-то само собою укоренилось в ее сердце простолюдинки, и она передала его своим младшим детям. Несмотря на то, что разница между ними в годах была не так уже велика, она всегда говорила о старшем сыне как об их втором отце, как об опоре семьи. И Барбара воспитала своего любимца так, как будто, став главою рода Рассанфоссов, он действительно должен был распространить свою власть на всю их династию. Именно ему она собиралась перед смертью передать управление делами и все то влияние, которым пользовалась у детей и внуков. Но здоровье ее было достаточно крепко, неизвестно было, когда еще наступит это последнее отречение, и вместе с тем она уже достаточно прожила, чтобы видеть, как надежды ее рушились, как сын ее, по мере того как он вырастал в общественном мнении, все меньше и меньше походил на Жана-Кретьена V. У нее был свой, особый взгляд на богатство, и она старалась, чтобы жизнь ее протекала в согласии с ее убеждениями. Она считала, что богатство - это ссуда, полученная от провидения, некая инвеститура, которая священна и дается только на время, и что господь бог, даровав человеку богатство, отнимает его, если человек этот злоупотребит им. Отрешаясь от всего личного, она как бы олицетворяла собою весь свой род; она была убеждена, что у отцов есть обязанности, сходные с теми, которые берут на себя вожди племени. Они точно так же воздвигают дома для грядущих поколений, заботятся об их судьбе, разрыхляют землю, на которой впоследствии вырастает величие потомков.
Но сколько бы человек ни мог поглотить богатства, у него всегда еще остается какой-то излишек. Так вот, надо, чтобы этот излишек уменьшил бездонные пропасти человеческого страдания и горя.
- Человеку дано распоряжаться только одной частью своего богатства, - любила говорить она, - другая принадлежит богу и тем, у кого на свете нет ничего, кроме бога, кто живет только его милостями. Эти люди умирают, когда господь оставляет их, и спасти их могут только те избранники его, которых он посылает на землю и которым он дарует силу и власть.
Теперь же мезальянс, совершенный Гисленой, и ружейные выстрелы в Ампуаньи открыли старухе глаза на порочность ее потомства. Она не могла отрешиться от мысли, что с этим безрассудным браком связана какая-то тайна; она спрашивала себя, зачем понадобилось так унижать их чистую рабочую кровь, которой она так гордилась, зачем было смешивать ее с этой мутью, которая текла в жилах дворян, исконных врагов ее рода. И Барбара почувствовала, что на место безраздельной, слепой привязанности к старшему сыну пришло тяготение к младшему, к его мирному дому.
Супруги Жан-Элуа были крайне удивлены, когда узнали, что вместо того чтобы ехать к дальней родственнице Бет, старуха Рассанфосс, никогда без настоятельной необходимости не покидавшая родного города, решила провести целую неделю в семье своего второго сына, Жана-Оноре. Очутившись среди этих образованных и отзывчивых людей, она обрела ту истинную простоту, которая была ей так по душе. Вильгельмина, изящная и несколько сентиментальная блондинка, воспитанная матерью в христианском духе, пленила ее своей предупредительностью, нежной заботой, скромным образом жизни и благочестием, которое супруг ее, хотя он и был человеком передовых взглядов, спокойно сносил. В их богатом особняке на авеню Дезар не было ничего кричащего и он вполне соответствовал образу жизни его владельцев. Видно было, что здесь живет человек науки и труда, и сама строгость царившего здесь комфорта свидетельствовала о том, с какой серьезностью хозяин дома относится к своей профессии адвоката.
Первый этаж того дома, где расположился сам Жан-Оноре со своими помощниками, три больших комнаты, уставленные шкафами с книгами в черных сафьяновых переплетах, строгая мебель, хорошо гармонировавшая с представительным обликом хозяина, несколько тяжеловесные гостиные, где не было ни одной изящной вещи, ни одной безделушки, никакого следа прикосновения женской руки, - все это являло собою полную противоположность великолепным мраморным статуям, картинам, отделке комнат, всему тому блеску, который бросался в глаза в доме Жана-Элуа.
Супруги Жан-Оноре жили довольно скромно. Лошадей они не держали, за всю зиму устраивали не больше трех-четырех приемов, а на лето уезжали к морю, где жили с поистине деревенскою простотой.
Та жажда наживы, которой был одержим Жан-Элуа, не горячила крови его брату, трудолюбивому оратору и законоведу, любителю книг, не умевшему гордиться своим даром красноречия и высокой должностью адвоката и не питавшему ни малейшего пристрастия к роскоши и помпе. Состоянием своим они распоряжались разумно: у них не было миллионов, которые вскружили голову Жану-Элуа. Адвокатура давала Жану-Оноре около пятидесяти тысяч франков в год. Помимо этого, были еще проценты с приданого его жены и его собственного капитала, из которых они не проживали и половины.
В течение десяти последних лет Жан-Оноре состоял юрисконсультом крупнейшего финансового предприятия страны, Национального кредитного общества, которое занимало столь же твердое положение, как и Государственный банк. Оно было основано королем биржи, Исааком Орландером, произведенным в бароны за свою щедрую филантропическую деятельность. Когда он умер, вдова, у которой осталась после него дочь, пригласила Жана-Оноре отстаивать ее интересы в тяжбе. Речь шла о поместье "Маркиз", которое оспаривал ее сосед, граф де Бреан. Жан-Оноре выиграл ей дело, и с тех пор у них завязались дружеские отношения. Адвокат оказался человеком достаточно практичным: он ввел к ней в дом своего сына Эдокса, а тот, начав ухаживать за вдовой, сумел использовать новое знакомство в своих интересах. Это было поистине ловким ходом - жениться на той, которая все еще продолжала называться прекрасной Орландер, хотя ей и было уже за сорок и ее вызывающая красота начинала клониться к закату. Эдоксу было тогда всего тридцать два года. Он был адвокатом, как и его отец. После блестящего выступления на одном громком процессе он занялся частной практикой. Красивая внешность сочеталась в нем со светским лоском и несколько надменной осанкой. Он красноречиво говорил, умел быть душою общества, ездил верхом, занимался фехтованием, пользовался большим успехом у дам.
Эдокс проявил достаточную сообразительность и навсегда распростился с г-жой де Робюар, с которой находился в связи в течение целых пяти лет и которая дарила его самой пылкой любовью. Он променял ее на богатую баронессу, отказавшуюся от вдовства и передавшую в его руки все свое состояние. Этот ловкий трюк, которому завидовал Жан-Элуа, был проделан с большой осторожностью и еще раз подтвердил, что у Рассанфоссов расчет точный.